Вернуться
Рассказ для кино
Геннадий Кружкин счищал снег с крыши особняка Савиных, у которых он служил-работал, и вдруг у него закружилась голова, он пошатнулся, поскользнулся и упал с трехэтажной высоты. Его в беспамятстве отвезли в больницу, где он и пролежал в коме три с лишним месяца.
Очнувшись, Геннадий вспомнил всё так, будто произошло вчера. Однако зеленое дерево за больничным окном дало ему знать, что времени прошло немало.
Геннадий хотел уточнить у тех, кто лежал с ним в палате, сколько он тут находится, но выяснилось, что говорить – не получается. Изо рта выходят неразборчивые звуки, как у младенца. А-гу-гы-га. Самому смешно.
Хуже того, Геннадий обнаружил, что не понимает человеческую речь. Слышит звуки слов, но они ни во что вразумительное не складываются. Будто иностранцы вокруг.
Пришел врач. О чём-то спрашивал. Геннадий разводил руками, пожимал плечами, мычал, показывал на рот, на уши, просил этими жестами, чтобы помогли, вернули речь и разборчивый слух, врач кивал, обещал, но в глазах было сомнение.
Навестила жена Марина со своим восемнадцатилетним сыном, пасынком Геннадия Ильей. Геннадий улыбался им и бодрым мычанием убеждал, что все в порядке, они тоже старались улыбаться, но выглядели напуганными и растерянными, особенно Марина. Геннадию даже жалко их стало. Он махнул рукой: ладно, идите. Тут вошел врач. Марина что-то спросила. Наверное, излечимо это или нет. Врач, конечно, успокаивал и обнадеживал. Марина, странно глянув на Геннадия, будто опасалась, что он поймет, когда не надо, задала еще один вопрос. Геннадий догадался: она интересуется, нормальный ли он.
Нормальный, уверенно ответил врач, руками указав сначала на Геннадия, а потом на Марину и Илью. Вроде того, вас же он узнал, это признак нормальности.
Геннадий закивал, Марина обрадовалась: понял, понял, Гена, да?
Понял, понял, мотал головой Геннадий.
Врач был доволен, Марина была довольна, Илья тоже был доволен, потому что для детей проблемы родителей всегда досадная обуза, мешающая их привычным занятиям.
Полежав еще несколько дней, Геннадий вернулся домой.
Жили они с Мариной и Ильей не при хозяевах, а в соседнем поселке, в своем небольшом, но очень ухоженном доме. Некоторое время Геннадий отдыхал, отъедался, потому что за время бесчувствия и кормления через трубочку исхудал, долечивал поврежденную ногу и смотрел телевизор.
Телевизор его сразу же очень удивил. Там с утра до вечера показывали военные действия, раненых и убитых солдат, обездоленных мирных жителей, разрушенные дома, а в промежутках долгие разговоры людей, которые то чему-то радовались, то гневались, но между собой были во всем согласны, при этом выглядели грозно и решительно. И самодовольно, как все, кто чувствует за собой правоту.
Марина попробовала объяснить, что к чему, Геннадий напряженно слушал ее, смотрел на экран, но не мог ничего сообразить. Тут пошли новости с субтитрами для глухонемых, Марина тыкала в них пальцем: читай, читай. Геннадий щурился, будто на приеме у окулиста, но закорючки букв не становились словами. Значит, он и читать разучился, совсем плохо.
Марина придумала остроумный способ, как всё объяснить. Дверца холодильника была сплошь обложена магнитами с изображениями стран и городов, был там магнит и с Путиным на коне, с обнаженным торсом. Марина Путина всегда любила и уважала, а Геннадий относился к нему равнодушно, как и к политике в целом. Марина сняла несколько магнитов, добавив к ним те, на которых были виды города Мариуполя, откуда был родом Геннадий. Он почти каждое лето навещал родителей и старшую сестру Галину, привозил магниты на память о родине. Раньше они тоже были на холодильнике, а когда началось то, что началось, Марина убрала их в нижний ящик комода, заложив бельем – от греха подальше.
И вот Марина показала Геннадию магнит с Мариуполем, а потом магнит с Кремлем и постучала ими друг о друга. Геннадий не понял. Тогда Марина взяла магнит с Путиным, и им тоже постучала о Мариуполь. Геннадий опять не понял. Тогда Марина взяла магнит, где был, среди прочего, изображен флаг Украины и магнит, где был флаг России, и постукала их друг о друга, грозно нахмурив брови и губами изображая то ли взрывы, то ли выстрелы.
– Ту, ту, ту! Бдух, бдух! Бабах! – старалась она.
На этот раз Геннадий понял, но не поверил.
– Ва-а? – спросил он.
Марина ответила не одним словом, что-то объяснила дополнительно, но в целом подтвердила.
– Не оэы! – промычал Геннадий.
«Не может быть!» – догадалась Марина.
И ответила:
– Еще как может!
Илья смотрел на это и прыскал смехом, Марина выгнала его из комнаты.
Геннадий стал очень встревоженным и беспокойным. Он мычал, чего-то то ли прося, то ли требуя. Схватил свой телефон, нажал на звездочку внизу, открылся короткий список избранных телефонов. Геннадий помнил наизусть: сверху телефон Галины, под ним домашний, названный «Папа-Мама Дом», а потом мобильные телефоны матери и отца. Он дал телефон Марине, она поняла, принялась звонить. Ни до кого не дозвонилась – или тишина, или резкая неприятная мелодия, а потом тоже тишина.
Марина покачала телефон в руке, показала рукой в сторону, широко помахала, обозначая что-то далекое, а потом разрубила что-то невидимое. Так она дала понять, что связь сейчас просто оборвана, не стоит волноваться.
И вышла в другую комнату – поплакать.
– Да ладно тебе, – сказал Илья. – Я читал, все восстанавливается.
– Не об этом я, – вытерла глаза Марина.
– А о чем?
Она в ответ глубоко и тяжко вздохнула.
Почитала, как и Илья, в интернете про подобные случаи с пугающими названиями: алалия, афазия, дислексия.
Услышала мычание мужа, вернулась в комнату.
