ПРОБУЖДЕНИЕ
(Окончание)
9.
Через несколько минут, несколько раз оглянувшись и убедившись, что за мной никто не следует, я вышла к старому турецкому рынку. Магазины были закрыты. Все та же неизвестная мне крашеная блондинка переминалась с ноги на ногу и подпрыгивала на холоде зимнего средиземноморского ветра. Я снова огляделась, но вокруг нее действительно никого не было.
— Прости, — сказала я, — Мне потребовалось время от них избавиться.
— Ничего, — ответила она, — Да ты вовремя. Мы ж так и договорились.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Анжелика.
Я удивилась.
— Это настоящее имя?
— Конечно, нет, — она пожала плечами, — Ты что, и правда дура?
Я развела руками.
— Так, блядь, и будем стоять? – на этот раз спросила уже она.
— Пойдем. У тебя есть мысль, куда?
— Просто пойдем.
— Хорошо, — согласилась я. Анжелика попыталась взять меня под руку. Я мрачно на нее посмотрела.
— Ты лесбиянка? – спросила я.
— Обычно нет. А что?
— Задолбали все, потому что. Ну раз нет, тогда ладно.
Я позволила ей взять меня под руку, и мы повернули на пустую улицу Яффо. Далеко впереди у входа в паб курила группа подростков. Все магазины были давно закрыты. Некоторое время мы молчали, а я вслушивалась в приглушенный цокот ее каблуков по пустому тротуару.
— Так зачем ты вернулась? –снова спросила она, — Ты что, правда, сдурела? Мы были уверены, что тебя похоронили.
Я вздрогнула. В ней было что-то, что внушало, возможно, не симпатию, но нечто большее — доверие. Наверное, нужно было сказать правду, но я вдруг поняла, что не могу и не знаю, как это сделать. К тому же я испугалась.
— На самом деле, я не совсем хорошо все помню, — сказала я наконец, — Мне кажется, мне изрядно досталось.
— Еще бы, — Анжелика кивнула, — Я вообще не понимаю, как ты того. С какого места ты не помнишь?
— Ты просто рассказывай.
— Ладно. Помнишь ту девку, которая приходила сниматься с грузинами?
Я покачала головой.
— Неужели совсем не помнишь?
— Нет, — ответила я.
— А кого ты там помнишь? Как ты там вообще тогда оказалась? Я же тебя до этого тоже не помню.
— Просто зашла. Сдуру. Настроение. Ну тошно было. Неужели сама не знаешь?
— Э-э. Тоже мне тошно, — было видно, что ее это немного разозлило; а еще, что она, вероятно, была из тех мало восприимчивых к окружающему миру женщин, которым требуется накручивать себя. — Таким, как ты, вечно тошно и всего мало.
— Таким, как я?
— У которых все есть и всегда все было.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что видно, — отрезала Анжелика.
Мы снова помолчали, и стало ясно, что ей уже хочется закончить разговор.
— Спасибо тебе, что решила со мной поговорить, — сказала я ей.
— Да ладно. Только не тяни резину.
— Я ее правда не помню. Совсем.
— Короче, у нее былтакой прибандиченный. Ну, знаешь, бывают такие русские арсы.
Я кивнула.
— Бритый. С татуировками. Ну, как они все. В тот вечер он ввалился на хуй пьяный, вытащил ее из-за стойки и начал бить головой о стенку. И тут вылезла ты. Короче, я тебя увидела…
— И что, никто не вмешался? — перебила ее я.
Не доходя до пабов, мы развернулись и пошли назад в сторону Парижской площади и уже закрытого метро.
— Опять двадцать пять, — все больше раздражаясь, сказала она, — Что ты мне выговариваешь? Это что, я ее била о стенку? Так вот тогда ты и полезла.
— Ты это точно помнишь?
— Еще бы. Надо было быть двинутой на всю голову, чтобы влезть между этим хреном и его бабой. Его право.
— И что, я вот так молча и полезла? Одна?
— Одна. Но орала. Орала, что не позволишь избивать при тебе человека. Потом замахнулась на него стулом.
— А он?
— Что он? Ему по пизде мешалкой. Сбил тебя на хрен вместе с твоим ебаным стулом.
— Все еще молча?
— Нет. Я же тебе сказала, что он был пьяный. Тоже что-то такое орал.
— Что? – спросила я, — Пожалуйста, попытайся вспомнить. Ну пожалуйста.
Она поморщилась и вдруг как-то посветлела.
— Вспомнила! Орал, что эта соска кинула его на бабки. И что, если кто сунется, он всех реально уроет. А потом она стала оседать и блевать кровью. Этот мудак испугался и дернул через боковую дверь.
— А я была в отключке?
— Ну я-то откуда знаю. Это ж не меня ебанули стулом. Наверное. Там была еще такая с татуировками, совсем забыла, как ее зовут, она полезла тебя откачивать. А потом, когда он побежал, ты уже встала и была такая, как будто выпила бутылку водки. Стала кричать что-то в том смысле, что он хотел убить эту девку. Потом заорала, чтобы мы вызвали полицию и скорую, схватила ее сумочку, закричала, что его догонишь, и выскочила вслед за ним. Ужралась, наверное. Ты же была совсем никакая.
— И что было потом? – потрясенно спросила я.
— И все потом. Потом мы больше тебя не видели.
— А что сказала полиция? Что скорая?
Анжелика повернула голову и снова посмотрела на меня.
— С тобой все ясно. Таким, как ты, на пользу ничего не идет. Кто же будет ментов вызывать? Самоубийц там не было. Его дружки ее и забрали. Очухалась, наверное. Я ее, кажется, потом видела.
— А его тоже видела?
— Нет, конечно. Что он — придурок, светиться?
— А меня ты потом видела?
— Нет, — она остановилась. Потом продолжила, — Я тебе как женщина женщине. Только не продавай меня. Потому что уроют.
— Обещаю, — сказала я.
— Про тебя потом всякое рассказывали. Что ты его догнала. Пьяная была, наверное.
— Догнала и что?
— Как что? – переспросила Анжелика, — И все. И пиздец. Похоронили с почестями и оркестром. Шучу. Без почестей и оркестра.
Не доходя до метро мы снова повернули и на этот раз оказались в темноте какого-то переулка. От потрясения и растерянности я поняла, что не могу вспомнить названия улиц.
— А как эту девушку звали?
— Какую девушку? – спросила она.
— Ну эту, которую он бил?
— Девушку? Слово-то, блин, какое. Грузинкой ее звали. Потому что грузинов любила снимать. Говорила, настоящие мужики. Не тряпье.
— Имя у нее было? — спросила я снова, раскачиваясь на самой грани неожиданной проницательности и невыносимости знания, ужаса и догадки.
— Имя? Имя? Да кто же его, блин, знал? А ведь было какое-то. Было. Надюхой ее звали! Реально Надюхой.
— Ты не ошибаешься?
— Ну, ты меня задолбала.
Я выдохнула, глубоко вдохнула, выдохнула снова.
— Спасибо тебе большое, — сказала я, — Я думаю, что ты меня спасла. Спасибо тебе огромное. Правда.
— Да таких, как ты, дур учить надо, — ответила она, — Не научишься.
— Тебя довезти до дома? – мне хотелось хоть что-нибудь для нее сделать, и я собиралась объяснить, что все равно планировала взять такси.
— О-ля-ля. Приехали. Уже до дома? Отъебись, а?
Я села на ледяной каменный парапет на Парижской площади, рядом с закрытым метро, напротив литого памятника на постаменте, и опустила голову в теплую глубину рук.
10.
Вернувшись домой, я поняла, что не могу думать ни о чем другом. «Я – это не я, — повторяла я самой себе.- Это не моя жизнь. Я живу чужую, случайно опрокинувшуюся на меня жизнь. Меня никогда не звали Надей. Нет, не так. Не никогда. Уже почти полгода меня звали Надей. Меня и сейчас зовут Надей. Но до этого меня так не звали. И сейчас не должны. А как должны? И что значит, что это значит: должны звать?» Я петляла и путалась среди своих вопросов; оглядывалась вокруг себя и падала духом еще больше. «Это все ненастоящее, — говорила я почти вслух, — Это все не мое. Оно не имеет ко мне никакого отношения. С таким же успехом я могла бы оказаться в любой другой съемной квартире, в любом доме, на любой улице». Я погасила свет, вернулась в постель и неожиданно для себя обнаружила, что постепенно отвлекаюсь на мысли, которые падали на светлую сторону произошедшего. «Я больше не должна расти и полнеть, — подумала я. — Чтобы моя одежда не висела на мне мешком. Потому что это больше не моя одежда. Я больше не должна покупать лифчики с подушечками, на размер больше, чем нужно. Мне больше не нужно так много косметики; мне не нужны эти кремы против морщин; у меня вообще не так много морщин. А те, что действительно есть, меня больше не обязаны волновать. А еще я больше не должна любить какого-то бессмысленного позера Фандорина и эти глянцевые книги с блондинками в бронежилетах на обложках».
