ОКОН ПОЖЕЛТЕВШИЕ ЗАПИСКИ
***
Вид из окна унылый в три мазка,
где все оттенки пыли и песка,
и треснутая плитка под ногой —
всё служит цели хлипкой и благой,
что на весу удержит нас от бед,
когда рванём оконный шпингалет…
Но сквозь заката патину и медь
нам не дано её уразуметь.
Простить пора ровесников моих,
насмешливо не знающих молитв,
всех нас, которых выбралась лишь треть,
стареющих от страха постареть,
что медлят у закрытого окна
в косом луче последнего огня.
И ты сквозь медь тускнеющего дня,
мой дорогой, прости, прости меня…
***
Не придумано памятки, жёлтой наклейки,
как мне жизнь принимать натощак.
Только девичьей памяти голые рейки
из неровной побелки торчат,
да частят тополя за окном неотложки,
и зелёные волны кружат,
где некстати увязли в песке босоножки
и забытый в прибое лежак.
Дует в узкую спину прицельно и цепко
остро пахнущий йодом пассат.
Не придумано, боже, такого рецепта,
что поможет вернуться назад —
ни записка в щели, ни в прибое монета,
ни падучая в небе звезда.
Как цедить её, горечь последнюю эту,
как прощаться мне с ней навсегда?
ДЖИБРИШ
Босоножек кругленькие мысочки,
книжки, ключ, какого ещё рожна
в шелестящем
драном нести мешочке —
это ж самая что ни на есть шхуна.
Солнце режет бликами на капоте,
солнце пыльным комом першит внутри,
за рулём тойоты потеет Моти,
мой сосед датичный, квартира три.
Не прохладней, а шоколадней к ночи,
горько-сладкий вечер повис в окне.
На каком сосед языке бормочет,
просто отвернувшись лицом к стене?
Так темнеет быстро, что сердце колет,
лунный шар обшарпан, не лыком шит,
за углом открыт допоздна маколет,
значит, всё в порядке и будем жить.
Будет душный день и в руках синица,
и полуденный вечный тяжёлый сон,
будет потный Моти за нас молиться,
к нам не поворачиваясь лицом.
___
Джибриш – тарабарщина.
Шхуна – район.
Датичный (или датишный) – религиозный.
Маколет – продуктовый магазинчик.
***
На мост через вади немыслимой скуки
иди, по перилам рукою скользя,
и лоб опусти на скрещённые руки,
и просто прикрой на минутку глаза.
На нашей ещё не написанной фреске,
в том пойле мертвецком жары и вины —
все контуры резки,
все доводы вески,
железки до блеска все раскалены.
И эта верблюжья горячая пустошь,
что жжётся и жалит, и сушит уста —
вовек воспалённого лба не опустишь
и рук не сведёшь на перилах моста —
над нею стоградусно день полыхает,
отсюда до края четыре глотка,
и тянется, тянется, не затухая,
привычной надежды сухая река.
___
Вади — высохшее русло.
***
… а ночами здесь темень та ещё,
и заката нет,
только глянцевый виден краешек
в узенький просвет,
ни щеки согреть, ни сложить в слова —
прочерк, три шажка,
подходящее место жительства
я себе нашла.
И в шкатулке из жизни той ещё,
в глубине стола
все булавочные сокровища
сберегла,
а в комоде одна, но чистая
простыня,
всё по здравому недомыслию
у меня…
***
Душный год на краю, на изломе
неминуемых скорых потерь,
он в предпраздничной вечной истоме
гонит мыльную воду под дверь,
он копится, копится под спудом
затяжной и тяжёлой весны,
что глазеет в окошко с испугом,
и коленки её сведены.
На витке поселковой орбиты,
где размыта колёсами суть,
запылённые стёкла отмыты,
каждый может теперь заглянуть,
подсмотреть — те же стопками книги
по углам, сколько зим, сколько лет —
и хозяев нежданные лики
сквозь негаданный свой силуэт.
***
Не успеешь к ночи — путь не близкий.
Вечер, эмигрант и старожил,
окон пожелтевшие записки
в чёрные конверты разложил.
Где они, твои бродяжьи снасти?
Горьким, неразбавленным, любым,
ты хотел туда, где был несчастен,
а застрянешь там, где ты любим.
Дверь наружу, как последний снимок
вечных канителей и морок.
Это ли ещё у нас отнимут:
на ночь глядя, выйти за порог?