По его жестам поняла, что он просит опять позвонить родителям и сестре. Позвонила – с тем же результатом. Лишь телефон Галины вдруг ответил женским голосом: «Апарат абонента вимкнено або знаходиться поза зоною дії мережі». Этот голос Марину напугал больше, чем молчание.
Она тоже работала у Савиных – кухаркой, уборщицей и всем прочим, что надо по хозяйству. Семь лет назад устроилась туда вместе с Геннадием; хозяину дома Антону, молодому еще человеку, сейчас ему чуть за сорок, понравилось, что прислугой будет семья, понравилось это и его жене с необычным именем Марфа. Она совсем молоденькая, двадцать восемь лет ей, вторая жена она у Антона, родила ему мальчика Мирона, теперь ему пять.
Марина решила посоветоваться с Антоном. Он ведь очень умный, работает в какой-то правительственно-коммерческой организации, Марина не уточняла, не любила лезть в чужие дела.
– К какому бы врачу мне Гену отвезти? – спросила она.
– К психиатру. Или невропатологу.
Марина и сама это понимала, она рассчитывала не на совет, а на помощь. Ведь помог же Антон устроить Геннадия в хорошую клинику, оплатил лечение и дал сверх этого денег, сказав:
– В виде компенсации. Все-таки из-за нашего дома пострадал.
Вот и теперь она надеялась, что Антон предложит показать Геннадия врачам из той кремлевской больницы, к которой прикреплен сам. Но Антон не предложил, а выпрашивать что-либо Марина не любила.
Она записала Геннадия к невропатологу в ближайшем городе Дмитрове и через день повезла его туда. Зашла в кабинет первой, чтобы все объяснить. Невропатологом оказалась невзрачная молодая женщина лет тридцати, да еще с тремя колечками пирсинга в ухе, это Марину насторожило. Тем не менее, она объяснила ситуацию, по удивленным глазам врачихи поняв, что та впервые сталкивается с подобным случаем. Однако уверенно сказала:
– Разберемся!
Геннадий вошел, сел перед врачихой, она задавала вопросы, он то мычал, когда приблизительно понимал ее, то молча вглядывался, мучаясь от непонимания. Он видел, что врачиха в недоумении и ничем помочь не может, но терпел. Не ради нее, ради жены.
Потом Марина повела его на другой этаж, где долго сидели в коридоре, после чего Геннадия ввели в комнату с капсулой томографа, раздели до трусов, задвинули в капсулу, он бесконечно долго, как ему показалось, лежал и слушал монотонные звуки – то стук, то писк, то звон, то угрожающее уханье, какого не бывает в природе. Да и все звуки были искусственными, механическими, это дополнительно угнетало Геннадия; ему хотелось чего-то, что напоминало бы о жизни, а звуки эти, наоборот, словно отдаляли его, отчуждали от жизни, вбивали в голову горькую правду, что теперь он совсем другой, не такой, как все.
Несколько дней подряд Марина возила мужа по клиникам и водила по кабинетам, становясь все печальнее и сердитее.
Последним был пожилой психиатр, и он сказал:
– Если кто-то вам пообещает его вылечить медикаментозно – не верьте. Предложат гипноз – тоже не верьте. Для гипноза надо, чтобы человек воспринимал слова, а он как раз не воспринимает.
– И что делать?
– Терпеть и ждать. Минимум раздражающих факторов. Он кем работал?
– Да по хозяйству мы у одних богатеньких.
– Вот и хорошо, что по хозяйству, для этого разговоров не надо. Он же в обычных действиях такой же, как был? В том числе, извините, в сексе? Не утратил ведь потенцию?
– Даже наоборот, чуть не каждый вечер ко мне жмется.
– Объяснимо – ищет утешения, компенсирует.
– Уж да, – смутилась Марина.
– Радоваться надо! – упрекнул психиатр.
На другой день, вечером, Марина рассказала Антону и Марфе о посещении психиатра и о его совете.
– Гена и вправду здоровый совсем, пусть работает, если можно?
– Можно, – ответил Антон, глядя в телефон.
Марина, выйдя из столовой, услышала шепот Марфы. По интонации шепота поняла, что Марфа недовольна. Прозвучало слово «псих». Хотелось вернуться и сказать, что Гена никакой не псих, но получилось бы, что она подслушала. Нехорошо.
Геннадий с охотой приступил к работе. Навел полный порядок на обширном участке, переложил плитки на одной из дорожек, почистил декоративный прудик, решился даже залезть на крышу, чтобы осмотреть то место, где зимой обнаружились небольшая течь, из-за чего он и сбрасывал снег. Увидел зазор в черепице, съездил в строительный магазин, купил специальный герметик (догадался о назначении по рисунку на бутылке), замазал зазор, втащил на крышу шланг, поливал, проверяя – все отлично, не течет. Был доволен тем, что можно, оказывается, и без слов если не полноценно жить, то нормально работать.
Меж тем атмосфера в доме Савиных с каждым днем менялась не в лучшую сторону. Антон, возвращаясь со службы, садился ужинать и включал телевизор, что висел в столовой, Марфа иногда тоже выходила к столу, и они почти сразу же начинали ругаться. В телевизоре люди кипятились – и они закипали. Телевизор был подключен к интернету, Антон смотрел главные каналы, которые Геннадий узнавал по лицам ведущих, а Марфа хватала пульт и включала что-то другое, там были другие ведущие, незнакомые Геннадию, Марфа, поддакивая им, раздраженно что-то Антону доказывала. Тот кривился, не соглашался, спорил. Сначала, предостерегая, кивал в сторону Геннадия: не надо при нем, потом окончательно убедился, что Геннадий ничего не понимает, и тоже горячился. Доходило до криков, до того, что Марфа глядела на Антона чуть ли ни с ненавистью, а он становился высокомерно враждебным, Геннадий по его тону догадывался, что Антон говорит Марфе оскорбительные вещи. Но и Марфа не отставала, а однажды схватила вазу и грохнула ее об пол. Осколки разлетелись по всей комнате, Геннадий долго собирал и сметал их, тщательно пройдясь еще и пылесосом.