Но потом мои мысли снова перевернулись и начали соскальзывать в черную пустоту сожаления, унижения и горечи. Все мои усилия, потраченные на то, чтобы узнать, кем я являюсь, кем я была до, оказались направленными на то, чтобы выяснить, кем является какая-та незнакомая мне девка из портового бара, которая вроде бы задолжала какому-то мерзавцу какие-то деньги, а может быть, и нет. Все эти долгие дни, потраченные мною на прогулки по осеннему, холодеющему, зимневеющему городу; все эти часы, проведенные в кафе и пабах; долгие недели наблюдений за окружающим миром; все усилия, направленные на то, чтобы этот мир узнать и понять – все это оказалось пустым и ненужным. Я искала случайного, скорее всего, неизвестного и неинтересного мне человека. И совсем уже пустыми и ненужными оказались поиски бывших мужчин моей жизни, попытки снова их увидеть, встретить, поговорить и расспросить; мне было не о чем с ними говорить. Я вспомнила ту отвратительную ночь, опустевшее звездное небо, мои собственные слова самовнушения, эти сальные глаза и лоснящееся от воды тело; вспомнила, как стирала полотенца и постельное белье, и мне стало унизительно, стыдно и отвратительно до слез. Мне казалось, как будто темнота наполняет и разрывает меня изнутри. Было больно физически, всем телом, ныли и выли мышцы. Я перевернулась на живот, обхватила подушку, даже вцепилась в нее зубами и действительно заплакала. В тот момент меня уже не интересовало, кто я такая; я просто не могла перенести мысль, что я — это не я; я задыхалась. Меня трясло, как в лихорадке. Незаметно для себя я уснула.
Утром я проснулась с мыслями ясными, трезвыми и очистившимися. «У меня просто была истерика», — сказала я себе. Теперь же мне было очень важно понять, что именно и как именно там и тогда произошло. Это требовало продумывания последовательного, ясного и детального. Я снова, после долгого перерыва, вспомнила про Шерлока Холмса. В моей квартире, начала объяснять я самой себе, старательно, даже с некоторым усилием, взвешивая все за и против, были следы относительно продолжительного отсутствия; в ней не было никаких следов того, что здесь кто бы то ни было продолжал жить, сюда приходил, или что бы то ни было здесь искал. Более того, за все эти месяцы я не видела ни одного подозрительного человека. Ко мне никто не приходил, никто не звонил, никто не стучался, никто не пытался вломиться. Но если бы тот человек, за которым я погналась, захотел бы выследить свою жертву или меня, он бы, несомненно, попытался сюда вернуться или хотя бы проследить за квартирой. Значит либо по каким-то причинам ему этого уже не хотелось, либо не было нужно, либо его уже не было в живых. «Не хотелось» я отмела почти сразу; такие люди злопамятны и мстительны. Будучи вынужденным убежать из бара, он бы попытался отомстить своей жертве позднее. Это объясняло и то, почему она не вернулась к себе домой; она справедливо боялась того, что он за ней вернется. К тому же, если он действительно считал, что эта женщина должна ему деньги, он должен был бы попытаться проверить квартиру в надежде их найти и себе вернуть. Но он этого не сделал. Это же, в свою очередь, означало, что, скорее всего, он был мертв. Анжелика сказала, что с тех пор она его не видела. Если бы за это время его видел кто-нибудь другой, она бы, конечно же, об этом сказала. А ведь это был бар, куда он регулярно приходил со своими дружками; его там знали, ждали, прикрывали, готовы были выгораживать. Но он туда не вернулся. Скорее всего, он был мертв.
Мысль о том, что подонок, который избивал женщину на глазах своей своры, который бил ее головой о стену, а потом ее рвало кровью, который ударил и меня, мысль о том, что он мертв, наполнила меня, все мои мысли и тело, неожиданно теплым чувством удовлетворения и еще более неожиданным переживанием того, что в окружающем меня мире существует справедливость. Это означало и то, что мой слепой порыв самопожертвования, моя нелепая попытка свалить с ног бандита стулом, мои больничные хитрости, утрата памяти, мои долгие, мучительные, бесполезные и стыдные поиски прошлого, все это не было напрасным. Чудесным образом мои утраты и страдания оказались уравновешенными ощущением небезнаказанности зла. Вслед за этим пониманием пришло странное ощущение внутренней освещенности, как будто мир у меня на глазах, быстро, решительно и твердо, стал светлее. Впрочем, я все еще оставалась в постели, в спальне было действительно очень светло, а теплый утренний свет солнца падал и на пол, и на кровать. «Но кто же мог его убить?» — спросила я себя тогда. Очевидно, что его жертва была и без сил, и без сознания, возможно, даже без воли сопротивляться; присутствующие же были настолько испуганы или настолько равнодушны, что, по словам Анжелики, даже отказались вызвать полицию; а его дружки были заняты тем, чтобы замести следы. На несколько минут мои мысли остановились в нерешительности и растерянности.
И тут меня коснулось неожиданное прозрение, мгновение ясности, осветившее все произошедшее, как полная желтая луна. За этим подонком погнался только один человек, и этим человеком была я. Анжелика объяснила это тем, что я была пьяна, и тем, что после удара стулом я перестала понимать, что делаю. Но как раз в этом я засомневалась еще вчера. С тех пор, как я себя помню, я не помнила себя пьяной; что же касается погони в состоянии аффекта, то, скорее всего, мое вмешательство было продиктовано острым, оскорбительным ощущением нарушенной справедливости, ощущением безнаказанности зла и насилия, но как раз подобные этические соображения, наверное, и должны были уйти на второй план у человека, только что пришедшего в себя после потери сознания, уступив место инстинкту самосохранения. «К тому же, — добавила я, — если бы к тому моменту после удара, падения и потери сознания я уже потеряла память, то я бы не смогла вспомнить, что произошло до этого, и у меня бы не было причин гнаться за незнакомым человеком, и уж тем более я бы не стала подбирать сумочку и документы потерявшей сознание женщины». Наконец, Анжелика сказала, что я закричала им, что нужно вызвать полицию; а это означало, что я все понимала и все помнила. Но что могло заставить меня в одиночку, так опрометчиво и неосторожно, броситься преследовать мерзавца, который за несколько минут до этого, на моих глазах, чуть было не убил другую женщину? У этого могло быть только одно объяснение. Я была вооружена и об этом знала. Почему же я не пустила оружие в ход до этого? «Наверное, потому что хорошо помнила правила открытия огня», — сказала я себе. У меня ведь не было доказательств того, что он пытается ее убить, а не просто запугать, что ее жизнь в опасности, что побои настолько серьезны, по крайней мере, до тех пор, пока ее не начало рвать кровью. Возможно, я была вполне способна оценить силу ударов, но не смогла бы доказать впоследствии, что была способна это сделать. Поэтому я и схватилась за стул.
«Но что же произошло потом?» — спросила я себя. На самом деле, картина уже почти восстановилась, и домыслить ее не требовало особых усилий. Понадеявшись на скорый приезд полицейских и боясь его упустить, я бросилась за ним. Вероятно, я начала его нагонять; за эти месяцы я успела убедиться в том, что быстро хожу и медленно устаю; возможно, я бегала не хуже. Для большей ясности это следовало сегодня же проверить. Наверное, я все еще боялась использовать оружие, даже для стрельбы по ногам. Или опасалась, что выстрелом в почти полной темноте могу его не только остановить, но и серьезно покалечить или даже убить. Впрочем, возможно, это было иначе, и он просто подкараулил меня за первым же темным углом. После потери сознания я могла не очень четко ориентироваться в пространстве, недостаточно остро ощущать шум своих шагов или дальнюю отчетливость своего дыхания. О дальнейшем можно было догадываться только по результатам. Судя по тому, что я потеряла память, я пустила оружие в ход слишком поздно. Судя по тому, что он был мертв, а я осталась жива, я это сделала — и сделала это твердо, эффективно и безжалостно. Дальнейшее также не оставляло пространства для излишне многочисленных догадок. Испугавшись, что расследование выведет и на них, его компания забрала и тело, и оружие. Наверное, его где-нибудь незаметно похоронили: в лесу или в чужой могиле. Меня же, лежащую в темноте без сознания, они, скорее всего, сочли мертвой. Или же, что еще более вероятно, они решили, что если все раскроется, за убийство они получат многократно больше, чем за сокрытие улик. Очень может быть, что именно один из них, а совсем не их пьяный и разъяренный подельник, и нанес мне тот расчетливый удар, из-за которого я лишилась прошлого.
