51(19) Михаил Черейский

Чурчхела души моей

 

                     Часть первая

 

«Для тех, кто не знает чурчхелы, скажем, что это такая южная сосулька — нанизанные на нитку грецкие орехи в сладкой шкурке высохшего виноградного сока. Чик с удовольствием уплетал чурчхелину. Было так сладко её надкусывать, потом надкушенную часть, придерживая зубами, провести по нитке до самого рта, после чего выдернуть нитку изо рта и чувствовать, как сочные дольки ореха перемешиваются с кисловато-сладкой кожурой виноградного сока. Тот самый смак во рту — это вкуснее и отдельного ореха, и отдельного высохшего виноградного сока. Они перемешиваются, и возникает совершенно особый божественный третий вкус».

                                                      Фазиль Искандер

 

Сегодня чурчхелой можно полакомиться и в Ашдоде, и на любом московском рынке, обнаружена она была даже в Мадриде в украинском магазинчике у вокзала Аточа. Для меня же «южная сосулька» всегда остается сочным, кисловато-сладким образом чудесного города Сухуми.

Освоившись когда-то в Израиле и познакомившись с его русскоязычным культурным ландшафтом, я, помнится, удивился щедрому присутствию в нем выходцев из Баку. Узнав побольше об их родном городе, я понял причину этого. В многонациональном Баку практически не было антисемитизма – ни бытового, ни даже официального. Молодые бакинские евреи могли получать образование не только по техническим специальностям, как это вынуждены были делать их московские, ленинградские и одесские сверстники. Они шли и в гуманитарии, в том числе в журналистику, и делали себе карьеры в областях, почти закрытых для евреев в послевоенном СССР. Приобретенный там опыт и общая раскованность, свойственная атмосфере приморского южного города, помогли бывшим бакинцам удачно вписаться в израильскую культурную среду. Узнавая все это, я находил много параллелей с другим многонациональным городом у моря, поменьше Баку, но зато прекрасно мне знакомым и ставшем практически родным — Сухуми. Там были проведены многие и притом не худшие дни жизни, полные любопытных, веселых и иногда грустных событий.

Кто только не жил в том Сухуми 60-х – 70-х годов прошлого века, который я знал и любил! Доминировали, разумеется, грузины, но бок о бок с ними жили многочисленные русские, армяне, греки и люди множества других национальностей, иногда довольно неожиданных – например, эстонцы, предки которых были переселены на Кавказ еще в царское время. Минуточку – но ведь это столица Абхазии? Были же там и абхазы? Не спорю, были. Встречались, правда, нечасто, в основном на рынке и в кабинетах разных учреждений, где положено было иметь «национальные кадры».

Ну, а наш брат еврей? При пролистывании сухумской телефонной книжки глаз невольно цеплялся за весьма многочисленных «-вичей», «-сонов» и «-штейнов», по неопытности пропуская кое-каких «-швили», которые – таки-да – тоже были евреями, только грузинскими. А были там еще и горские евреи, и даже бухарские. Что вы хотите – тепло, море, овощи и фрукты круглый год, ниоткуда не доносится «жидовская морда»… Люди кругом и сами хотят хорошо жить, и по возможности дают жить другим.

Впервые о существовании города Сухуми я узнал летом 1953 г. от ленинградских мальчишек, распевавших песенку «Цветет в Сухуми алыча не для Лаврентий-Палыча, а для Климент-Ефремыча и Вячеслав-Михалыча». Еще они радостно пели про то, как товарищ Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков. Подозреваю, что дети радовались разоблачению не морального разложенца и агента какой-то непонятной мусаватистской разведки, а автора занудного наставления о прилежном учении, красовавшегося на обложках тогдашних школьных тетрадок вместе с портретом самого Берии в маршальской форме.

Про Сухуми и цветущую там алычу запомнилось. Само название города звучало как-то вкусно и вызывало ассоциации с рахат-лукумом и прочими восточными сладостями. Изучение соответствующей статьи в Малой Советской энциклопедии с нарядными картинками окончательно сформировало у меня желание когда-нибудь побывать в этой столице мандариновых плантаций и обители дрессированных обезьян.

Через несколько лет мы с мамой отдыхали летом в Хосте, где рядом с пляжем идет железная дорога – а по ней каждый день проходил поезд «Москва – Сухуми». Оказалось, что это совсем недалеко, и от хостинского военного санатория туда отправляются автобусные экскурсии. И вот в один прекрасный день мы с мамой, водрузив на головы белые войлочные шляпы – непременный атрибут тогдашних черноморских курортников – на открытом курортном автобусе отправились в город моей мечты.

