51(19) Гордей Щеглов

Шауль Черниховский:

«…Я люблю военный лазарет…»

Жизненный путь и творчество выдающегося поэта и переводчика Шауля Черниховского довольно неплохо разработаны его биографами. Однако определенную лакуну в его биографии до недавнего времени составляли годы Первой мировой войны. Самое большее, что об этом времени указывалось в жизнеописаниях — лишь то, что во время войны он «служил врачом в царской армии». И все! А меж тем, это любопытнейший период жизни выдающегося поэта, нашедший широкий отклик в его творчестве. Об этом периоде мы и попытаемся рассказать читателю в настоящем очерке.
Военная гроза застала Черниховского в Петербурге, где он жил уже несколько лет, зарабатывая врачебной практикой. Работал он в Клиническом институте Великой княгини Елены Павловны внештатным ассистентом при профессоре В. А. Штанге, возглавлявшем кафедру физических методов лечения и нелекарственной терапии, а также занимался частной практикой и приемом больных в приватной лечебнице доктора Шауля Варшавчика.
С объявлением войны поэт подлежал мобилизации в действующую армию, как ратник второго разряда. Но, будучи врачом, Черниховский, естественно, стал подыскивать место в военном лазарете или госпитале, которых много организовывалось в то время. При этом, как еврей, он непременно хотел попасть в лечебное заведение, формируемое еврейскими организациями. Но как Черниховский ни старался, ему никак не удавалось устроиться в подобное заведение. Там, где имелась нужда во врачах, не знали, что он военнообязанный, что много лет работал в земстве, что практиковал в качестве хирурга в двух столичных больницах, а у тех, кто знал это, уже не оказывалось вакансий – «их заняли начинающие студенты и студентки в качестве зауряд-врачей, дантисты, а также неевреи». И вот, когда Черниховский безуспешно пытался устроиться в еврейский лазарет или госпиталь, профессор Штанге предложил ему место второго врача в лазарете, формируемом в стенах Петербургской духовной академии на средства преподавателей духовно-учебных заведений Российской империи. Штанге лично похлопотал за коллегу еврея в Святейшем Синоде. Вскоре Черниховскому позвонили и пригласили подойти на Митрофаниевское синодальное подворье, чтобы пройти собеседование со старшим врачом формируемого лазарета иеромонахом Николаем (Муравьевым), в прошлом выпускником Военно-медицинской академии.
Так началось знакомство поэта с христианским церковным миром, который был ему совершенно неведом, как, впрочем, и многим русским интеллигентам, но ему, как еврею, особенно.
В результате, вспоминал поэт, за пятнадцать минут он получил то, что не сумел получить в течение шестнадцати дней в семнадцати еврейских организациях. Все было определено во многом благодаря «лекарскому знаку», который Черниховский носил на груди. Знак этот выдавался врачам – выпускникам медицинских факультетов университетов и Военно-медицинской академии, и был получен Черниховским после того как он, уже будучи доктором медицины Лозаннского университета, сдал в 1912 году экзамен на звание «лекаря» при Киевском университете. Такой же знак имелся и у отца Николая.
В начале сентября 1914-го лазарет, названный во имя Серафима Саровского чудотворца, был окончательно сформирован и отбыл к месту назначения в Минск. Тамошняя пресса не оставила без внимания его появление, при этом «Минская газета-копейка», в частности, сообщала, что при лазарете врачом состоит «известный поэт С. Черниховский». В лазарете, однако, поначалу не знали, что он поэт, но то, что еврей, знали хорошо.
В Минске лазарет разместился в здании местной духовной семинарии. В первых числах октября в него начали поступать больные и раненые. А уже спустя месяц лазарет развернулся на 100 кроватей, распределенных по девяти палатам.