11.
Рывком я вскочила с кровати; искрящимся водопадом на меня обрушивалось чувство ликования, собственной силы и свершившейся справедливости. «Это сделала я!», мысленно кричала я, «Спасла девушку, которой угрожали и которую мучили, догнала и прикончила мерзавца. И я осталась жива! Я победила!». Босиком я бегала по салону из конца в конец, чувствуя, как мое тело становится быстрее, легче и почти что больше, как грудь наполняется счастливым воздухом восторга. Я спасла свою незнакомую сестру по огромному, но все еще обделенному, унижаемому и уязвимому племени женщин. То, что, судя по собранной мной информации, спасенная представлялась мне человеком малосимпатичным и, скорее всего, малодостойным, не обесценивало этот факт, а, наоборот, делало его еще более значимым. Он превращался в чистый выбор справедливости, не мотивированный никакими личными пристрастиями. «Безымянна, но не бессильна, — говорила я себе. — Я могла, и хотела, и могу, и хочу направлять свои силы на то, чтобы сделать этот мир лучше. Я победила». Но мои шаги становились все медленнее и короче, а сомнения, сначала невидимые на дальнем фоне сознания, постепенно проявлялись и подступали все ближе. «А что, если Надя действительно была перед ним в чем-то очень виновата? Что, если она его обманула? И что, если он хотел ее только попугать? — сказала я себе, но сразу же ответила: Анжелика сказала, что Надю стало рвать кровью». «Но насколько Анжелике можно верить? — продолжала спрашивать себя я. — Не показалось ли это ей в хаосе драки и испуга? Среди криков удивления и страха? Да не была ли пьяна и она?» Если это было так, убитый, вероятно, действительно был плохим, возможно, очень плохим человеком, но он не заслужил смерти.
Вслед за этими сомнениями пришли и другие, еще более тяжелые. «А что, если мы с ней были знакомы и до этого? — спросила я себя. — Что, если я оказалась там не случайно? Зачем вообще я пришла в этот бар? Что, если мною двигало не чувство справедливости, а какой-то неизвестный мне сейчас, но тогда вполне реальный и значимый личный интерес?» Все это казалось очень маловероятным, но и эти возможности и предположения было невозможно исключить. Не поэтому ли я влезла в эту странную в своей дикости пьяную драку в портовом баре? И еще: даже пьяный, так ли плохо он бегал? Не проще ли ему было от меня убежать, свернув в любой из темных припортовых переулков? Я вспомнила, что, судя по рассказу Анжелики, потратила несколько секунд на то, чтобы потребовать вызвать полицию, и на то, чтобы собрать вещи и документы лежавшей у стены Нади. Кстати, зачем я это сделала? В любом случае, благодаря этому нападавший получил выигрыш и во времени, и в дистанции. Впрочем, возможно, что я все же успела ударить его стулом, и ему тоже было тяжело бежать. В таком случае, вероятно, он уже путался и в пространстве, и в собственных движениях, и в темноте ночи. Но возможно и иное. Может быть, отчаявшись его нагнать, движимая чувством справедливости, или мести за отвратительный безжалостный удар, который он мне нанес, или какими-то личными интересами, или просто остро ощутив, что быстро теряю силы, я все же выстрелила ему по ногам, но случайно попала в тело? А уже потом потеряла сознание. Или он неловко согнулся, споткнулся, и пуля попала совсем не туда, куда должна была попасть? Или на бегу я просто промахнулась? Я ведь не знаю, как я стреляю; сегодня же надо будет проверить и это. Или, может, вполне осознанно, видя лишь дальний удаляющийся силуэт в почти полной темноте, я выстрелила именно так, как это и полагается делать в подобных случаях, – выстрелила в наиболее реальную мишень, в крупную массу тела между ногами и головой.
Но тогда это уже не было справедливостью – это было убийством. Я перестала ходить по салону, даже короткими, нервными, прерывистыми шагами; села на диван, на самый край, поджав ноги. Ощущения и мысли путались; факты, версии и догадки наплывали друг на друга; сознание раскачивалось, как на дачных деревянных качелях, когда раскачивается уже не настоящий, окружающий качели ельник, но тот, что был, раскачивался, минуту назад, запомнившийся и воображаемый. Мне так захотелось хоть с кем-то поговорить. «Почему же мне всегда не с кем поговорить? — сказала я себе. — Тогда это не было справедливостью, это было убийством» — повторила я через несколько минут; и эта мысль ввергла меня в паралич ужаса. «Неужели я убийца?» — думала я снова и снова. Тогда понятно, добавила я, ужасаясь все больше, почему Надя так и не вернулась в свою квартиру; она была отчаянно напугана тем, что ее обвинят в соучастии. Она могла и просто не поверить в то, что разыгравшаяся трагедия как-то связана с ней самой. Мало ли мужчин до полусмерти избивает своих женщин, и никому не приходит в голову расстреливать их прямой наводкой, особенно, когда они уже пытаются убегать. Она могла воспринимать подобные побои как вполне привычное дело, или даже как должное. Понятно и то, почему его приятели предпочли спрятать тело; они решили, что раз уж за ним прислали киллера, то этот мерзавец вовлечен в дела значительно более серьезные и страшные, чем их мелкая уголовщина или пьяные кабацкие драки, и лучше держаться от всего этого как можно дальше. Они, в первую очередь, боялись за себя, и именно поэтому даже не попытались заглянуть в предположительно пустую Надину квартиру. «Неужели я убийца? — мысленно кричала я. — Невольная убийца, но все же убийца?». Эта мысль была невыносима; она резала и разрывала душу. Душащее чувство вины опрокинулось на меня в своей немыслимой невыразимости; оно наполняло меня, наполняло пространство вокруг, каждый уголок мира.«Я не хочу, я не хочу, я не хочу», — повторяла я раз за разом. Мне хотелось развернуть, измельчить, уничтожить время; сделать его небывшим и невозможным. «Я хотела действовать правильно и благородно, — сказала я, — Но я не понимаю, каким образом я смогу со всем этим жить». Я откупорила когда-то найденную мною в Надиной квартире бутылку вина и несколькими глотками, из горла, выхлебала ее на две трети; впервые на моей памяти меня чуть было не вырвало. Зато теперь я поняла, как легко и быстро способна напиться.
Впрочем, с алкоголем пришло если не спокойствие, то, по крайней мере, легкое успокоение и даже неожиданная в этой ситуации ясность мыслей. Я снова, шаг за шагом, деталь за деталью, вспоминала все произошедшее и все, что за эти два дня я поняла и узнала. Все эти двусмысленные слова и сомнительные подробности расплывались, таяли, возникали вновь, но теперь мне это почти не мешало; они приобрели странную легковесность, которая позволяла их вспоминать, рассматривать, взвешивать, раскладывать, собирать вновь. Но так продолжалось недолго; вслед за алкоголем и этой странной легкостью памяти о пережитом и узнанном пришел страх. «Если я убийца, значит, меня ищет полиция, — сказала я себе, — А возможно, что и бандиты тоже. Возможно, полиция пока не знает, что они ищут именно меня и именно здесь, но если они меня ищут, то рано или поздно об этом узнают и будут знать, где меня искать».
Время шло, и страх становился все тяжелее. Теперь мне придется прятаться, выходить из дома оглядываясь, не поднимать жалюзи, никому не открывать, подходить к двери на цыпочках, а по квартире ходить босиком. «Впрочем, — подумала я, — я и так обычно хожу босиком. Да и не открываю кому попало, потому что обычно для этого недостаточно одета. Да и открывать мне некому, потому что ко мне все равно никто не приходит, даже Сабина, которой далеко ехать, а моя безымянная подруга с лабрадорами еще в Индии». Но потом я представила себе, что все то время, что я бесцельно ходила по городу, пытаясь нащупать ниточки своего прошлого, призрачные контуры самой себя, по тому же городу ходили полицейские, пытавшиеся меня найти, арестовать, затолкать в машину и отправить до конца жизни в камеру с уголовниками. Мне стало еще страшнее, и этот страх отказывался отпускать. Теперь, выходя из дома, я буду знать, что вслед за каждым моим шагом может двигаться полицейский охотник, выслеживающий меня, как дикого зверя, пытающийся отвести в зарешеченное подземелье, из которого уже не будет выхода. В душе стало так темно, что казалось, что даже звезды уже никогда не взойдут. А еще — мысль о том, что я убийца, и вывернутая, не справляющаяся с собой и миром, совесть продолжали резать и разрывать душу. Возможно, я на некоторое время практически потеряла сознание.