Геннадия при этом они совсем перестали стесняться, словно даже и не замечали его. Это понятно, к прислуге привыкают, как к мебели. Геннадий и не такое видел, однажды застал Антона и Марфу в оранжерее, они устроились на мягкой травке среди кустов и вовсю любили друг друга. У Марфы были закрыты глаза, а Антон, трудясь, глаз не закрывал, любовался Марфой и своими движениями, и заметил Геннадия, который тут же скрылся. Потом Антон сказал ему без смущения, с мужской похвальбой:
– Вот так и бывает, Гена. Накатит – и…
– Понимаю, – одобрительно сказал Геннадий.
Теперь же дошло до того, что Антон и Марфа даже спали в разных комнатах. Впрочем, может, ночью и сходились, ночью всё бывает иначе.
Марина при этих ссорах и спорах тоже не раз присутствовала, и они к ней даже обращались, чтобы рассудила, Марина говорила что-то примирительное, но это мужа и жену ничуть не примиряло, напротив, Антон толковал ее уклончивые слова в свою пользу, а Марфа в свою.
Однажды показалось, что их вражда прекратилась, они стали подчеркнуто друг к другу вежливыми и деликатными. Это было в субботу, когда к ним приехали по какому-то случаю гости. Геннадий и раньше их видел – не сослуживцы и не родственники, а друзья Антона с женами и подругами, люди молодые, как и хозяева, веселые, легкие, мужчины бодрые, женщины красивые, приятно посмотреть. Антон с помощью Геннадия готовил шашлыки, гости кто сидел за столом под навесом, кто гулял по лужайке; Геннадий знал, что общее застолье у них не соблюдается, не то что раньше, в советских квартирах, когда все собьются в одной комнате, составив столы, в том числе позаимствованные у соседей, стеснятся, кричат что-то друг другу через стол, все вразброд – пока не напьются наконец и не запоют хором «Вот кто-то с горочки спустился» или «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», или «Нiч яка мiсячна», или «Несе Галя воду». А тут хочешь выпить и закусить – садись, закусывай, выпивай, хочешь с кем-то нормально пообщаться – иди погуляй с ним, поговори по-человечески. Но вскоре похолодало, подул ветер, закрапал дождик, перебрались в дом, а там уж сели длинный за стол в большой гостиной (в доме имелась и малая) и, нагуляв аппетит, с охотой ели и выпивали. Антон и Марфа выглядели дружной семьей, было тихо, мирно, вечер теплился, как огонь в камине, который Геннадий по просьбе Антона разжег для уюта. Но, как в огонь плеснут бензином, так и в разговоре вдруг вспыхнуло, послышался громкий выкрик – и пошло, пошло разгораться, заполыхало пожаром, через несколько минут все кричали друг на друга, Антон за кого-то вступился, на него накинулись, Марфа присоединилась к накинувшимся, а на накинувшихся накинулись другие, пошла жаркая ругань всех со всеми, Антон рассвирепел, цыкнул на Марфу, она оскорбилась, вскочила, засыпала Антона словами, тут молчавшая до сих пор очень красивая блондинка перекрыла речь Марфы своим очень звучным, прямо-таки оперным голосом, пропела в ее адрес что-то уничижительное и что-то, похоже, личное, кто-то из мужчин пьяно заржал, заржавшего обозвали, он пришел в ярость, отшвырнул стул, пошел к обозвавшему, они вцепились друг в друга руками и что-то выкрикивали, это было похоже на перебранку соперников перед боем без правил, Геннадий когда-то был любитель посмотреть по телевизору такие бои. Сейчас он, ничего не понимая, с удивлением смотрел на происходящее, на эти лица, в которых были не просто гнев, злость или негодование, а настоящая неистовая ненависть – дай им сейчас оружие, так, пожалуй, перестреляют друг друга. Кто-то дико завопил, покрыв всех длинной отчаянной тирадой, и выскочил, хлопнув дверью. После этого гости, посидев еще немного в неловкой тишине, начали один за другим прощаться и уходить, через полчаса остались лишь Марфа и Антон. Антон сидел за столом и выпивал, Марфа сходила наверх к Мирону, вернулась, налила полный бокал вина, села с ногами в кресло и пила вино, отвернувшись к окну. Марина убирала со стола, Геннадий помогал ей, оба делали всё быстро и бесшумно. Антон после долгого молчания что-то сказал, Марфа ответила коротко и резко, давая понять, что не собирается поддерживать разговор.
Между прочим, началось всё из-за того же телевизора, который включили, чтобы посмотреть последние новости. Вот и посмотрели.
Дома Марина не позволяла Геннадию смотреть телевизор, помня слова психиатра о раздражающих факторах. Но есть же телефон, поэтому Геннадий смотрел всё там, по-прежнему ничего не понимая. Каждый вечер, к тому же, он вручал телефон Марине и показывал, на какой номер позвонить. И матери с отцом, и Галине, и кому-то еще – друзьям или родственникам, он узнавал их по фотографиям-аватаркам. Марина никого не знала, она ни разу не ездила с Геннадием в Мариуполь. Причина простая: ей было неудобно, что они с Геннадием не официальные муж и жена, а гражданские, хоть и живут вместе пятнадцать лет.
Геннадий приехал в Дмитров со строительной украинской бригадой, Марина тогда тоже работала на стройке, чтобы прокормить себя и трехгодовалого сына. Отец Ильи ничем не помогал, а потом и вовсе бесследно исчез. Геннадий и Марина сразу понравились друг другу, он все чаще приезжал к ней в гости, а однажды остался насовсем. Все эти годы он был для Марины верным и работящим мужем, для Ильи добрым и заботливым отчимом, чего еще больше желать?
Она пробовала отбирать телефон, Геннадий не отдавал, обижался. Да и не казался ей телефон таким вредным, как телевизор. В телефоне всё мельче и тише, а на огромном экране громко и вредно.
Марина вежливо попросила Антона и Марфу не включать при Геннадии телевизор. Объяснила:
– Он ведь с Украины у меня, так что, сами понимаете…
– Это новость, – сказал Антон. – Почему ты раньше не сказала, Марина?
– А есть разница? – с вызовом спросила Марфа.
– Есть.
– Какая?
– Сама понимаешь.
– Не понимаю! – дразнила Марфа, ехидно улыбаясь.
– Опять начинается! – с досадой сказал Антон.
– Не опять, а снова!
– Как из тебя провинция лезет! – съязвил Антон.