В это время по ходатайству отца Николая лазарет был принят под покровительство Великой княжны Татьяны, после чего приобрел пышное наименование: «Состоящий под Августейшим покровительством Ея Императорского Высочества Великой Княжны Татианы Николаевны Лазарет во имя преподобного Серафима Саровского чудотворца Комитета Красного Креста Духовно-Учебных Заведений Российской Империи». Персонал его составляли: два врача (старший и младший), заведующий хозяйством (офицер), шесть сестер милосердия, несколько «братьев милосердия» — студентов-добровольцев и санитарная команда из нижних чинов.
На фотографиях этого времени мы видим Черниховского в офицерской форме – с погонами, портупеей и шашкой. Но официальный статус его на службе Красного Креста был «лекарь, не имеющий чина», т. е. он, строго говоря, не был военным врачом, а только пользовался правами такового.
Сославшись на административную занятость по управлению лазаретом, старший врач большую часть медицинской работы возложил на Черниховского. В своем ведении он оставил лишь две небольшие прекрасно оборудованные палаты, как «почетное отделение», куда попадали только те, кого старший врач сам выбрал из раненых. Обыкновенно это были те, за кем не требовалось большого ухода, и их раны внешне не были видны: переломы, вывихи и пр.
Черниховский обслуживал все остальные палаты, не без основания считая, что старший врач «скидывает» на него свою работу. Вместе с тем, помимо чисто медицинской работы, старший врач возложил на коллегу-еврея еще и ряд иных обязанностей. Например, снимать пробу с приготовляемой для персонала и раненых пищи.
Выглядело это так. Когда в обеденное время с кухни в столовую приносили котлы с горячими блюдами, старший кашевар громко распоряжался позвать врача. Пока его звали, раздатчик брал алюминиевый поднос, ставил на него миску с супом или борщом, в зависимости от расписания блюд, тарелку с куском мяса и солонку. Дежурный врач, а вернее Черниховский, должен был снять пробу, и только после этого начиналась раздача пищи.
Первыми обедали больные и раненые, затем «команда», то есть санитары и работники канцелярии, и уже после них врачи, завхоз и сестры милосердия – спустя два часа после начала обеда!
Сделавшись невольно постоянным «дежурным врачом», Черниховский, впрочем, извлек из этого для себя приятную выгоду. Как-то раз он пришел в столовую дегустировать пищу сильно проголодавшимся. Ароматный запах, исходивший от котлов, возбудил его аппетит еще больше. Когда кашевар поднес блюда для пробы, Черниховский подумал: «А что если не довольствоваться малым, одной только пробной ложкой супа из миски, а съесть все блюдо?» Никто ведь ничего не потеряет, размышлял он, так как для каждого имелась своя положенная порция. А эта – часть доктора…
Кашевар подал на подносе «дегустацию» и застыл на месте готовый услышать известную фразу: хорошо, раздавай!
– Хорошо, очень хорошо! Уступи-ка мне тоже место; на этот раз я съем всю миску борща вкуса райского сада, а ты раздавай!
Раненые обрадовались, что с ними сел обедать доктор. Черниховскому уступили место во главе стола. Один подал хлеб, другой пододвинул солонку. Раненые были очень довольны, что у его высокоблагородия нет презрения к ним, простым солдатам, и он ест от их стола рядом с ними.
– Ваше высокоблагородие, еще миску! – спешил угодить расторопный кашевар.
– Нет, дорогой, но лапши я возьму.
Порция мяса была небольшой, но лапши раздатчик не жалел. В начале войны с продуктами проблем еще не было: мясо получали хорошее, масла вдоволь, мука отличного качества.
С того дня Черниховский взял за правило «возглавлять» солдатскую трапезу, и прекрасно себя чувствовал, пока дожидался обеда для старшего персонала, с которым обедал… вторично! Для него старший кашевар даже завел фаянсовую тарелку и пометил красной краской по кайме, чтобы «лучше отличать» от солдатских тарелок – глиняных и жестяных. Он нашел также для Черниховского новую цинковую ложку, на ручке которой вырезал буквы «док», а также «застолбил» постоянное место во главе стола – напротив портрета Великой княжны Татьяны.