«А все-таки что же с Надей? — вдруг подумала я, почти что выныривая, как это бывает после глубокого сна. — Почему она так и не вернулась? Не попыталась забрать свои вещи? Даже не заглянула? И что самое удивительное — не сняла деньги со счета!» Я находила этому только одно объяснение. Вероятно, она тоже была мертва. Наверное, испугавшись произошедшего, и еще больше испугавшись того неясного, что за этим стояло, они справедливо решили, что убийца не знает их, но их знает Надя и может на них навести. Тогда, поняла я, они решили ее убить. Возможно, они думали, что именно она навела меня на ее мужчину, или с легкостью, внушаемойнечистой совестью и страхом, смогли убедить себя в этом; в любом случае, для них в ее убийстве появлялся не только страх за себя, но и элемент мести. Я представила себе, как они их закапывали, вздрагивая от любого шума и обливаясь потом от усилий, поднимая и утрамбовывая песчанистую южную землю. Или же, и это, наверное, было и проще, и естественнее, заплатив кому-нибудь из кладбищенских сторожей, они сбросили их трупы на глубокоеи раскопанное еще глубжедно приготовленной к следующему дню могилы, при свете фонариков равнодушно, но все еще чуть испуганно, смотрели на их окровавленные лица и засыпали первым слоем земли. «Никто никому не нужен», — подумала я с отчаянием. А уже на следующий день, поверх этого слоя утоптанной ночью земли, похоронили какого-нибудь старика; над свежей тройной могилой семья умершего проливала истерические слезы той любви, которой ему или ей так не хватало при жизни, а потом кладбищенские работники невнятно бормотали свои платные молитвы.
«Неужели я убийца?» — в который раз, в припадке парализующего ужаса и отчаяния, повторила я. Я снова представила себя эту еще открытую могилу, представила, как они лежали там, выброшенные, как мусор, мою Надю с даже не оттертой с лица кровью. «Если я убийца, — сказала я себе тогда, — то я найду и убью их всех. Всю эту нечисть, до самого последнего мерзавца».
И тут я вспомнила про компьютер; точнее, про его отсутствие. В первый же день, когда я только переселилась на улицу Беньямина из Туделы, компьютера в квартире уже не было. И если исчезновение надиного мобильного телефона можно было объяснить хаосом происшедшего, страхом и кровью, исчезновение компьютера не только оставалось необъяснимым, но и принципиально меняло дело. Возможно, его забрала сама Надя; вероятно, у нее был запасной ключ от квартиры. Но зачем? Что она могла в нем прятать? «К тому же, — продолжила я, — если бы компьютер забрала сама Надя, она, конечно же, забрала бы и свои вещи, хотя бы их часть, и косметику и, разумеется, сняла бы деньги со счета. Может быть, даже прибралась бы дома». Значит, ее здесь не было; значит, компьютер забрал кто-то другой. Кто-то, кто боялся, что компьютер может вывести ищущих на ее знакомых. Возможно, здесь были и какие-то его вещи; их он забрал тоже. Более вероятно, впрочем,что таких вещей не было; как кажется, их отношения носили не столь постоянный характер. В то же время, скорее всего, это не были и совсем посторонние люди, появлению которых могли удивиться соседи и вызвать полицию. Кроме того, замок не был взломан; значит, у забравшего компьютер был ключ или очень хорошие отмычки; замок выглядел современным и надежным. А это значит, что нападавший на нее был жив и был в достаточно хорошей физической форме для того, чтобы забрать Надин компьютер еще до того, как я вышла из больницы. Может быть, была жива и сама Надя, и именно она дала ему ключ; а испугались они того, что, напав на меня из-за того ночного угла, ее мужчина меня убил. Если это было так, Надя знала, что ее знают, и боялась, что ее ищут, что за домом следят, что соседи могут ее узнать. Но это означало и самое главное: «Я не была убийцей!» Груз сдавленного дыхания отлег от сердца. «Я не была убийцей! Не я нынешняя, не я прошлая!». Если компьютер забрали, то я не являюсь убийцей, ни намеренной, ни ненамеренной, не из чувства справедливости, не из мести. Я больше не была обременена невыносимой тяжестью вины; я была свободна. «И меня не ищет полиция», — добавила я.
Но я продолжала думать; должна была продолжить думать. Теперь, когда приступ ужаса и отчаяния почти прошел, я была обязана, пожалуй, думать еще более настойчиво, чем раньше. Пока я пыталась размотать эту новую для меня, все изменившую нить понимания, мне показался еще болеесущественным, чем раньше, тот странный факт, что человек,взявший компьютер, не смог забрать деньги со счета. Да, удостоверение личности, и права, и медицинская карточка были у меня; но мобильный телефон оставался у нее. К тому же где-то же она работала. Это значило, что, с практической точки зрения, ей ничего не стоило в первые же дни восстановить удостоверение личности, сообщив о том, что оно украдено. Простая процедура, легко опознаваемая фотография в компьютере Министерства внутренних дел. А деньги на ее счету, совсем не такие уж и маленькие, могли бы помочь ей расплатиться с нападавшим, или хотя бы попытаться уменьшить перспективу его дальнейшей мести. Однако за деньгами она не вернулась, так же как и за своими вещами. Впрочем, возможно, что этих денег все равно ни на что бы не хватило; а возможно, что у нее был второй, запасной счет, которым она и воспользовалась. В любом случае, это означало, что она либо убита, либо в самые же первые дни постаралась исчезнуть из Израиля. Это тоже можно было попытаться проверить; исчезновения людей не могут не фиксироваться.
«Кого же они похоронили в той могиле? — спросила себя я тогда. — Неужели все-таки Надю?» Но это означало, что я никого не спасла, никого не сумела спасти; просто вмешалась в чужую жизнь, получила сильный удар по голове из-за ночного угла и потеряла память. «Более того, — продолжила я, — возможно, что я не только ее не спасла, а наоборот – именно потому, что они думали, что они меня убили, они решили убить и ее, как свидетеля, или потому что были уверены в том, что именно она привела в тот злополучный бар вооруженную подругу, которая бросилась ее защищать». Но была ли я вооружена? Я уже не была в этом уверена; проверила в обратном порядке всю путаную цепочку своих умозаключений и на этот раз пришла к выводу, что никаких оснований так думать у меня не было. Да и Анжелика рассказала только о том, что я пыталась защищаться поднятым стулом. Я допила остатки вина из бутылки и выбросила ее в помойное ведро. «Но кого же они тогда похоронили в чужой могиле? -, повторила я снова. Я представила их той, еще теплой осенней ночью, поднимающими наверх все более глубинные пласты земли, стоящими с фонариками вокруг темнеющей могилы, тихо переругивающимися, наверное, обвиняющими друг друга. Потом они стали опускать туда нечто бесформенное и темное. Видение было настолько ярким и отчетливым, что я сделала несколько шагов вперед и подошла к краю могилы. В этот момент один из них посветил фонариком вниз, в черную яму безвременья. Я подумала, что, если приглядеться, по ту сторону нее уже можно увидеть контуры воскресения. Чувство вины, мысль о том, что я пожертвовала своим прошлым и все равно никого не смогла спасти, снова опрокинулась и навалилась на меня. Я опустила взгляд туда вниз, вслед за лучом фонаря; готовилась встретить пустые, бездвижные, мертвые глаза Нади, впервые не на фотографии увидеть ее лицо. Но в глубине чужой могилы я увидела другое лицо. Я удивилась и не сразу его узнала. Но я его узнала. «Это не я убила, — сказала я себе и им, там стоящим, следуя за тонкой нитью догадки и просветления,- Это меня».
12.
Проснулась я рано утром — и совсем в ином настроении. Скрещивающиеся версии, туманные догадки, случайные находки, перемешанные и взаимно противоречащие факты наплывали друг на друга и отказывались объединяться в единую цельность жизни. Эти разрывы не только наполняли мир, разрывы самой реальности уже начинали казаться непреодолимыми. Я все глубже погружалась в ощущение того, что эта безнадежная непрозрачность, в которую я раз за разом упиралась, касается не только отдельных фактов, но самой природы реального.
«Человек не может жить в неопределенности, — решительно сказала я себе тогда. — Не могу так жить и я. Во всем этом необходимо навести хоть какой-то порядок». Я быстро приняла душ, наскоро перекусила, переставила грязную тарелку в раковину, надела шапку поверх еще мокрых волос, поймала такси и, несмотря на утренние пробки, добралась до Министерства внутренних дел почти что к самому открытию. Оно нависало над Правительственным кварталом своей уродливой голубой башней в форме фальшивого паруса, выстроенного на месте разрушенных кварталов старого средиземноморского города. «Здесь все фальшивое, — подумала я. — Как и в моей жизни. Стекло и бетон». Скоростной лифт засвистел и снова остановился.