– Саратов провинция? – взвилась Марфа. – Да у нас один из лучших университетов в стране!
– Потому что ты в нем училась? – поддел Антон.
– Потому что привыкла выбирать самое лучшее! – отбила Марфа.
– С этим согласен, – расплылся в улыбке Антон. – Меня же выбрала.
– О чем жалею!
– Ты вот шутишь, а другие подумают, что всерьез.
– А если всерьез?
Антон отмахнулся и обратился опять к Марине:
– И давно он оттуда?
– Очень давно, у него и гражданство российское с семнадцатого года.
– Мог бы и раньше, при регистрации брака, – задним числом посоветовал Антон.
– Ну, как… – Марина помялась. – Мы хотели, но всё откладывали, а в семнадцатом году оказалось, что не обязательно, можно и без регистрации гражданство сменить…
– Не понимаю. Почему сразу-то не поженились?
– Да… Я тогда по документам замужем была, а муж пропал без вести… И мама посоветовала, когда живая была: ты не торопись, а то оттяпает он у тебя дом. Недоверчивая она была к людям. И дом был на нее записан… А потом… То я на заочный развод всё не могла подать, то у Гены паспорт был украинский, чтобы легче ездить домой, то… Если бы дети общие были, тогда бы сразу поженились, а детей я не могу, с гинекологией проблемы… Дело-то ведь не в формальностях, а как люди по факту живут. По факту у нас всё хорошо.
– Формальности не для формы, а для порядка, – с необычной строгостью произнес Антон. – Главное даже не это. Главное, что ты мне, Марина, не сообщила. И он не сказал. Нехорошо. Понимаешь меня? Не то нехорошо, что он бывший гражданин Украины, человек не выбирает, где родиться, а то, что вы меня обманули.
– Ты шутишь, надеюсь? – спросила Марфа, глядя на мужа с такой злой сердитостью, что Марине стало не по себе. Да еще Геннадий в это время зашел в дом и стоял, всматривался и вслушивался, Марине показалось, что он догадывается, о чем речь.
– Ладно, – сказала она. – Извините, потом… Считайте, что я ничего не говорила.
– Считать так мы уже не можем, – веско сказал Антон, и Марина увидела его тем человеком, каким он бывает не дома, а где-то там, в своих деловых сферах. – Я не могу позволить работать у себя людям, которые скрывают от меня серьезную информацию. Значит, могут скрывать и что-то еще. Поэтому я вынужден…
– Да не сходи ты с ума-то! – закричала Марфа. – Вынужден он! Боишься неизвестно чего, как и все вы! Тени уже боитесь своей, живете все в страхе и трусости, смотреть противно!
Геннадий стоял в двери, понимал, что надо уйти, но что-то его удерживало. Между Марфой и Антоном разгорелась такая склока, какой еще не бывало. Марфа в чем-то обвиняла мужа, обличала его, по движениям ее губ и по округлившимся глазам Марины Геннадий догадался, что Марфа без стеснения ругается матом, да и Антон огрызался не менее грубо, а потом перешел в наступление, встал из-за стола, навис над Марфой, сидевшей напротив, яростно кричал. Марфа схватила стакан с соком, плеснула в Антона, он, рассвирепев, бегом обогнул стол, подскочил к ней, схватил за руку, потащил по лестнице вверх, она вырывалась, кричала, обращалась к Геннадию, тот посмотрел на Марину, Марина отрицательно покачала головой, и тут Антон отвесил Марфе пощечину. Марфа завизжала от ярости, ударила Антона кулаком в лицо, Антон обхватил ее, приподнял, Марфа болтала в воздухе ногами. Геннадий не выдержал, подбежал, вырвал Марфу из рук Антона, заслонил собой, не давая броситься на мужа, Антон свирепо рычал, вытянув руку, указывая Геннадию и Марине на дверь…
Так они потеряли работу.
Марина вскоре устроилась туда, где трудилась и раньше, штукатуром в строительную фирму, управляющий и совладелец которой знал ее как исполнительную, неприхотливую работницу и охотно взял.
Геннадий тоже мог бы туда устроиться, но он заболел. Не простуда, не ковид какой-нибудь, который в ту пору еще не исчез, непонятно что – вялость, сонливость, потеря аппетита и температура по вечерам.
А Илья, закончив школу, дальше учиться не захотел, устроился в салон связи, где пошучивал с девушками-клиентками и назначал им свидания; некоторые не отказывали симпатичному парню с хорошо подвешенным языком, из-за этого Илья задерживался до ночи, а иногда и до утра.
Теперь никто не мешал смотреть телевизор, Геннадий и смотрел целыми днями до головной боли, до тоски, которая его и без телевизора ни на минуту не отпускала.
И однажды он увидел свой дом. Дом, в котором вырос, в котором жили мать, отец и Галина до тех пор, пока не вышла замуж. Теперь дом был наполовину разрушен. Именно там разрушен, где была их квартира. Геннадий узнал свой дом, обычную пятиэтажку, сначала не по нему самому, а по соседнему зданию. Оно приметное, желтое, трехэтажное, а главная примета – металлическая трехногая конструкция, похожая на геодезическую вышку, а сверху устройство в виде буквы Ф. В здании была станция «скорой помощи», конструкция – скорее всего радиоантенна, она выкрашена до половины в белый цвет, Геннадий видел ее с детства и узнал бы из тысячи других. Эти кадры он увидел не в телевизионной трансляции, а на ютубе, поэтому вернул и остановил. Разглядел балкон на пятом этаже уцелевшей половины. Он был застеклен необычным образом, закругленными по углам стеклами с прорезиненными прокладками, похожими на окна в старых троллейбусах и автобусах, может, оттуда они когда-то и были взяты. Этот балкон Геннадий тоже помнит с детства, да он и внутри бывал, в гостях у своего дружка Витали, сына какого-то большого транспортного начальника, что и объясняло необычное застекление балкона.
Геннадий рассматривал дом в полноэкранном масштабе, подойдя к телевизору, и увидел то, что больно кольнуло его в сердце. На обгоревшей голой стене сохранилась планка, на которой в полном порядке и составе висели никелированные половники, дырчатые ложки, двурогие вилки для мяса, разные лопатки, дуршлаги, толкушка, ситечки и прочее. Этот набор он купил маме на день рождения. Та прослезилась, любовалась подарком, отец аккуратно, как он и все делает, прикрепил к стене.