Чудеса начались сразу за поселком со смешным названием Веселое на пограничной речке Псоу. Названия населенных пунктов – Леселидзе, Гантиади и далее – были написаны не только по-русски, но и по-грузински непонятными, но очень красивыми буквами с кружочками и завитушками. На одной из остановок пожилой усатый дядька с недельной щетиной подвел к нашему автобусу ослика, навьюченного корзинами с виноградом, и предложил всем желающим угощаться. Виноград был теплый и терпкий, много такого не съешь – но ведь бесплатный! Тут появился еще один дядька с фотоаппаратом на треноге и стал всех нас фотографировать с виноградными гроздьями в руках в компании ослика – а фото, мол, получите, когда будете ехать обратно, и деньги тогда же. Пока шло фотографирование, я покормил ослика хлебом, а он за это дал мне внимательно разглядеть свой хвост кисточкой и погладить длинные шелковистые уши.

Когда, наконец, приехали в Сухуми, экскурсовод спросил, куда раньше – в столовую обедать или на базар. Спорили, переходя на крик, минут пять, пока это не надоело сидевшему на переднем сидении пожилому отдыхающему из военного санатория. Он заорал, чтобы все умолкли, и уже тихим, но суровым голосом объявил, что он полковник генерального штаба и самый старший тут по званию, а потому единолично решает – едем в столовую, а уж оттуда на рынок. Кстати, к тому времени там все фрукты подешевеют. Все тут же согласились, и только один я робко поинтересовался, успеем ли мы после всего в обезьяний питомник. Непременно успеем, обнадежил экскурсовод, а вот в ботанический сад… – тут он задумчиво почесал у себя под серой шапочкой-«сванкой». Но на ботанический сад, как выяснилось, всем было наплевать, сыты они по горло сочинским дендрарием. Только моя мама тихонько пожалела, что не увидит какую-то реликтовую тую.

В итоге мы успели от души налюбоваться на обезьян, после чего автобус четверть часа постоял возле ботанического сада, пока мы с мамой бегали глядеть на чахлое реликтовое деревце. Экскурсия закончилась прогулкой по набережной и питьем ледяной газировки с вкуснейшими сиропами, которую мы заедали маленькими пирожками с сыром – и тут я впервые услышал волшебное слово «хачапури».

Единственное, чего мы не увидели в Сухуми – это цветущей алычи: отцвела она еще до нашего приезда. Зато золотистые плоды этого цветения были горами выложены на рыночных прилавках, там же крестьянского вида смуглые тетки продавали главный алычевый продукт – кисленький соус ткемали, при виде которого я по сей день плотоядно облизываюсь.

На обратном пути усталые экскурсанты уснули, пока не были разбужены на остановке, где автобус уже поджидал утренний фотограф с кипой готовых снимков. «Однако!» – воскликнули по примеру Кисы Воробьянинова запечатленные персонажи, услышав цену – но ничего, раскупили все фото как миленькие. И уснули снова до самой Хосты — ведь тогда на границе не было никакого контроля, и сама граница была чисто условной…  А я не спал и всё думал о том, что настоящий Сухуми оказался еще лучше, чем в энциклопедии, и нужно будет обязательно туда вернуться. Так оно впоследствии и получилось.

                          О, море в Гаграх!

 

Следующая встреча с Абхазией и Сухуми случилась лет через десять, по окончании первого курса института. На летних каникулах мы с приятелем Володей, отработав месяц на кафедре и получив первую в жизни зарплату, решили отдохнуть на черноморском побережье Кавказа. От старших товарищей по институту мы были наслышаны о необычайной дешевизне и прекрасных свойствах тамошнего разливного натурального вина, в еде были неприхотливы, а железнодорожные билеты для студентов тогда стоили сущую ерунду – меньше десяти рублей на брата. Хороший обед в любимом нами, но в силу бюджетных ограничений редко посещаемом ленинградском ресторане «Баку» обходился дороже.