— Доброе утро, — сказала я, когда подошла моя очередь, стараясь говорить вежливо, но не заискивающе, так, чтобы не выдать разрывающее меня напряжение и смесь неловкости, нетерпения и нервозности, — Скажите, пожалуйста, не пропадала ли в Хайфе одна девушка где-то полгода назад или чуть больше?
— В каком смысле «не пропадала»? – удивительно усталым для такого раннего часа голосом спросил меня служащий, — Вы хотите подать жалобу на пропажу человека?
— Не совсем, — ответила я, еще больше растерявшись.
— Тогда что?
— Ну, как бы вам объяснить, чтобы не отнимать у вас много времени… — я старалась быть предельно вежливой, хотя, разумеется, не заискивающей, и при этом не вызвать подозрений, — У меня была одна знакомая, точнее, не была, а есть, но я просто давно ее не видела, и вот я подумала, что мы давно не виделись, и что вдруг с ней что-то, то есть я надеюсь, что с ней все в порядке, но, на всякий случай, я хотела бы узнать, не произошло ли за последнее время, то есть не совсем за последнее-последнее, а где-то полгода назад, или чуть меньше того…
— Вы хотите найти потерявшегося человека?
Я радостно закивала. Наверное, несколько преувеличенно.
— Да, да. Именно так, — подтвердила я.
— Ваши документы, — попросил меня служащий, и я протянула ему удостоверение личности. Он внимательно на него посмотрел.
— Ну, вообще-то подобную информацию мы не имеем права разглашать. Это нарушение прав на частную жизнь, – сказал он, чуть задумавшись. — Вы являетесь законным опекуном пропавшей?
— Нет, что вы, — ответила я, — это сравнительно молодая девушка. То есть женщина; я не думаю, что у нее есть законный опекун. Она совершеннолетняя, и мне не кажется, что она нуждается в опекунстве по состоянию здоровья.
— В таком случае, почему вы ее ищете? Она ваша родственница?
Я покачала головой.
— Тогда почему ее ищете вы, а не ее родственники?
— Возможно, у нее нет никаких родственников, — объяснила я, чуть сбиваясь, — иначе они, конечно же, стали бы ее искать. Если, конечно, она действительно пропала. Но, возможно, что с ней все хорошо, и я зря волнуюсь. Поэтому я и хотела спросить, не пропадал ли кто-нибудь…
Я почувствовала, что напряжение и чувство неловкости, сопровождавшие начало разговора почти исчезли.
— Как ее имя и фамилия? – спросил он.
— Надя. Точнее, Надежда. Надя – это сокращение.
— Я знаю.
— То есть, не совсем Надя, — поправилась я, — Наверное, совсем не Надя. Хотя я точно не знаю. Нельзя исключать и то, что ее действительно звали Надей. Точнее, зовут. По крайней мере, некоторое время она называла себя Надей. Но, скорее всего, это не так.
— Как ее фамилия?
Я уже почти назвала фамилию Нади и тут же поняла, что, на самом деле, в этой ситуации должна была назвать свою фамилию. Но именно своей фамилии я и не знала.
— В том-то и дело, — ответила я, замешкавшись, и снова остро ощутив всю нервозную двусмысленность своего положения, — что ее фамилию я точно не знаю.
Я чувствовала, как мое сердце бьется все сильнее, быстрее и как-то неровно.
— В каком смысле? – спросил чиновник, все еще относительно доброжелательно.
— Я думаю, что у нее фамилия мужа, но она с ним не живет. Иначе он бы и стал ее разыскивать, разве это не очевидно?
— Она разведена?
— Возможно. Я не знаю. Какое это имеет значение. Это ее личное дело, — неожиданно для себя я почувствовала, что начинаю раздражаться, а еще, что уже с трудом справляюсь со своей растущей взвинченностью и с так неровно и ощутимо бьющимся сердцем, — Но у меня есть все ее приметы. Рост, цвет волос, цвет глаз, возраст. Приблизительный.
— Ее девичья фамилия?
— Откуда я могу знать, как ее звали до того, как она вышла замуж? — ответила я, — Я не лезу в личные дела. Возможно, это было еще за границей. Хотя, возможно, что и нет. В любом случае, у нее уже другая фамилия. И если она исчезла, она исчезла уже под своей нынешней фамилией. А может быть, она вообще не меняла фамилию. Или они жили, не расписываясь. Или она не указала свою девичью фамилию. Но у меня есть приметы…
Впрочем, как я не пыталась защищаться и оправдывать разумность и реалистичность своих вопросов, я все острее ощущала и безнадежность этого разговора, и равнодушное нежелание моего собеседника мне помочь.
— А где она жила?
— Я же вам уже сказала. В Хайфе. Или где-то поблизости. Возможно, в Крайот. Или в Нешере. Или в Тире. Может быть, в Акко или где-нибудь в Нижней Галилее. Но это очень маловероятно. Хотя полностью исключать эту возможность я бы не стала. Есть ли у вас данные по пропаже людей в этом районе за последний год? По полу, датам рождения и исчезновения можно было бы сузить круг поисков. Я не думаю, что в районе Хайфы бесследно пропадает так много людей. Я могла бы объехать все адреса…
— А почему ее не ищет семья?
— Я же вам уже ответила, — сказала я, безнадежно опуская взгляд к серому пластиковому покрытию стола кабинки, и почувствовав, что стук крови переместился в виски, — Думаю, что у нее нет никакой семьи. Иначе семья, конечно же, уже давно бы ее искала. Наверное, семья осталась за границей.
— Так вы хотите сказать, что у нее нет семьи в Израиле? – с неожиданным облегчением понимания спросил мой собеседник.
— Да. Я так думаю.
— То есть, она новая репатриантка.
— Не знаю, насколько новая, — ответила я с сомнением, — Я почти не слышу у нее акцента. Может быть, она приехала в Израиль в юности. Или совсем ребенком. Или даже в Израиле родилась.
— Этого быть не может, — уверенно объяснил он, — Вы же сказали, что ее семья осталась за границей. Ребенок не может приехать в Израиль один. Это запрещено. Или уж тем более родиться в Израиле без родителей. Я понимаю, что вы взволнованы, но постарайтесь думать логично. В любом случае, ваш вопрос не к нам.
— А к кому?
— В Министерство абсорбции. У них есть данные по всем новым репатриантам. Если кто-то из них пропадает, в Министерстве абсорбции сразу же начинают поиски. Человек – не иголка. В Израиле живой человек просто так пропасть не может.
Он с облегчением вернул мне удостоверение личности.
— Спасибо, — сказала я. — А когда они работают?
— Если поторопитесь, еще открыты.
Они, действительно, еще работали, и я действительно успела. На этот раз номерок очереди привел меня к служащей.
— Мне нужна ваша помощь, — сказала я, как-то неожиданно успокаиваясь. Испугавший меня пик взвинченности почти прошел; стук крови в висках исчез. Наверное, общее напряжение все еще сохранялось, но, как мне показалось, внешне оно уже не было заметно.
— Материальная помощь оказывается строго в соответствии с законодательством, — ответила она, посмотрев на меня с неприязнью и подозрением. — Вы мать-одиночка?
— Нет, — ответила я, — По крайней мере, я об этом ничего не знаю.
Она взглянула на меня с еще большим подозрением. Ее лицо было грубым, тяжелым и равнодушным; мне показалось, что оно почти не пригодно ни к чему, кроме выражения простых чувств неприязни, желания, власти и довольства.
— Удостоверение личности и заключение наблюдающего врача, — сказала она, не меняя интонации и не повышая голоса.
— Какого врача? – на этот раз с удивлением спросила я.
— Алкоголизм, наркомания, проституция, с чем вы еще пришли?
— Кто вам сказал?..
— Тогда почему вы не работаете, а требуете денег? Мы действуем строго в рамках закона. К тому же мы не служба трудоустройства. И не психиатрическая…
— Я подам на тебя в суд, — заорала я, в ярости переходя на иврит, а моя собеседница вздрогнула, как-то беспомощно просела и сжалась; мой иврит был значительно лучше того тарабарского жаргона, на котором она излагала свои мысли, — И ты вылетишь отсюда, как пробка из бутылки. Тебе понятно, или объяснить еще раз?
— Чем я могу помочь? – спросила она.
Мне неожиданно стало ее жалко.
— Я ищу пропавшую родственницу, — объяснила я, — Я думаю, что она ушла из дома и не вернулась. С тех пор ее никто не видел.
— Речь идет о пожилом человеке?
— Нет. Речь идет о молодой женщине, приблизительно моего возраста, которую в последний раз видели около полугода назад.
— У вас есть номер ее удостоверения личности?