— Красота! – радовалась мама. — Аж сияют!
Но они так и висели для красоты, мама не рассталась ни с треснувшей деревянной толкушкой для картошки, ни с деревянной почерневшей лопаткой, ни со старым эмалированным дуршлагом, в дне и на ручке которого давно уже виднелись темные пятна ржавчины.
И вот это осталось, висит, предназначенное для жизни и уюта людей, а людей – нет.
Геннадий выключил телевизор и стал торопливо собираться. Взял только самое необходимое: смену белья, запасные кроссовки, футболку и джинсы, несколько банок консервов, немного сыра, колбасы, две бутылки воды. Собрался быстро. Нетерпеливо ждал жену. Марина пришла, Геннадий включил телевизор, показал ей разрушенный дом, а потом фотографии родителей в телефоне. Марина взялась за сердце и села на стул. Увидела набитый рюкзак, посмотрела вопросительно. Геннадий жестом позвал ее в комнату Ильи, где на стене висела карта России и окружающих стран, показал на Украину и на себя.
– А е-у! – сказал он.
«Я еду», – поняла Марина и спросила:
– Когда? Как? На чем? Зачем?
Геннадий показал в окно, за которым видно было машину.
Марина взялась возражать. Говорила, насколько понял Геннадий, что машина старая, ненадежная, требует ремонта.
Геннадий подвигал руками, изображая маховики, крутящие колеса поезда. Потом изобразил самолет. Дескать, в таком случае доберется поездом или самолетом. Марина махала руками, уверяя, что поезда не ходят, а самолеты не летают. Затем показала на Украину, на Геннадия, на себя, на календарь и выставила семь пальцев. Поедем вместе через неделю, понял Геннадий. Переспросил, еще раз указал на Украину, на себя и Марину, на календарь:
– А?
– Да, да, – ответила Марина. Это слово простое, его узнать легко.
Геннадий согласился подождать. Он даже начал есть, набираясь сил, а по вечерам гулял по окрестностям для здоровья.
На третий день, вернувшись домой, увидел необычное: Илья глупо хихикает, сидя у кухонного стола, а Марина плачет. Она бросилась к Геннадию, показывала на Илью, кричала, схватила со стола бумажку с печатями, трясла ею, ругала Илью, просила у Геннадия поддержки.
Геннадий кивнул на старый небольшой телевизор, стоявший на холодильнике, где как раз была боевая хроника:
–У-а?
Илья веселился, подтверждая. Его веселье объяснялось запахом алкоголя.
Геннадий постучал себя пальцами по горлу и погрозил: пить нехорошо!
Илья показал, что выпил совсем чуть-чуть.
Марина закричала что-то протестующее. Илья дотянулся до холодильника, ухмыльнулся, щелкнул по магниту с Путиным и удивленно выпучил глаза: как же так, я за твоего Путина готов вступиться, а ты запрещаешь!
Марина бурно возразила, как понял Геннадий, что Путин одно, а то, что собирается сделать Илья – совсем другое.
На это Илья расправил грудь и стукнул по ней кулаком. Это означало патриотизм и готовность ко всему. Марина залилась слезами.
Кое-как успокоившись, она покормила Илью и Геннадия, съела что-то сама. Илья ушел спать, Марина достала бутылку, налила себе и Геннадию. Выпили. Она говорила сначала жалобно, потом сердито, потом раздраженно, а потом ударила кулаком по столу и выкрикнула что-то решительное.
Наутро она кому-то звонила, принарядилась и ушла. Вернулась к обеду обнадеженная, веселая, разбудила Илью, который умел спать целыми сутками, сообщила ему радостную новость. Илья, однако, не обрадовался, наоборот, неприятным голосом ругал мать, Геннадий счел нужным вмешаться, вошел в комнату и положил руку на плечо Ильи. Тот дернул плечом и сбросил руку. Раньше он себе такого не позволял.
Остаток дня прошел в молчаливой печали. Вечером Марина опять достала бутылку, выпила, а Геннадий отказался. Марина показала на Геннадия, на себя и отрицательно помотала головой.
Никто никуда не поедет, понял Геннадий.
Показал: тогда я один.
— Нет, — сказала Марина. Тоже простое слово, как и да, тоже понятное.
Посидев немного, Геннадий встал, взял рюкзак. Марина метнулась к двери, вцепилась в косяки. Она просила, плакала, обнимала Геннадия, заглядывала ему в глаза, Геннадий мягко, но решительно отодвинул ее. Вышел из дома, пошел к машине, на ходу доставая бумажник, где у него был свой комплект ключей. Ключей там не было. Геннадий вернулся. Марина сидела за столом со стаканам в руке. Она стала другой. Не плакала, не упрашивала, лицо было жесткое, упрямое. Геннадий выдвигал ящики комода и шкафа, открывал кухонные дверцы. Ключей нигде не было. Он подошел к Марине, встал перед нею и требовательно протянул руку.
Она махнула в сторону окна: выкинула ключи, не ищи. Геннадий взял ее за плечи и встряхнул. Марина жалобно закричала. Выскочил Илья, увидел это и бросился на Геннадия, замахнувшись кулаком. Геннадий перехватил руку, вывернул, Илья согнулся аж до пола. Марина вскочила, встала между мужем и сыном, отпихивала их друг от друга. Выхватила из кармана джинсов ключи, бросила их Геннадию, промахнулась, ключи упали на пол. Геннадий подобрал их и пошел к двери. В двери обернулся, чтобы попрощаться хотя бы взглядом, но Марина обнимала сидящего на полу Илью, прислонив к нему голову, на Геннадия не смотрела.
Он кивнул и вышел.
Неприятности начались сразу же после Дмитрова: забарахлил двигатель, из-под капота заструился дым. Геннадий вернулся, поехал в знакомый сервис к знакомому мастеру. Тот знал его историю и не удивлялся, что Геннадий изъясняется мычанием. Открыл капот, покачал головой. Показал на часы, провертел пальцем круг. Весь вечер и завтрашний день уйдет, понял Геннадий.