Пробыв несколько дней в Адлере, мы перебрались в Гагры и сняли у армянской семьи беседку в саду, целиком увитую виноградом и обставленную двумя садовыми скамейками и чугунным узорчатым столиком. Для освещения нам была выдана керосиновая лампа, удобства – дощатая будочка в другом конце обширного сада. Даже неприхотливым студентам это жилье показалось несколько спартанским, зато цена была подстать – по рублю с человека в день. Каждое утро хозяйка приносила нам в беседку здоровенный кусок свежего лаваша, миску с помидорами и луком и глиняный горшочек с мацони – кавказской разновидностью простокваши. Вечером заходил хозяйский сын с графином домашнего вина и ломтями сыра сулугуни, курил с нами местные сигареты «Прима» и расспрашивал, во сколько обойдется поступление в тот или другой ленинградский институт. Мы только недоуменно переглядывались, а он тоже недоумевал – почему скрываем, и так ведь все знают, что в Ленинграде поступать гораздо дешевле, чем в Тбилиси или Ереване, но вот сколько именно? От нас, только что окончивших первый курс, он рассчитывал получить самую свежую информацию и обижался за нашу неоткровенность.

Гагры нам понравились прекрасным пляжем, великолепным приморским парком и ароматом магнолий — в полном соответствии со словами популярной тогда песенки «О, море в Гаграх!», считавшейся в интеллигентских кругах эталоном мещанской пошлости наравне с пресловутыми «Ландышами». В парке имелась баскетбольная площадка, на которой мы демонстрировали аборигенам девять попаданий из десяти бросков с фолов и заодно постигали особенности местной ментальности. У себя дома мы были привычны к постоянному обмену матерными репликами в ходе игры, это считалось в порядке вещей, и никто на них не обижался – особенно, если за дело. Совсем не то оказалось в Гаграх. При первом же совершенно не злобном «Ну … твою мать!» на Володьку полез с вытаращенными глазами местный парень: «Мою мать?!» Больших трудов стоило его успокоить, а нам по-дружески разъяснили, что тут склонны к буквальной интерпретации подобных идиом, и легко можно за них и пером в бок схлопотать. Пришлось намотать на ус, а по возвращении домой с некоторым трудом отучиваться от кавказского баскетбольного этикета.

Еще в Ленинграде мы были наслышаны о главной гагрской достопримечательности – ресторане «Гагрипш», выстроенном из дерева в Скандинавии, перевезенном в разобранном виде на всемирную выставку в Париже, а уж оттуда принцем Ольденбургским — в его имение Гагры. На следующий же день после приезда мы оделись поприличнее и отправились туда поужинать. Народу было немного, и нам без труда достался столик в углу обширного зала. Официант поставил чистую пепельницу, Володя выложил рядом с ней приберегаемую для особых случаев пачку «Честерфильда», и мы на миг почувствовали себя молодыми прожигателями жизни – пока не открыли меню… Обозначенные там цены на сациви из осетрины и форель на вертеле повергли нас в панику. После разглядывания меню со всех сторон мы объявили официанту, что сегодня уже обедали и желаем лишь отведать хачапури по-мегрельски (2 руб. 40 коп.) и запить его бутылочкой полусладкого «Псоу» за два восемьдесят. Только чтоб вино холодное было, барски распорядился Володя. Будет, будет, успокоил его официант — а хачапури будет очень горячий и о-очень большой! Мы хором сказали, что это хорошо, что большой – как выяснилось, по незнанию местных реалий.

Минут через десять официант с видимым усилием водрузил нам на стол пышущий жаром пирог поистине раблезианских размеров, которого с лихвой хватило бы еще на десяток голодных студентов. Тут же был положен здоровенный кинжал для разрезания циклопического блюда на куски более или менее человеческой величины. Пока официант откупоривал запотевшую бутылку «Псоу», мы тупо взирали на свой хачапури. Понятно было, что нам с ним и до утра не управиться. И тут слух наш обратился к звукам, доносившимся от длинного стола в противоположном углу зала, за которым заседала мужская компания человек в шесть-семь. Все они на наш неопытный глаз выглядели грузинами, но разговор велся, и тосты провозглашались, по-русски. Мы прислушались к очередному тосту – что-то о завоевании почетного места в соревновании цехов нашего комбината – и решение хачапурной проблемы пришло само собой. Мы отрезали кинжалом по куску пирога для себя, а остальное попросили официанта отнести во-о-он на тот стол с пожеланиями уважаемому комбинату дальнейших успехов. Официант понимающе хмыкнул, утащил хачапури – и тут же вернулся с двумя здоровенными шампурами шашлыка и бутылкой вишнево-красного «Киндзмараули». Еще через пять минут мы сидели за комбинатским столом (комбинат, как выяснилось, был деревообрабатывающий) и вкушали и форель на вертеле, и сациви всевозможных родов, и даже фазан в радужных перьях красовался на том столе – точь-в-точь как тот, что подавали герою Миронова в фильме «Бриллиантовая рука».