— Нет, — ответила я, понимая, что разговор наконец-то принимает конструктивный оборот, — А также, к сожалению, я не знаю ее имени и фамилии по паспорту, девичьей фамилии, точного адреса и даты въезда в Израиль. Несмотря на то, что она моя родственница, впервые мы познакомились уже в Израиле.
— Но в таком случае, — сказала служащая с сожалением в голосе, — я не смогу проверить, не пересекала ли она границу за это время.
— Я вас об этом и не прошу, — ответила я, стараясь объяснить свои намерения максимально ясно, — Я прошу помочь ее найти. Да, действительно, не все формальные подробности в отношении нее я знаю. Но у меня есть ее точные приметы – рост, цвет волос, цвет глаз, приблизительный возраст, приблизительно могу указать даже вес, хотя возможно, что она похудела или поправилась. В семье ее называли Надей, но не потому, что ее зовут Надеждой, это просто кличка. С этим связана давняя семейная история. И у меня есть твердая уверенность, что она пропала. Уже где-то полгода ее никто не видел.
— Вы в этом абсолютно уверены?
— Абсолютно. Иначе бы я к вам не пришла.
— В таком случае, вам необходимо срочно подать жалобу в полицию. Это входит в их компетенцию. Возможно, речь идет о теракте. Возможно, — добавила она, чуть склоняясь ко мне, — даже о теракте на националистической почве. Обязательно пойдите сегодня же в полицию. Это срочное дело. Его ни в коем случае нельзя так оставлять.
— Спасибо, — сказала я.
Уходя и оглянувшись, я увидела, что она звонит кому-то по телефону. Мне показалось, что она взволнована.
13.
Спиною я еще продолжала чувствовать длинную очередь людей, ставших жертвами насилия и угроз, ограбленных и обворованных, пришедших подать жалобу на соседей или бывших любовников, начальников и подчиненных, оказавшихся здесь из-за страха, отчаяния, мести, скуки, по воле других людей или слепого случая. Вероятно, подумала я, немногие из них, в конечном счете, найдут справедливость.
— Удостоверение личности, — неожиданно вежливо сказала принявшая меня полицейская.
— Вы проживаете на улице Беньямина из Туделы, дом девять? – спросила она.
Я кивнула.
— У меня есть подруга, — начала я, — Точнее не совсем подруга.
— Понятно, — сказала полицейская, — Вы живете вместе?
— Да. Но не очень давно.
— Понятно. Не смущайтесь, — она попыталась меня ободрить, — Это распространенный случай. У нас есть программа по борьбе с домашним насилием. Она часто вас избивает?
— Нет, что вы. Вы меня совсем не так поняли. Такого ни разу не было. Она никогда меня не била. Ни разу не ударила.
— Она вам угрожает?
— Нет, нет, совсем нет. Она вообще очень милый и спокойный человек.
Полицейская внимательно и чуть удивленно на меня посмотрела.
— Вы не взяли у нее расписку? – спросила она.
— Какую расписку? – удивилась я.
— Когда давали ей деньги? У вас есть свидетели? Может быть, переписка по электронной почте? Распечатка из банка с датой, когда вы снимали со счета крупную сумму? Она где-нибудь работает?
— Но я не давала ей никаких денег!
Теперь моя собеседница уже не скрывала удивления.
— Она вас не избивает и не обворовала. Поверьте мне, по нынешним временам это большая редкость. Какие у вас еще к ней претензии? Шумит после одиннадцати? Но в вашем случае это не попадает в категорию конфликтов между соседями. В крайнем случае, вы можете подать жалобу на вашу подругу в суд по мелким искам.
— Но я не хочу подавать на нее в суд! – ответила я, снова чувствуя признаки подступающего нервного срыва и понимая, что именно здесь, в полиции, я ни в коем случае не могу себе это позволить, — Мне нужна ваша помощь. Я хочу ей помочь.
— Вы хотите помочь вашей подруге?! Кого вы пытаетесь обмануть?
— Да. Я хочу ей помочь. Она ничего не помнит.
— Она говорит, что не помнит, где она была в течение дня, и вы подозреваете, что она говорит вам неправду? Или не всю правду. К сожалению, чтобы проверить ее телефонные разговоры, нам потребуется судебная санкция. А пока я не вижу оснований.
— Я не хочу проверять ее разговоры. Мне нет до них никакого дела. Она не помнит свое прошлое. Не помнит, откуда она. Не помнит, кто она. Понимаете?
— Как ее зовут?
— Я не знаю, — ответила я с какой-то уже почти автоматической безнадежностью. — Она говорит, что ее зовут Надей. Как и меня. Это сокращение от Надежды. Но я не уверена, что это так. Возможно, она просто не помнит.
— Если я правильно вас понимаю, — переспросила полицейская, делая записи в компьютере, — вы вступили в отношения с практически незнакомым вам человеком и переехали жить с ней вместе?
— У меня нет с ней никаких отношений. И я никуда не переезжала. Я встретила молодую женщину, которая не помнит, кто она, и позволила ей у себя пожить. А теперь я прошу вас помочь мне, то есть помочь ей, узнать кто она.
— Это было довольно неосмотрительно, — наставительно заметила полицейская, — Какой у нее номер удостоверения личности?
— Я не знаю! – повторила я, — Нет у нее никакого удостоверения личности. Но я могу привести все приметы… Я уже успела изучить ее пристрастия, склонности и привычки. Она даже знает японский.
— Я все и так поняла, — остановила она меня. — У вас, по вашему утверждению, с вашего собственного согласия проживает лицо без документов и определенного адреса, которое утверждает, что не знает, кто оно такое.
— С формальной точки зрения, да. Хотя я бы ни в коем случае не стала бы это так формулировать.
— Ваш телефон?
Я продиктовала.
— Улица Беньямина из Туделы, дом девять?
Я снова кивнула.
— Хорошо, — сказала она. — Ситуация вполне ясная. Мы вам поможем. Только сейчас мы крайне перегружены работой. За эти суткипроизошла целая цепочка квартирных краж. Так что постарайтесь в ближайшие дни не выпускать ее из дома. И ночью закрывайте дверь вашей комнаты на ключ.
— Как это не выпускать из дома? Почему? А что потом?
— Потом мы приедем и, естественно, ее заберем. Вы же об этом просите?
— Ни в коем случае! – закричала я, все ближе приближаясь к границам отчаяния, – Я ни о чем таком не просила. Я просила вас о помощи.
— Перестаньте кричать, — относительно резко осадила меня она, — Если все будут кричать по любому поводу, мы не сможем работать. Ситуация предельно ясна. Вероятно, речь идет о нелегалке, которая имитирует потерю памяти для того, чтобы остаться в Израиле после истечения туристской визы. С такими случаями мы сталкиваемся часто.
— Но у нее хороший иврит.
— Это ничего не значит. Люди с хорошим музыкальным слухом учатся быстро.
— И что с ней будет?
— Ничего особенного. Мы передадим ее иммиграционной полиции. Если ее страна согласится ее принять, иммиграционная полиция ее депортирует.
— Но она не знает, из какой она страны.
— Положитесь на иммиграционную полицию, у них и не такие сознавались. Поверьте, у нелегалов не так уж и много трюков.
— А если они все же не смогут это узнать?
— Тогда ее поместят в лагерь для нелегальных иммигрантов, пока она не сознается. Не смотрите на меня так, как будто я собираюсь ее расстрелять. Оттуда иногда даже можно выходить.
— Но вы же сказали, что, возможно,она не нелегальная иммигрантка? – с надеждой спросила я.
— Возможно, что и нет, — ответила полицейская. — Хотя и маловероятно. Вы не работаете в оборонной отрасли?
— Нет, что вы.
— На самом деле, все равно. Существует вариант, что она террористка или иностранный агент, которая только притворяется помешанной.
— И что с ней тогда будет?
— Это уже не наше дело. Этим занимается Служба общей безопасности. Ее переведут в Абу-Кабир и уже там будут разбираться.
Я вздрогнула.
— Но послушайте, — возразила я, — вы не допускаете возможности, что она действительно ничего не помнит?
— Вы смотрите слишком много сериалов, — как-то очень лично и устало ответила полицейская. — Хотя, наверное, бывает и такое. Тогда ее отправят в закрытое отделение, пока она не выздоровеет. Вот когда выздоровеет, тогда уже и будем ее расследовать. Они там много с чем умеют справляться. Электрошок, наверное, я не знаю, что еще. Я же не врач.
Я откинулась на спинку стула и почувствовала, как мое дыхание раздувает легкие, рвется из носа и рта, снова стучит глухим шумом в ушах.