Была и другая обязанность, которую поневоле исполнял Черниховский. Каждую неделю в лазарет приходила врачебная эвакуационная комиссия. Занималась она освидетельствованием поправлявшихся больных и раненых, решая: кого направить в команду выздоравливающих, кого эвакуировать для продолжения лечения вглубь империи, кого в действующую армию, а кого домой. Возглавлял комиссию военврач Орлов, человек желчный, с горящим взором, подвижный и энергичный, отличавшийся деспотичным характером. Четверо его сотрудников, врачи из мобилизованных, боялись при Орлове даже рот раскрыть. По замечанию Черниховского, Орлов был одним из тех, о ком говорят: «враг евреев по рождению и антисемит по воспитанию». Каждый солдат, представлявшийся комиссии, уже изначально был для него «маскирующимся», пришедшим обмануть врача, а тем более еврей. Орлов знал, как обставить раненого вопросами. Осматривал и испытывал раненых только он. Об остальных членах комиссии можно было сказать: «уста у них, но не скажут; уши у них, но не услышат». Среди лечебных заведений Минска комиссия снискала репутацию как очень строгая, если не сказать – безжалостная.
Но у Черниховского с Орловым сложились хорошие отношения, председатель комиссии, ценя высокий профессионализм врача-еврея, доверял ему во всем. Впрочем, имелось еще одно обстоятельство, благодаря которому комиссия была довольна Серафимовским лазаретом. Здесь комиссию всегда угощали прекрасным завтраком; повар, большой специалист, нарочно готовил для ее членов котлеты «пожарские». Забавную историю, как эта традиция сложилась, Черниховский описал в одном из своих автобиографических рассказов военного цикла, опубликованных в сборнике «33 рассказа». Рассказы эти впервые были переведены на русский язык моей супругой Ольгой Щегловой, и включены в книгу «Первый Серафимовский: история одного лазарета в событиях и лицах (1914–1918)», опубликованную в Минске в 2013 году.
Как уже говорилось, больных и раненых перед комиссией всегда представлял младший врач, хотя это входило в обязанности врача старшего. Важную роль при этом играло то, как преподносились истории болезней, так как у проверяющих не было времени подробно знакомиться с ними. Поэтому комиссия полагалась на лечащих врачей, представлявших истории; особенно на тех, кому доверяла. А Черниховскому она доверяла! Таким образом, он оказывался «единственным защитником для войска раненых» перед неумолимым взором Орлова, чем и пользовался, чтобы облегчить их участь. Вообще надо сказать, что Черниховского солдаты любили, отвечая искренней признательностью на его внимание, доброту, участливость, интеллигентность, и главное – высокий профессионализм. Ярким свидетельством этому служат многочисленные письма благодарности, которые получал Черниховский от солдат, чьи жизни и здоровье он спас в годы войны.
Следует сказать, что и сам Черниховский привязывался к своим пациентам и по-своему любил их. «Ведь почему я люблю простого солдата, – рассуждал врач. – Он просто больной, и позволяет мне быть просто врачом. Я делаю то, что обязан согласно долгу и медицинским знаниям. Являюсь над ним властью. И прекрасно то, что поступающий сюда понимает, что, прежде всего он солдат и только потом — раненый. Больной вообще – подлец, и делает из врача мошенника: будь кудесником, знатоком, шарлатаном – лишь бы я поправился. Поплюешь трижды, по его мнению, что-нибудь пошепчешь, сделав вид мудреца всезнающего – тогда ты хорош. Поэтому я люблю военный лазарет: здесь у меня нет нужды в каком-то притворстве».
За время работы Черниховского в лазарете перед его глазами прошли тысячи страдальцев, искалеченных войной. Но один случай особенно запомнился ему.