По мере дегустации блюд и напитков разговор становился все громче и непринужденней, и в какой-то момент я с ужасом услышал, как Володя заплетающимся языком повествует о своем дяде, который командует всей деревообрабатывающей промышленностью Ленинградской области и в соседнюю Финляндию ездит, как к себе на дачу. Притом, что никаких дядь и теть у него отродясь не бывало, а его отец, мой тезка дядя Миша, всю жизнь преподавал в военно-инженерном училище связи.

Разошлись хорошо за полночь, как добрались до своей беседки – не помню, а ночью мне приснилась лесопилка со сверкающими дисковыми пилами, к которым усатые кавказцы вместо бревен подвозят гигантские хачапури – пилить на порции. Пару раз просыпался от Володькиного бормотания во сне, а бормотал он с явственным грузинским акцентом.

Утром проснулись с тяжелой головой и решили натощак выкупаться в море, а уж потом позавтракать все тем же хачапури, ломти которого, оказывается, мы ночью притащили из «Гагрипша». Протирая глаза, выбрались мы из задней калитки на дорогу и побрели по обочине в направлении парка. Дорога показалась нам непривычно пустынной, только через пару минут нас обогнал и скрылся за поворотом какой-то необыкновенный автомобиль явно несоветского вида. Мы лишь открыли рты, чтобы обсудить это странное явление, да так и остались с вытаращенными глазами: из-за поворота навстречу нам выехал еще один заморский лимузин – ярко-голубой, с открытым верхом, за рулем — чувак в ковбойской шляпе. И в довершение этого сна наяву за ним показался белый фургон с ярко-красной надписью на борту Drink Coca-Cola! По тем временам, когда об этом империалистическом напитке мы лишь слышали от немногих счастливчиков, вкусивших его на американской выставке в Москве в 1959 г., такое зрелище было равносильно разве что высадке инопланетян среди бела дня. Позже, обсуждая увиденное, мы с Володькой признались друг другу, что одна и та же мысль пришла нам в головы: пока мы отсыпались после вчерашнего ужина в «Гагрипше», американцы успели завоевать СССР – или, по меньшей мере, Абхазию. Хорошо, что хоть по английскому у нас пятерки… А комсомольские билеты — жечь или повременить?

Но это потом, а пока что заокеанский мираж был разрушен тарахтением мотоцикла, из коляски которого милицейский лейтенант грозно заорал на нас – почему мешаем киносъемкам и как вообще оказались на перекрытом шоссе?! И мы побрели прочь с импровизированной съемочной площадки студии художественных фильмов им. А.М. Горького.

 

               Вокзал для двоих

 

По возвращении в Ленинград мама принялась меня расспрашивать об абхазских впечатлениях. О посещении «Гагрипша» и о других подобных приключениях я распространяться не стал, зато подробно описал ласковость черноморской волны, нежный шелест пальмовых листьев целых шести ботанических видов и дружелюбие местного населения. Маме мой рассказ очень понравился: они с папой как раз обдумывали, куда бы съездить в отпуск, и Сухуми рассматривался в качестве одного из возможных вариантов. У директора маминого издательства по прозвищу БэЭнЭс там имелись приятели, которые, по его словам, примут моих родителей как родных. «Денег, разумеется, не возьмут, а вот они интересовались у меня, нет в Ленинграде хороших маслин, так вы их заодно и прихватите». На том и порешили: раздобыли в «Елисеевском» четырехкилограммовую прямоугольную банку греческих маслин, к ней прикупили пару килограммов конфет «Мишка на севере» и «Стратосфера», через того же БэЭнЭса достали билеты в купейный вагон «Ленинград — Сухуми» — которых в сентябре в свободной продаже попросту не бывало — и отправились отдыхать. И никто не мог даже предположить, что последствия этого отдыха будут сопровождать меня всю жизнь.

Рассказывая по возвращении о своих гостеприимных сухумских хозяевах, мама похвалила их дочку — хорошенькая, кушает с аппетитом и при этом приятным голосом распевает арии из оперетт! Говорит без малейшего кавказского акцента, перечитала кучу книжек и собирается поступать в медицинский институт — возможно, у нас в Ленинграде… Я сразу представил себе сдобную южную зубрилу с коровьими очами, вздохнул и перевел разговор на хачапури, аджику и виноград «изабелла». Недостатка в знакомых девушках у меня не ощущалось, хотя на танцы — почти единственные тогда места молодежной тусовки — никогда не ходил, а наш железнодорожный институт был преимущественно мужским, и никому из немногочисленных коллег-студенток я особо не симпатизировал.