Возвращаться домой он не хотел, устроился в дешевой гостинице.
Утром завтракал в застекленном кафе и смотрел на здание напротив. Вспомнил, что там клиника, где была беседа с психиатром. Пошел туда, ни на что не надеясь, но ему повезло, психиатр был на месте и принял его. Я, показал на себя Геннадий, собираюсь ехать, он покрутил воображаемый руль, но мне нужна бумага, он показал на бланки, стопкой лежащие на столе, где будет официально написано, что я не глухонемой и не придуриваюсь, он приложил пальцы к губам и к уху, а потом повертел пальцем у виска и отрицательно махнул рукой, просто у меня такая особенная болезнь, он закрыл глаза, потом открыл, напоминая, что был в коме. И психиатр его понял, но бумагу выдать отказался. Он раскрыл папку, показывал листки: вот так можно, так можно и так можно, а так, как вы просите – нельзя. Геннадий огорчился, но не настаивал – нельзя так нельзя. Встал и пошел к двери. Психиатр окликнул его. Взял листок, обычный, не бланк, что-то написал на нем. Подумав, поставил подпись, число. Геннадий вынул телефон, показал на него и на листок. Напишите, дескать, свой номер. Психиатр поднял руки: это уж слишком! Геннадий чиркнул ребром ладони по горлу: позарез надо! Психиатр шумно выдохнул, почесал в седой голове – и написал номер. Геннадий так был благодарен, что удалялся задом, кланяясь, будто японец, он видел это в каком-то фильме.
Работы с машиной оказалось больше, чем предполагал мастер, пришлось еще раз переночевать в гостинице.
Ранним утром следующего дня, под восход солнца и пение птиц Геннадий наконец выехал. Миновал по кольцевой Москву и двинулся на юг. До 14-го года он ездил через Курск-Белгород-Харьков, а потом, по понятным причинам, другой дорогой, через Воронеж и Ростов-на-Дону. По времени получалось то же на то же: если выехать в четыре-пять часов утра, поздним вечером оказываешься дома.
Он отъехал от Москвы на сто с лишним километров, когда его остановили на посту ДПС. Дэпээсник подошел, козырнул, что-то сказал. Геннадий протянул ему документы. Тот полистал, осмотрел салон машины, ткнул жезлом в рюкзак, лежавший на заднем сиденье. Геннадий вышел, открыл дверцу, взял рюкзак, расстегнул, показал содержимое. Дэпээсник поворошил там жезлом, после чего показал на багажник. Что ж, Геннадий открыл и багажник. Дэпээсник без интереса осмотрел его и вернул документы. Геннадий сел в машину и собирался отъехать, но тут дэпээсник нагнулся и задал еще какой-то вопрос. Может, спрашивает, почему молчу? – подумал Геннадий. И покашлял, приложив ладонь к шее. Горло, вроде того, болит. Лицо дэпээсника стало недоуменным. Видимо, он спрашивал о чем-то другом. И повторил вопрос, а потом взялся за ручку дверцы и приоткрыл ее, приглашая опять выйти.
Геннадий вышел. Приблизился второй дэпээсник, старше по званию. Первый что-то сказал ему, старший обратился к Геннадию. Геннадий глупо улыбался и молчал. Пройдемте, показал рукой старший. Геннадий залез в карман (оба дэпээсника напряглись), достал бумажку психиатра, вручил старшему. Тот довольно долго читал, то и дело поднимая голову и посматривая на Геннадия. Дал почитать младшему. Они поговорили между собой, потом старший достал телефон, набрал номер. Психиатру звонит, понял Геннадий. Дэпээсник говорил с психиатром, недоверчиво глядя на Геннадия. Но, наверное, психиатр сумел все ему толково объяснить. Геннадия отпустили.
Без приключений он добрался к полудню до Воронежа, объехал его, остановился на пустынной по случаю выходного дня заправке, чтобы залить бензин и перекусить. Теперь, ограниченный в общении, он оценил те удобства, которых раньше не замечал. Не надо, к примеру, объяснять, какой залить бензин, можно просто встать у соответствующей колонки. Угадать, какая нужна, легко по наклейкам: 92-й бензин маркируется синим цветом, 95-й зеленым. А в кафе при заправках нехитрая еда вроде бутербродов, салатов и йогуртов в свободном доступе, в холодильниках, открывай дверцу и бери. Правда, напитки там только холодные, а Геннадию хотелось кофе с молоком. За стойкой хозяйничала симпатичная молодая блондинка в голубых джинсах и с тонкой загорелой талией, поэтому, наверное, на ней была очень короткая белая майка – грех такую талию прятать. Геннадий показал на доску, где мелом были написаны названия напитков и цены.
– Кофе? – спросила блондинка.
Геннадий понял это по движению губ, он научился уже угадывать простые слова. Сами попробуйте, «кофе» произносится совсем не так, как «чай».
Но блондинка попросила уточнить. Геннадий три раза широко открыл рот.
– С молоком?– она указала на пакет молока.
Геннадий кивнул.
Блондинка, готовя кофе, сочувственно о чем-то спросила. Геннадий развел руками. Она подала кофе и придвинула Геннадию листок с карандашом. Почему-то заинтересовалась мужчиной. Геннадий помотал головой, отодвинул листок, достал свой, написанный психиатром. Блондинка начала читать, прыснула смехом, но тут же приложила ладонь к губам, извиняясь этим жестом. Дочитала, вернула листок. Смотрела с еще большим сочувствием. Что-то близкое и родственное почувствовал в ней Геннадий. Возможно, и она в нем тоже. Так оно в жизни и бывает, так было с Мариной – столкнулись на лестнице в строящемся доме, перекинулись парой слов, улыбнулись и разошлись, а потом он весь день вспоминал о ней, а Марина вспоминала о нем, в чем потом призналась.
Геннадий, не отходя от стойки, съел бутерброд, творожок, запил это кофе, а блондинке вздумалось представиться. Она указала на себя и два раза открыла рот. Имя свое сказала. Может, Таня, может, Тая, может, Аня, Маша, Катя, многие имена так произносятся. Геннадию хотелось сделать ей приятное, он повторил:
– А-я.
Она засмеялась:
– Ая, Ая, Ая!