— Давайте поступим иначе, – сказала я, — Меня здесь не было. Я ничего вам не говорила. Ни о чем вас не просила. Это несчастная женщина, которая, наверное, все потеряла. Она не знает, кто она такая. Я хочу ей помочь. Я попытаюсь это сделать сама.
Она снова посмотрела на меня – устало, вероятно, от бесконечных повторений нашего разговора и с видимым раздражением на мою непонятливость.
— Это попытка повлиять на ход полицейского расследования и утаивание улик. Вы хотите, чтобы я открыла уголовное дело еще и на вас?
Я покачала головой.
— Тогда просто запомните, что я вам сказала, и старайтесь этому следовать. Не выпускайте ее из дома. Будьте на связи по мобильному телефону. Если она нападет на вас с оружием, сразу же нам звоните. Мы за ней приедем, как только освободимся. Если потребуются санитары, мы займемся этой проблемой сами. Вас это не должно беспокоить.
Я снова кивнула.
14.
Для того, чтобы унять сердцебиение, прийти в себя и немного успокоиться, я пошла пешком, сделав широкий круг по восточной части Нижнего города, мимо полупустых домов и складов, облезлых фасадов и разбитых мостовых, мимо магазинов строительных материалов, неказистых столярных мастерских и лавок старьевщиков. Я шла быстро, почти плыла сквозь туман города, устремив взгляд в узкий квадрат видимого перед моими шагами. Постепенно мне все же стало лучше. Неожиданно я заметила, что наступила весна, снова потеплело, как-то посветлело, и хотя вдоль улиц все еще лежали длинные зимние послеполуденные тени, редкая зелень прибрежных улиц начала наливаться цветом и густотой. Где-то через час я вернулась к стеклу и бетону правительственных зданий и снова вспомнила, что они построены на месте разрушенных переулков старого средиземноморского города; странным образом, это отвлекло мои мысли, и у меня защемило сердце, глупо и немного стыдно, как от звуков давнего романса, уже почти что забытого, оставленного где-то очень далеко в ушедшем прошлом. Разрушенный город проступал сквозь существующее – проступал образом присутствующего и невидимого, неслышного и звенящего, наверное, более подлинного, но и непоправимо недостижимого. Пройдя мимо того же самого небоскреба в виде поддельного паруса, я постаралась не поднимать ни взгляда, ни головы; еще через несколько минут я вышла к Парижской площади, бывшей Красной, откуда когда-то давно, еще до всего уходили автобусы на Бейрут, туда, где тогда зимней ночью, в тени незнакомого бессветного дома, переминаясь с ноги на ногу, меня ждала ненастоящая Анжелика, а потом я сидела на парапете и плакала, обхватив лицо теплой скорлупой рук.
Я села в метро и доехала до зоопарка, а оттуда взяла такси домой. И вдруг за несколько кварталов до дома из окна машины я увидела ту самую девушку с татуировкой в форме карты города на правом предплечье. Она шла мне навстречу уверенным, быстрым и сосредоточенным шагом; мне показалось, что она торопится. За это время я успела забыть ее лицо, да и такси двигалось быстро; но мне показалось, что я узнала и его. Я попросила водителя остановиться, расплатилась как можно быстрее, пока он со скрежетом пробивал квитанцию, и побежала вслед за ней. Но ее уже не было. Пару минут назад она прошла передо мной, очевидно торопясь, но не бегом, без всяких признаков волнения или паники, а теперь ее не было. Я нигде ее не находила – ни на той широкой улице, по которой мы ехали, ни в боковых переулках, ни во двориках с густой зеленью, ни в двух кафе на площади со старой водокачкой посередине, ни даже в подъездах окрестных домов. Впрочем, за это время, пока я возилась с сумочкой и деньгами, она могла сесть в свою машину и уехать, могла остановить другое такси, ее мог подобрать кто-нибудь из случайно проезжавших мимо знакомых, маршрутка или даже вынырнувший из-за угла автобус, который каким-то непостижимым образом я не заметила в нахлынувшем на меня хаосе чувств. Я искала ее долго, почти час; не сдавалась даже тогда, когда стало ясно, что никаких шансов ее встретить и увидеть, куда же она идет, у меня уже не было; спросила о ней в обоих кафе, но и официанты ничего про нее не знали. Чуть позже я удивилась тому, что эта встреча так меня взволновала; я всегда могла вернуться в тот книжный магазин, где когда-то купила карту моего города, ее внимательно рассмотреть и даже с ней поговорить. Впрочем, что-то подсказывало мне, что мне очень хотелось, или, может быть, было очень важно, узнать, куда же она идет именно сейчас. Но она пропала.
А еще я поняла, что сегодняшний день выбил меня из с таким трудом устроенной колеи моей странной неустойчивой жизни. Начало темнеть; длинные полуденные тени расплывались и теряли контуры. Я вспомнила, что ничего не ела с раннего утра и решила, что мне нужно вернуться домой, поужинать, вымыться, выспаться, успокоиться, и только после этого начать думать о том, что делать дальше. Снова ловить такси мне не захотелось, и я пошла пешком по счастливой, целительной прохладе весеннего вечера. Я шла не очень быстро, вслушиваясь в свои шаги, чувствуя каждое касание тротуара так остро, как если бы шла босиком, вдыхая холодеющий вечерний воздух. Но еще через несколько минут мимо меня проехала полицейская машина с погашенной мигалкой, и я удивилась, что она делает в наших переулках. И все же, наверное, в обычной ситуации я бы через несколько секунд про нее забыла, но на этот раз она вернула меня к ветвящимся кошмарам сегодняшнего дня, к моим путаным ошибкам и к необходимости решать, что же делать дальше. Впрочем, мне было понятно, что в моем нынешнем состоянии я ничего решить не могу и, вероятно, не смогу. Меня все еще била легкая дрожь неуверенности и страха, давили тяжелые тиски тревоги, неопределенность ощущалась, как физическая боль, упрямо и с надрывом выворачивающая тело. Мне хотелось как можно скорее попасть домой, запереться изнутри, повернуть ключ до упора, закрыть задвижку, быть в безопасности; и я почти что бежала. Поднялась по лестнице, вставила ключ в замочную скважину, он чуть-чуть двинулся влево, но отказался повернуться. Я нажала на него сильнее, с растущим удивлением ощутив то же самое легкое движение ключа влево и тот же упрямый отказ двигаться дальше. Тогда, уже почти в отчаянии, я нажала на ручку двери, и дверь с легкостью открылась. Она просто не была заперта. Я вздрогнула. Но я была дома.
Сколько я себя помнила, я никогда не забывала запереть дверь. И все же, судя по всему, утром я выбегала из дома в гораздо более расстроенных чувствах, чем была готова себе в этом признаться, и дверь все же не заперла. Это было странным, но очевидным в той степени, когда возражать уже сложно. Возможно, что и этим тоже объяснялась путаная неподготовленность моих попыток узнать хоть что-то о людях, пропавших в районе Хайфы за последние месяцы, и мои безуспешные старания выстраивать каждый следующий разговор так, чтобы он оказался правдоподобнее и продуктивнее предыдущего. Привычным движением я протянула руку к выключателю у входа и вдруг поняла, что и это является лишним; свет в салоне уже горел. Видимо, утром я забыла его выключить; я была еще в большем расстройстве чувств, чем только что считала. И тут я вздрогнула. Я вспомнила, что когда выходила из дома, было уже светло; «это раннее южное солнце», — объяснила я себе. А это значило, что дома кто-то был. На меня снова опрокинулся паралич беспомощности и смутного страха. Я выскочила на лестницу, рывком захлопнула дверь и заперла ее снаружи. Достала мобильный телефон, набрала телефон полиции. Остановилась, одернула себя и не стала нажимать на значок звонка. Даже на фоне цепочки безумных действий, которые я сегодня уже совершила, это было бы одним из наиболее безумных решений. Я внимательно провела большим пальцем по экрану телефона, остановилась на номере Сабины, быстро пролистала имена нескольких приятелей и коллег. Все это было бесполезным; все они посоветовали бы мне позвонить в полицию и ничего не трогать до приезда полицейских, никто из них не помчался бы ко мне по вечернему городу и не стал бы ради меня собою рисковать. Тогда я спустилась вниз, в небольшой садик перед домом, нашла относительно короткий кусок арматуры, оставшейся от еще неоконченной починки изгороди вокруг дома, взяла его в правую руку, переложила ключ в левую и поднялась назад к своей квартире.