Кто смотрел фильм «Москва слезам не верит» — знает, что для скромных юношей несколько «ботанического» склада в Москве существовало апробированное место знакомства с девицами: публичная библиотека, она же «Ленинка». А в Ленинграде ту же функцию выполняла «Публичка». Туда специально приходили девушки знакомиться с интеллигентными молодыми людьми. Лучше всего с молодыми кандидатами наук, работающими над докторской. Не удастся — так с аспирантами, и уж на самый худой конец — со студентами постарше. Выписывала девушка из фонда какую-нибудь гуманитарную книжку позаковыристей, типа «Гносеологические проблемы раннего акмеизма», и усаживалась с ней в курилке или пристраивалась в коридоре на подоконнике. Некоторые девицы, чтобы выглядеть одухотвореннее, заводили очки со слабыми диоптриями. В сочетании с как бы нечаянно приподнятой выше колена юбкой нужный эффект на физико-математического очкарика достигался на «раз». Я часто ходил в Публичку, благо находилась она на площади Островского буквально в 50 метрах от нашего дома на переулке Крылова, что было особенно удобно зимой: можно было добежать без пальто и не выстаивать длинную очередь в вечно переполненный гардероб. С другой стороны, как без пальто идти провожать новую знакомую, если таковая заводилась?… Но все же целью моих походов в Публичку были не столько тамошние девицы, сколько авиационные журналы Aviation Week и Flight, старинные справочники «Весь Петербургъ» и тому подобная занимательная литература.

А тем временем в соответствии с популярным тогда анекдотом прошла зима, настало лето, и в один прекрасный день мои родители получили письмо из Сухуми: юная абитуриентка бесповоротно выбрала Ленинград и через месяц в сопровождении своей мамы приедет держать экзамены в 1-й Медицинский институт. С помощью БэЭнЭса уже снята для них комната на улице Зодчего Росси. «Вот только мы про такую улицу не слышали и сомневаемся, хорошее ли это место — чтобы недалеко от центра и в институт было удобно ездить? Не сочтите за труд — съездите, посмотрите и нам отпишите». Мы с мамой переглянулись и дружно расхохотались: никуда ездить не нужно, это же от нас ровно три минуты пешком, центральнее не бывает, Невский рядом и метро под боком. Так и ответили сухумчанам.

Через какое-то время БэЭнЭс говорит маме: «Сухумчане приезжают в это воскресенье утром. Придется, видно, мне с дачи раньше времени возвращаться — надо же их встретить, с чемоданами помочь, то-сё…». Мамин ответ был в точности такой, на какой начальник и рассчитывал: «Об этом не может быть и речи, Мишенька с удовольствием их встретит и все устроит, а вы отдыхайте себе на здоровье в Солнечном и кланяйтесь от меня вашей очаровательной Яночке!». И вот в воскресенье с утра я надел отутюженные с вечера брюки, финскую нейлоновую рубашку — визг тогдашней моды — и отправился на Московский вокзал. Накануне поведал Володьке о предстоящей мне миссии и тут же был осыпан кучей дружеских замечаний и советов. Про то, с какого рода девицами обычно знакомятся на вокзалах. Про обязательное целование ручки у девицыной маменьки с произнесением при этом сакраментального «Гамарджоба!». Про желательность в такси поплотнее прижаться к девице и, как ни в чем ни бывало, рассказывать о проезжаемых достопримечательностях. Но самое главное — выдать прямо на перроне анекдот потоньше и внимательно наблюдать, как будет реагировать. Тут же и анекдот подходящий подобрали.