Как-то в лазарет поступили четверо раненых в глаза: трое солдат и офицер. У солдат повязки закрывали тот или иной глаз, а у офицера были забинтованы оба глаза. Осмотр вел Черниховский. Глаз одного был сильно поврежден, полностью утратил способность видеть, заметно выдавался и был полон застывшей крови. Солдат знал, что его глаз потерян. Об этом ему сказал еще санитар, оказывавший первую помощь. У двоих других оказались легкие ранения около глазного яблока, не угрожавшие зрению. А вот офицеру не повезло – пуля прошла оба глаза. Роговица полностью была разрушена, он навсегда потерял зрение.
Солдаты угрюмо молчали. Черниховский сказал им:
– Идите с миром!
Офицер, сидя на стуле, бормотал дрожащим голосом:
– Доктор, есть надежда?… Что я теперь буду делать? … Меня не будет в армии… среди мобилизованных… я ученый лесовод… больше я ничего не изучу… у меня жена и двое сыновей… а сейчас…
Но, к сожалению, надежды у него не было. Он ослеп. После осмотра беднягу отвели в офицерскую палату.
Всех четверых оставили в Серафимовском лазарете, хотя в нем и не имелось специалиста по глазам. Однако вскоре в лазарет пришел молодой врач-караим по фамилии Казас и объявил: «Главный врач госпиталя номер 264 специально для глазных болезней, приват-доцент такого-то университета…» Он попросил показать ему всех больных глазами, если таковые имеются. Доктору Казасу привели недавно поступивших четверых раненых в глаза. Хотя было ясно, что двоим зрение не вернуть, а с легкоранеными особых проблем нет, Черниховский все же решил отправить их в специализированный госпиталь. «Можно, конечно, оставить их всех здесь, – думал он, – но зачем мне, чтобы были после этого возмущения и разговоры, мол, если бы мы попали в руки специалистов, тогда… кто знает… тогда несомненно, что не случилось бы с нами, то, что случилось». И особенно нужно было дать надежду этому бедняге – ученому-лесоводу.
На следующий день, после оформления необходимых документов, всех четверых отправили в сопровождении санитара в глазной госпиталь.
Прошло время. Как-то в один из дней Черниховский, вернувшись в лазарет из-за города, узнал, что 32 человека, из кандидатов к отправке уже перевезены на станцию на эвакуационный пункт. Об этом сообщил денщик Черниховского, солдат из санитарной команды, человек представительного вида, с окладистой седеющей бородой, работавший до войны казначеем в одной из церквей города Курска.
– Невозможно чтобы они уехали, а я не попрощался с ними! Когда отправка? – забеспокоился доктор.
Из канцелярии он позвонил на эвакуационный пункт и узнал, что отбытие эшелона через полтора часа. Черниховский немедленно приказал запрячь лошадей и отправился на станцию.
Все «его» теснились в одном бараке: кто сидел на корточках, кто стоял, «тяжелые» лежали в носилках. «Невозможно представить ту радость и возбуждение “эвакуантов”, когда они встретили меня», – вспоминал Черниховский. Один сжимал руку, другой целовал, третий благословлял, кто-то просил фото на память. Попрощавшись, таким образом, смущенный и взволнованный Черниховский, направился к выходу. Но только он открыл дверь, как его окликнули:
– Ваше высокоблагородие, подождите, пожалуйста! Здесь еще один раненый желает поговорить с вами отдельно.
– Кто это?
– Сию минуту.
К Черниховскому подошел человек в больших черных очках, опираясь на руку солдата.
– Господин доктор!
Врач молча смотрел на него.
– Вы, доктор, не признаете меня? Видите, господин доктор, у меня нет глаз, но уже значительно обострились мои чувства. Я узнал вас по голосу. Я был в вашем лазарете три дня. Два месяца назад… Я ученый-лесовод. Я узнал вас.
– И как сейчас, господин офицер?
– Мои глаза? Ничего не поделаешь… Если бы меня ранили в голову, было бы еще хуже. Я уже читаю… И имею большое удовольствие. Во второй раз прочел «Му-му» Тургенева. И только сейчас я получил удовольствие от произведения.