Произнесла так же, как он. Наверное, ей это имя понравилось больше, чем настоящее.
Даже жаль было уходить, поэтому Геннадий, указав на опустевшую чашку кофе, дал понять, что хочет еще. Ая, пусть будет это имя, раз уж так получилось, охотно приготовила вторую чашку. Налила кофе и себе. Решила обучить Геннадия. Приподняла руку, назвала ее.
– У-а, – повторил Геннадий.
Она показала на свои глаза, тоже назвала.
– А-а! – повторил Геннадий.
Ая, глянув в сторону двери, лукаво улыбнулась и, полусогнув ладони, округло огладила воздух над своими немалыми красивыми выпуклостями.
– У! – повторил Геннадий, смеясь. И показал большой палец.
Ая ответила горделивым взглядом: что имеем, то имеем! А потом достала телефон, нашла там карту, показала ее Геннадию. Куда, дескать, едешь? Геннадий прокрутил карту, показал на Мариуполь, узнав его не по названию, а по расположению. Ая тут же перестала улыбаться, что-то спросила. Что-то вроде – «серьезно»? Или – «в самом деле»?
Геннадий кивнул, Ая покачала головой. Стала деловитой, убрала бумажную тарелку, чашку и все прочее, чем пользовался Геннадий, вытерла тряпкой стойку. Она не прочь была пошутить, полюбезничать с симпатичным мужчиной, но, наверное, чуралась всего, что может напрячь и испортить настроение. Геннадий поднял руку, прощаясь, она ответила кивком – без улыбки.
А Геннадий на протяжении нескольких километров – улыбался. Бывает в жизни – ничего особенного не произошло, а приятно. Спохватился, будто почувствовав вину за свое хорошее настроение, убрал с лица улыбку, достал телефон и в очередной раз попытался дозвониться до родителей или до Гали. Не получилось.
Перед Миллерово, у железнодорожного переезда, Геннадия опять остановили. На этот раз у поста ДПС были не только полицейские-дэпээсники, но и военные.
Усталый дэпээсник, который показался Геннадию пожилым, хотя тот был в звании всего лишь капитана, а капитанов пожилых не бывает, проверил документы, осмотрел, как и предыдущий, рюкзак и багажник, всё это проделал молча, вернул документы, Геннадий готов был ехать дальше, но тут перед капотом возник военный. Он был в камуфляжном комбинезоне, в шлеме с пластиковым забралом. В такую теплынь и так одет, поневоле пожалел его Геннадий. Военный что-то сказал дэпээснику, указывая на номер. Спрашивает, зачем я из Москвы сюда заехал, предположил Геннадий. Военный подошел, постучал пальцем в стекло, Геннадий опустил его и, не дожидаясь вопроса, протянул документы. Военный, подняв забрало, перебрал их и чуть расставил руки, как бывает, когда люди не находят то, что искали.
Может, паспорт нужен? – подумал Геннадий, и дал ему паспорт. Военный раскрыл, и тут же глаза его глаза его стали внимательно-подозрительными. Он что-то спросил таким голосом, каким в кино контрразведчики допрашивают шпионов. Геннадий затряс головой, отрицая, хотя не понимал, в чем его подозревают. На губах военного заиграла ехидно-проницательная улыбка, он сунул паспорт под нос Геннадию, указывая на то место страницы, где было обозначено место рождения.
Геннадий кивнул и пожал плечами: ну да, родился в Мариуполе – и что?
Военный резко открыл дверцу и приподнял дуло висящего на плече автомата.
Геннадий вышел, полез в карман за спасительной бумагой, военный отпрыгнул, наставил автомат, закричал приказным и опасливым голосом, дергая дулом автомата вверх. Геннадий понял, задрал вверх руки. Военный подозвал второго военного. Тот схватил Геннадия за руки, завел их назади крепко сжал, а первый военный полез в карман Геннадия, достал листок. Развернул, прочитал. Засмеялся, показал листок напарнику, что-то говоря. Тот тоже засмеялся.
Через минуту Геннадию надели наручники и повели к армейской палатке, стоявшей неподалеку. Палатка большая, войти можно было, не сгибая головы.
Там был стол и две раскладушки. На одной раскладушке кто-то спал, не обращая внимания на происходящее, а за столом сидел военный в звании майора. Он взял у сопровождавшего Геннадия солдата документы и листок психиатра, отпустил солдата, внимательно все изучил. Потряс листком в воздухе, задал вопрос. Что это за фигня? – догадался Геннадий. И закивал на листок, мыча:
– Ззз! Ззз!
Этим он хотел сказать, что надо позвонить по указанному номеру.
Майор набрал номер, довольно долго сидел с трубкой возле уха.
Психиатр не ответил. Может, был занят, может, не отвечал на звонки в нерабочее время, ведь наступил уже вечер. Майор качнул головой с таким видом, будто ничего другого и не ожидал, и произнес небольшую обличительную речь.
Геннадий крутил головой, все отрицая, майор махнул рукой: да ладно, вижу я вас всех насквозь. Он сложил документы и изъятые у Геннадия телефон и ключи от машины в пластиковый пакет с кнопкой-застежкой, громко кого-то позвал. Вошли задержавшие Геннадия солдаты, майор вручил одному из них пакет, они взяли Геннадия под руки, повели из палатки. Геннадий просительно и оправдательно мычал, на него прикрикнули, веля молчать.
Они привели Геннадия к зеленому «уазику», где спереди сидели двое военных, а сзади трое гражданских, все в наручниках. Солдат что-то сказал водителю, тот сердито ответил. Солдат сказал жестче, водитель махнул рукой и отвернулся. Солдат открыл дверцу и стал пихать Геннадия к тем троим. Но Геннадий не помещался. Дело в том, что сидевший с края мужчина был очень толстым. Он и без того стеснил двоих соседей, а дать место еще одному человеку никак не мог. Солдат уминал, уминал Геннадия, но тот даже краем тела не помещался, а сидевшие недовольно роптали. Солдат взял толстого мужчину за руку с тем, чтобы вывести из машины, и толстый охотно завозился, вылезая, но водитель выскочил, заругался, показывая в сторону палатки. Солдат тоже закричал и тоже показывал на палатку. На крик выглянул и подошел майор. Водитель и солдат одновременно доказывали свою правоту, майор приказал им помолчать. Сказал толстому человеку что-то осуждающее. Наверно, упрекал за полноту. Толстый обиженно ответил. Кончилось тем, что «уазик» уехал, а Геннадия посадили спиной к столбу у обочины, примкнув его наручниками.