Номер вагона БэЭнЭс забыл сообщить, а поезд «Адлер — Ленинград» оказался очень длинным, с прицепным сухумским вагоном в самом хвосте. Когда я наконец добрался до него, внимательно разглядывая по пути выходящих пассажиров, сомнений не оставалось: одиноко стоящие на перроне невысокая женщина и стройная девушка повыше рядом с ней, симпатичная даже издали — это они. Я изобразил гостеприимную улыбку, представился сыном их ленинградских знакомых и ухватился за чемоданы. Тут девица говорит: «А мы уж думали, обратно по шпалам идти придется…». Ну надо же, как к месту!  — подумал я и рассказал приготовленный анекдот: идут Василий Иванович с Петькой по шпалам, притомились… и т. д. Звонкий смех означал, что второй тест (первый был на внешность) моя новая знакомая прошла. До третьего испытания дело пока не дошло: в такси маменька села рядом с дочкой и рядом положила здоровенный вкусно пахнущий баул, так что о достопримечательностях мне пришлось рассказывать, полуобернувшись с переднего сидения.

Сопроводив гостей на улицу Зодчего Росси, я робко поинтересовался, можно ли будет их навестить завтра. «Зачем же завтра, приходите вечером, мы айвового варенья привезли, будем с ним чай пить», — ответствовала маменька. «И чачей запивать!» — хихикнула ее прелестная — в этом уже не оставалось никаких сомнений — дочка. Вконец очарованный, я выпорхнул на улицу, рисуя в воображении картины одна приятнее и соблазнительнее другой. Так началось это вокзальное знакомство, продолжающееся и по сей день — к удовольствию нас самих, наших детей и внуков. А вместе с ним — моя уже родственная связь с прекрасным в те времена Сухуми.

                     Часть вторая

 

Сухуми был уже мне знаком почти как родной Ленинград, когда в очередном номере «Юности» появился рассказ Фазиля Искандера о мальчике Чике – кстати, большом любителе чурчхел. Автор был известный и уважаемый в кругу моих друзей: над его повестью «Созвездие Козлотура» мы хохотали и грустно покачивали головами еще за несколько лет до того. Но там речь шла о некоей безымянной «маленькой, но симпатичной автономной республике» — в которой, правда, легко угадывалась родная Искандеру Абхазия. В новом же рассказе место действия обозначалось настолько явно, насколько это вообще было возможно для склонного к иносказательству автора: Мухус. Только совсем тупой – а таких среди читателей Искандера и не водилось вовсе – не узнал бы в этой простой анаграмме Сухуми.  Безошибочные местные приметы были рассыпаны по тексту: и обезьяний питомник, и школа по соседству с церковью…  А главное – сам мальчик Чик со своими приятелями и их семьями, их разговоры и повадки, жизнь, проводимая большей частью на теплом и насыщенном южными ароматами, но все же городском воздухе. Они говорят друг с другом и по-грузински, и по-абхазски, и по-армянски, и по-турецки — но больше все же по-русски с теми характерными интонациями и словечками, которые безошибочно распознает любой сухумчанин, даже приёмный вроде меня.

Мальчик Чик жил в своем Мухусе в трудное военное и послевоенное время. Вряд ли думал автор, пристраивая в «Юность» свой цикл рассказов, что для его любимого города война не осталась в безвозвратном прошлом, и самое страшное еще впереди – смерть и страдания не только тысяч сухумчан всех национальностей, но и гибель самого города. Прошло двадцать лет просле кровопролитной трагедии, а Сухуми все еще частью лежит в развалинах. Дома, в конце концов,  можно отстроить заново – хотя что-то никак не отстраивают — но никакими усилиями уже не вернуть городу былую прекрасную душу, которая когда-то согревала всех его обитателей без различия наций и вер.

В грузино-абхазском конфликте Фазиль Искандер не смог и не захотел занять нейтральную позицию. Как истинно благородный муж, он без бития себя в грудь и разрывания на оной рубахи остался со своим Сандро из Чегема и с его земляками. Не знаю, найдется ли грузин, который осудит его за это. Но невозможно поверить, что мудрый бард Мухуса даже в страшном сне мог предположить, во что выльется борьба его народа «за освобождение от грузинского ига».