– То есть, как это вы читаете?
– С помощью азбуки для слепых. Еврейка приходила в госпиталь, и она научила меня, благодетельница. И я еще раз прочел «Му-му».
«Мое сердце сжалось, – вспоминал Черниховский. – Столько искалеченных войной прошло передо мной, и никогда мое сердце не сжималось так, как оно сжалось от рассказа слепого, который еще раз прочел рассказ Тургенева… Во второй раз…»
В Минске Черниховский не был одинок — его семья, супруга и дочь Изольда, жили с ним здесь же.
Был у него задушевный друг и в лазарете – капитан Сергей Петрович Васильев, занимавший должность завхоза. До войны Васильев служил заведующим военно-почтовой и телеграфной станциями при Петербургском комендантском управлении. Он был женат на небогатой мещанке Ольге Конецкой, старшая сестра которой – Матильда Конецкая — была известной танцовщицей кордебалета Мариинского театра. Характеризуя Васильева, Черниховский вспоминал, что это был порядочный и прямой человек, но в жизни не смыслил ничего. К тому же знал только людей своего круга и до самой войны никуда не выезжал из столицы.
Каждый вечер Черниховский и капитан Васильев выходили на прогулку, что давно стало у них своеобразным ритуалом.
Как-то накануне праздника Воздвиженья капитан зашел к Черниховскому и сказал, что сегодня не пойдет гулять, так как собирается идти в церковь. Вместе с тем он предложил сходить на богослужение и Черниховскому – посмотреть торжественный чин воздвижения Креста. Поэт вежливо отказался, сказав, что уже видел этот чин.
Минуло две недели и пришли дни Рош ха-Шана. Тогда уже Черниховский предложил капитану Васильеву пойти с ним в синагогу, послушать молитву.
– И евреи дозволяют христианам заходить? – спросил тот.
Поэт на это ответил, что есть одна еврейская молитва – «Коль нидрей» Бруха, красоту которой признают во всем мире…
Черниховский говорил об известной пьесе для виолончели с оркестром «Kol nidrei» немецкого композитора Макса Бруха. Навряд ли Васильев был знаком с этим произведением, но согласился составить Черниховскому компанию. Придя в синагогу, приятели заняли место впереди, где уже сидело много людей в военной форме – евреев-врачей.
Возвращаясь из синагоги, капитан Васильев расспрашивал своего друга о еврейских обычаях и традициях синагоги.
Вспоминая этот случай, Черниховский отмечал, что капитан, хотя и проявил толерантность, все же был человеком твердым в своей вере. Он верил, как «человек верующий по своей природе, но при этом не был религиозным фанатиком, верил в святых, в чудеса, в мощи святых и во все требующее веры».
В конце 1916 года Черниховский оставил службу в Серафимовском лазарете и с семьей покинул Минск. Он вернулся в Петроград, где получил место помощника заведующего санитарно-статистического отдела в Главном управлении Российского общества Красного Креста. Так завершилась более чем двухлетняя работа Шауля Черниховского в военном лазарете, оставившая не только неизгладимый след в его памяти, но и отразившаяся определенным образом на его внешнем виде и манерах.
Видевшийся позже в Берлине с Черниховским В. Ходасевич так вспоминает о нем: «Я ожидал увидеть изможденного человека… Но – в комнату врывается коренастый, крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный голос, стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник, говорит быстро, хлопая себя по коленке и подкручивая усы. У него военная выправка и хороший русский язык с легким малороссийским акцентом. Ничего поэтического и еще меньше – еврейского. Скорее всего – степняк-помещик из отставных военных».
Да, и еще к слову, за службу в лазарете Черниховский был удостоен двух орденов: Святой Анны 3-й степени и Святого Станислава 3-й степени. Знаки этих орденов «для лиц нехристианских вероисповеданий», на которых изображения святых были заменены двуглавыми орлами, он хранил до конца жизни…