Ждать следующего рейса, понял Геннадий.
Меж тем жара не спала, несмотря на вечер, напротив, становилось все душнее, наползли тучи и полил дождь. Геннадий сразу же весь вымок. Дэпээсники и военные продолжали работу, надев полиэтиленовые дождевики. Мимо пробежал майор, тоже в дождевике, остановился, посмотрел на Геннадия, крикнул солдату, тот подошел, отомкнул Геннадия от столба и повел в палатку. Там посадил его на землю и вышел. Спящий по-прежнему крепко спал и даже похрапывал. Снятый ремень лежал возле его головы, на ремне было множество карманчиков, висели наручники и, разглядел Геннадий, ключи.
Геннадий привстал, гусиным шагом, хотя в этом не было необходимости, добрался до входного полога, головой отодвинул его. Дождь лил еще пуще, от нагретой за день земли парило и туманило, у палатки никого не было. Геннадий распрямился, подошел к изголовью раскладушки, присел, нащупал ключи и, стараясь быть максимально тихим, перебирал их. Выбрал самый маленький, долго, очень долго, как ему показалось, нашаривал дырочку замка, и нашарил, вставил ключ, повернул. С негромким щелканьем наручники разомкнулись.
Он кинулся к столу, где на виду лежал пакет с его документами, телефоном и ключами, схватил, выскочил из палатки и сразу же забежал за нее, а потом, сделав большой крюк, пересек автотрассу, издали смутно видя людей и машины, скопившиеся у переезда. Вышел к железной дороге, вдоль которой была лесополоса, пробрался через деревья и вышел прямо к тому месту, где стояла его машина. Стояла в стороне, одна, будто ждала хозяина.
Геннадий бросился к машине, и вот он уже давит на газ, отъезжает, разворачивается, и тут крики, а потом и выстрелы. Наверное, в воздух, для острастки.
Он гнал, скользя и юзя, по мокрой трассе в обратном направлении, а потом свернул и продолжил путь на юго-восток.
Ехал полевыми дорогами, включив навигатор в телефоне, который, слава богу, работал. В нем все без букв понятно, сам ведет, куда надо.
Один раз увидел в темноте фары едущий навстречу машины. Выключил свои фары, отъехал в поле, переждал. Вернулся, поехал дальше.
Под утро он оказался при въезде в какой-то городок или поселок. Навигатор показывал его, было обозначено и название, но Геннадий не мог его прочесть. Поселок был при реке, а с другой стороны густой лес. Не объедешь. Придется рискнуть, проехать через него. Хорошо, что туман довольно густой. Но оно и опасно – из тумана может неожиданно вынырнуть что-то угрожающее.
Геннадий медленно ехал, поглядывая по сторонам. Вот хилая избушка, но рядом добротный дом, а дальше совсем богатый, два этажа и мансарда, резная жесть на оцинкованной крыше, узоры на ставнях. А вот дом разрушенный, вот еще один, и еще, и еще… Сквозь туман видны горелые черные стены, рваные бреши в них, и от этого жутко, будто попал на войну.
Но ведь война и идет, вспомнил Геннадий, хотя так до сих пор и не уразумел, из-за чего и почему все началось. Догадки какие-то были, но Геннадий не давал им мысленного хода, зная по опыту жизни, что опасения наши часто страшнее реальности. Из-за болей в желудке лет десять назад он, к примеру, возомнил, что у него рак, а оказалась даже не язва, обычный гастрит.
И тут неожиданно возникло, будто родилось из тумана, что-то массивное, громадное, из него что-то торчит. Как что – ствол!
Медленно, крадучись, Геннадий проехал мимо этой громады, и вдруг ствол, качнувшись, плавно повернулся в его сторону. Послышался изнутри чей-то глухой голос. Что-то лязгнуло, голос стал яснее. Он то ли спрашивал, то ли требовал.
Геннадий резко прибавил скорость, помчался, вскоре поселок кончился, Геннадий, не слыша ничего сзади, поехал медленнее, и тут не сзади, а сбоку – лязг гусениц и выстрел, показавшийся Геннадию оглушительным.
Во всю скорость, крутя рулем, скользя то вперед, то боком, несколько раз чуть не перевернувшись, Геннадий мчался почти наугад, а преследователь не отставал. Выстрелил еще три раза, третий раз снаряд разорвался близко, машину сильно качнуло – как лодку качает, когда с берега вступаешь в нее, сравнилось неожиданно, и не только сравнилось, вспышкой вспомнилось, как он с Мариной отдыхал в пансионате на берегу реки Дубны, и как она мило пугалась, входя в шаткую лодку, на которой он захотел ее прокатить…
Геннадию почудилось, что он оглох от страха. Прислушался: нет, не оглох, вокруг пели и чирикали проснувшиеся птицы. А вот гусениц и мощного мотора уже не слышно. Увидев сбоку лес, Геннадий свернул туда. Осторожно проехал среди деревьев поглубже. Остановился. Достал из рюкзака батон, кусок колбасы, бутылку воды, ел быстро и жадно, то и дело замирая и прислушиваясь.
Опустил спинку сиденья, полулег, чтобы отдохнула спина. И неожиданно заснул.
Ему приснился звонок телефона. Геннадий продолжал спать, не веря сну.
Но вдруг открыл глаза и схватил телефон, который и в самом деле звонил.
Это была Марина. Она что-то говорила тревожным и надеющимся голосом. Геннадий успокоительно промычал. Марина заплакала, еще что-то говорила, что-то сообщала. А потом кончила разговор, но тут же послышалось теньканье. Геннадий увидел, что Марина прислала ему чей-то номер телефона. Геннадий нажал на него. Долго играла музыка, он уже хотел отключиться, но тут возник голос, который Геннадий помнит столько, сколько помнит себя, и ни с каким другим не спутает.
– Ма… Ма-ма! – выговорил Геннадий и заплакал от радости: это было первое за долгое время правильно произнесенное слово.