Хотя мы с Искандером наверняка не один раз одновременно оказывались в Сухуми, видеть мне его там, а уж тем более познакомиться, не довелось – а хотелось. Лишь как-то вечером на палубе парохода «Адмирал Нахимов», отходившего из Сухуми в Сочи, я увидел прислонившегося к борту пышноволосого смуглого красавца с чеканным профилем. Поймав мой взгляд, он пристально вгляделся и, естественно, не узнав, резко отвернулся. Видно, побоялся приставаний нового почитателя с неизменной просьбой автографа. А мне-таки страшно хотелось с ним поговорить и попытаться выяснить, кто такие эти загадочные эндурцы, без всяких симпатий описываемые на страницах «Сандро из Чегема»? Я подозревал, что под эндурцами подразумевались мегрельцы, но свербила и мыслишка – а уж не евреев ли он имел в виду? Это было бы обидно, и хотелось противное подозрение рассеять, что называется, из первоисточника. С добрых полчаса я курил поблизости на палубе и колебался – подойти или нет, пока писатель не спустился куда-то в недра парохода. А постеснялся подойти потому, что не мог решить, как к нему обратиться: его отчество Абдулович я не то что бы запамятовал, а и не знал его никогда. А как же к такому человеку соваться без имени-отчества?… Потом я рассказал об этой несостоявшейся встрече своей сухумской теще. «Ох, уж это ленинградское воспитание», вздохнула теща и пообещала разузнать среди своих бесчисленных знакомых, как бы мне с Искандером оказаться за одним столом на чьей-нибудь свадьбе или, на худой конец, поминках. Но оказия, увы, так никогда и не представилась.

Время от времени я перечитываю чудесные повести и рассказы Фазиля Искандера, и каждый раз заново веселюсь и горюю вместе с Чиком, Сандро, Богатым Портным и его сынком Оником – а больше всего с необычайно теплым и душевным городом Мухусом, который на самом деле существовал под немножко другим именем, но которого уже больше никогда не будет.

«Летайте к морю самолетами Аэрофлота!»

 

Так заклинала большая световая реклама на Невском проспекте. Ну, мы и старались, но только не сразу. До 1940 г. люди приезжали в Сухуми на пароходах и на автобусах из Сочи – железнодорожного сообщения с Абхазией не существовало. Автобусное путешествие по узкой и разбитой дороге было долгим, тряским и временами небезопасным. Наконец, железная дорога добралась и до Сухуми – но пока только со стороны Тбилиси, и желающих ехать таким кружным путем за пределами Грузии не находилось. Однако открытие в Сухуми железнодорожной станции возымело непосредственное действие на семью моей будущей жены Чики: вместе со станцией открылась и небольшая железнодорожная больница, куда из Одессы перешел на работу ее отец. Собственно, благодаря этому Чикины родители остались живы во время вспыхнувшей вскоре войны. Почти все их родственники погибли в Одессе, а до Сухуми немцы не дошли.

Только в 1949 г. достроили железную дорогу со стороны Адлера, и в Сухуми был воздвигнут роскошный вокзал в стиле «куротного сталианса», уже апробованного в Сочи и Симферополе. В результате город быстро превратился в популярное место отдыха. Прямые поезда соединили абхазскую столицу с Москвой и Ленинградом, там стали останавливаться скорые и курьерские «Москва – Тбилиси», «Москва – Цхалтубо» и «Москва – Ереван», а в Сочи и обратно несколько раз в день курсировали электрички. Тащились они, правда, по однопутной линии очень медленно, подолгу стояли на всех полустанках, зато билеты на них можно было в любой день просто купить в кассе, а не «доставать» через знакомых.

Благодаря железной дороге абхазские жители получили возможность отправлять на московские, ленинградские и прочие рынки, вплоть до Сибири, мандарины, ранние овощи и цветы мимозы. Товар шел на ура, особенно перед Новым Годом и Восьмым Марта. Проводники пассажирских поездов — а именно через них шел этот формально колхозный, а на самом деле частный экспорт – превратились в уважаемых, состоятельных людей. В селах вокруг Сухуми стали строиться двухэтажные кирпичные дома с непременной наружной лестницей, на улицах появилось непривычное для советских городов количество «Москвичей» и особенно «Волг», за рулем которых восседали, поглядывая на бледнолицых курортниц, усатые красавцы в больших кепках, прозванных в народе «аэродромами». Каждый, кто видел в такой кепке великого Вахтанга Кикабидзе в бессмертном «Мимино», знает, о чем речь. Сами бледнолицые курортницы и курортники обитали кто где – в санаториях, на турбазе, а большей частью снимали комнаты и койки у сухумских и окрестных жителей. Цена «койкоместа» колебалась от рубля до трех за ночь, и за длинный черноморский куротный сезон у хозяев этих койкомест набегали приличные суммы. Среди сухумской публики поинтеллигентнее и позажиточнее этот бизнес – «пускать курортников» – считался не совсем комильфо, да и мест свободных в доме обычно не было: наезжали родственники и знакомые из столиц. Денег с них, конечно, не брали, но и гостям было неловко гостевать совсем уж на халяву. Поэтому у Чикиных родителей и у всех их приятелей дома были заставлены хрустальными вазами и тому подобными дорогими и бесполезными предметами, привезенными в подарок гостеприимным хозяевам. Близкие знакомые, приезжавшие из года в год, уже знали вкусы хозяев и везли соответствующие презенты, в том числе и дефицитные продукты: финский сервелат, греческие маслины в большущих банках, подарочные наборы шоколадных конфет и т.п. Все это самими же гостями и съедалось при некотором участии хозяев.

Когда Чика поступила в медицинский институт и поселилась в Ленинграде, пошли туда из Сухуми посылки с продуктами, фруктами, а то и с оплетенными бутылками отборной чачи собственного изготовления ее папы – он был большой знаток и умелец по этой части. Приходила телеграмма: встречай такой-то поезд, такой-то вагон. И мы, заранее облизываясь, спешили на Московский вокзал и получали у проводника указанного вагона увесистую коробку, а то и две. Самая большая радость была, если среди прочего добра в посылке оказывались воспетые Фазилем Искандером чурчхелы.

Со временем, особенно со середины 60-х годов, путешествия в Сухуми и обратно все чаще стали совершаться по воздуху. Сухумский аэропорт, возле села Дранда километрах в 20 от центра города, расширился и стал принимать большие и быстрые Ту-104. Летать на нем поначалу было страшновато и чревато всякими неприятными ощущениями, но три часа можно было и потерпеть, зато не ехать больше двух суток в душном вагоне, да еще часто с пересадкой в Москве или Адлере. Особенно неудобен был прицепной вагон «Ленинград – Сухуми» к адлерскому поезду, который в Адлере на несколько часов загоняли в какой-то тупик дожидаться сухумского поезда.

Билеты на самолет тогда стоили хоть и подороже железнодорожных купейных – 37 руб. от Сухуми до Ленинграда и 28 руб. до Москвы – но все же в пределах даже наших студенческих возможностей. Проблема была в том, что на нужные числа их никогда не было в кассах. В Ленинграде для добычи билетов приходилось прибегать к разным ухищрениям вроде фиктивных командировочных удостоверений, а то и просто переплачивать по пятерке за билет. «Просто» — да не так уж и просто: кассирши в агентстве Аэрофлота остерегались брать эти пятерки прямо у себя в кассе, приходилось их вылавливать и совать конверт с деньгами где-нибудь на лестнице. При этом я заводил речь с легким грузинским акцентом, чтобы билетные девушки легче шли на контакт с усатым молодым человеком. Срабатывало безотказно. Паспортов тогда при покупке билетов не требовалось, да и в аэропорту их не проверяли, поэтому кассирши могли заранее выписывать билеты на дефицитные направления и даты в ожидании щедрых пассажиров.

Проблема обратных билетов из Сухуми решалась без подобных ужимок и прыжков. По соседству на проспекте Мира (бывший имени Сталина) жил приятель и партнер по домино Чикиного папы, дядя Жора. Он без долгих объяснений писал на бланке Комитета народного контроля Абхазской АССР: «Ленинград два за наличный на когда скажут потом позвони», и ставил какую-то свою закорючку. С этой бумажкой мы шли в агентство Аэрофлота сквозь осаждавшую его толпу прямо к начальнику, грустному армянину, у которого за воротник форменной голубой рубашки был вечно заложен носовой платок. Начальник разглядывал бланк с обеих сторон, окидывал нас задумчивым взглядом, вздыхал и просил подойти к кассе для депутатов и лауреатов ровно в 5 часов, имея с собой ровно 74 рубля без сдачи.

Вспоминаю теперь, как мне было неловко от этих ухищрений и комбинаций. У нас в семье редко к ним прибегали, да не очень-то и умели. Но в Сухуми с его цветущей алычей в чуть легкомысленной и беззаботной атмосфере – немножко от Одессы, немножко от Тбилиси, и даже (по уверению армянского репатрианта Жоржа, стригшего сухумских дам в парикмахерской «Гигиена» на набережной) немножко от Марселя – угрызения совести почему-то стихали. Такой уж это был город.

К сожалению – только был… Прошло много лет, и группа израильских туристов путешествовала из Тбилиси в горную Сванетию. На каком-то перекрестке поблизости от реки Ингури проехали мимо дорожного указателя на грузинском и английском: «Сухуми 99 км». Мы взглянули друг на друга и разом вздохнули: так близко от милого нам когда-то города, в который уже вряд ли суждено вернуться.