Я вставила ключ в дверь, повернула его, вытащила, убрала в сумочку, освободив левую руку, и, держа арматуру наготове, осторожно вошла внутрь. Сердце снова резко и учащенно билось. На первый взгляд салон выглядел привычно, хотя мне и показалось, что часть мебели стоит не на своих местах. Но это могло быть и вызванной тревогой ошибкой сознания. Впрочем, книги были сброшены на пол и разбросаны по полу; у меня возникло ощущение, что их листали. «Жаль, что рылись в моих книгах», — подумала я, но потом вспомнила, что, скорее всего, эти книги не были моими. Я осторожно заглянула за диван и убедилась, что за ним никого нет. Потом вышла на кухню, постоянно оглядываясь в сторону салона, чтобы не упустить ни малейшего движения, сохраняя, как нас учили в армии, визуальный контакт, заглянула под стол, в шкафы, потом даже в холодильник. Там никого не было, и кухню можно было счесть чистой. Моя утренняя невымытая тарелка все еще лежала в раковине. Я вернулась в салон; на всякий случай повторила его осмотр, но книги трогать не стала; если бы я начала с ними возиться, смещенное внимание сделало бы меня более уязвимой для внезапного нападения. Я колебалась, следует ли запереть дверь изнутри. С одной стороны, если в квартире кто-то был, было важно, чтобы он мог беспрепятственно ее покинуть, не ввязываясь в драку; при всех глупостях, совершенных мною за сегодняшний день, в отношении боевых качеств найденного мною куска ржавой арматуры я не обольщалась. Но, с другой стороны, пока входная дверь оставалась открытой, все мои проверки лишались смысла. Любой сообщник мог беспрепятственно вернуться в квартиру, напасть на меня сзади или спрятаться на уже проверенной мною территории. Я подумала еще немного и почти бесшумно заперла задвижку на входной двери.
С той комнатой, которую я называла «кабинетом», дело обстояло проще всего — там, практически, было негде спрятаться. И все же, на всякий случай, дверь в «кабинет» я открыла ударом ноги, коротким взглядом оглядев все его небольшое пространство, рывком прижав дверь к стене и сразу же вжавшись спиной в косяк на тот случай, если на меня попытаются напасть сзади. Но, к счастью, этого не произошло. Я еще раз оглядела комнату, с которой за эти полгода уже постепенно сроднилась, провела глазами по полкам, заглянула под стол. И здесь все было сброшено на пол, даже мои книги на японском, рабочие записи, фильмы, которые я покупала совсем недавно. Было похоже, что в них не только рылись, их еще и со злостью топтали ногами. Это было совсем уж необъяснимым, за книги и фильмы мне снова стало очень обидно; а еще я немного разозлилась. По мере возможности я старалась передвигаться бесшумно, вслушиваясь в то, что происходит в салоне и сохраняя визуальный контакт. Ванная и туалет, как мне показалось, представляли наибольшую угрозу; они были тем местом, где человек, которого застали врасплох, мог бы инстинктивно захотеть спрятаться. Подойдя к ним чуть ближе, я автоматически попыталась снять арматуру с предохранителя и в который раз с отвращением подумала, что у меня в руках всего лишь ржавая железная палка. Я ударила ногой в центр двери туалета, приблизительно на высоте талии; дверь открылась и, почти слетев с петель, с грохотом ударилась ручкой о стену. В туалете никого не было. Повторила то же самое с подозрительно приоткрытой дверью ванной, из осторожности сразу же сделав шаг назад. Но и там никого не было; никого не было и в душе. Шкафы с косметикой были открыты; часть выброшена на пол и в раковину; часть открыта. По какому принципу рылись именно в тех банках, которые оказались открытыми, по крайней мере, на первый взгляд, мне было непонятно, и я решила оставить этот вопрос на потом.
Ситуация прояснялась, и круг моих поисков сузился до спальни. Именно там, скорее всего, и прятался мой незваный гость – или незваные гости. Поскольку двери в туалет и в кабинет я ни на секунду не выпускала из поля зрения, я снова, быстро и на этот раз поверхностно, оглядела салон и кухню, в третий раз заглянула за диван, сдвинула пуф, подошла к входу в спальню. В ней тоже горел свет. Это было ожидаемо. Я глубоко вдохнула, выдохнула, снова вдохнула, выдохнула во второй раз; вошла внутрь. К счастью, и здесь, как мне показалось, никого не было. Быстро нагнулась и издалека заглянула под кровать. Видимость была хорошая, и под ней никого не было. Впрочем, матрас был вспорот и изрезан в разных направлениях. Дверцы центральной и левой секций шкафа оказались открытыми, все вещи выброшенными на пол, почти все полки тоже; в них рылись, их обыскивали, по ним ходили. Впрочем, оставалась еще правая секция; ее двери были закрыты. «Я не позволю громить свой дом, — подумала я, — Они сделаны из тонкой фанеры, которая не выдержит удара». Я коротко разбежалась, ударила арматурой в правую дверцу, отскочила назад. Я слышала свое дыхание, но кроме него в комнате сохранялась полная тишина. Подождала пару минут и таким же коротким ударом пробила левую дверь, стараясь целиться в ее центр. Тишина сохранялась. Рывком открыла обе изуродованные дверцы и снова резко отскочила. Я была готова к тому, что в шкафу окажется живой человек, который, скорее всего на меня нападет, была готова и к тому, что на меня выпадет труп. Но, кроме моих футболок, блузок, брюк и платьев в шкафу никого и ничего не было. По какой-то причине взломщиков они не заинтересовали. Или они просто не успели, подумала я с тревогой.
До сих пор я действовала с тугим отчаянием автомата. Теперь же, чуть успокоившись, я просела на пол, провалившись сквозь какую-то иную себя, сквозь ту, которая, вооружившись куском садовой арматуры, прочесывала подвергшуюся налету чужую квартиру. Так и продолжая беспомощно сидеть на полу, я смотрела на себя со стороны и думала, что из всех неразумных поступков сегодняшнего дня этот был, пожалуй, наиболее безумным. «Если они пришли сегодня, — подумала я тогда, — они придут и завтра. И если сегодня они не узнали то, что хотели узнать, а судя по их злости, они этого не узнали, они попытаются узнать это завтра. И самое скверное, что даже если я захочу, я не смогу им это рассказать». На меня снова, в который раз за сегодняшний день, нахлынул тяжелый поток растерянности, беспомощности и отчаяния. «Впрочем, возможно, — мысленно добавила я, — они искали именно меня, а все это вокруг — просто инсценировка, ублюдочный свинский цирк». Но сегодня сил думать об этом у меня уже не было. Как океанский отлив, растраченные за день силы на глазах отступали от меня, оставляя лежать на полу разоренной спальни со вспоротым матрасом и вывороченными из шкафа вещами. «Но сегодня они, наверное, уже не придут», — почему-то сказала я себе.
Я заперла входную дверь на ключ и на задвижку, еще раз проверила надежность внутреннего запора, заперла все окна, до конца опустила жалюзи, еще немного подумала и изнутри перевязала металлической проволокой оконные замки. Вернулась на кухню, подогрела в микроволновке замороженный шницель, вымыла три листа салата, помидор и огурец, поджарила в тостере два куска хлеба; все это съела. Вымыла обе тарелки: утреннюю и вечернюю. Мне показалось, что их разделяют годы. Изрезанный матрас я перевернула. Но оказалось,что чистого постельного белья в доме нет. Собирать же истоптанное белье с пола, стирать его и сушить у меня не было сил; да это бы и заняло слишком много времени. А мне очень, очень хотелось спать. Я принесла из салона плед, предположив, что его, наверное, не обыскивали и по нему, наверное, не ходили, завернулась в него и, не раздеваясь, легла спать. Но меня все еще чуть била дрожь. Поняв, что так уснуть мне, наверное, не удастся, я подобрала с пола одеяло, вытащила его из истоптанного ногами пододеяльника и натянула поверх пледа. Стало гораздо теплее, но мне все равно было холодно. Тогда я достала из разбитой мною правой секции шкафа часть платьев и брюк и вывалила весь этот ворох одежды поверх одеяла. Так и не раздеваясь, забралась под эту теплую гору, перестала дрожать и почти сразу же уснула, без сновидений.
15.
Я проснулась неожиданно поздно, а потом еще долго лежала в постели, то ли боясь, то ли чувствуя себя неспособной резко пошевелиться, и думала про нелепые и пугающие лабиринты моего вчерашнего дня. Сначала я почти безвольно плыла по волнам этого тяжелого, затягивающего чувства разочарования и беспомощности, но потом оно стало все больше сменяться острыми приступами неясности. Эта неясность накатывала на меня, как пенящиеся морские волны, затягивая все глубже, и отступала назад в глубокую морскую дымку по ту сторону берегов кровати. «Кто же навел на меня этих людей? — повторяла я, обращаясь к самой себе. — Поддельная Анжелика из бара на высоких цокающих каблуках или усталый чиновник с безликим лицом, так старательно указывающий мне на мою непонятливость? Были ли это полицейские или бандиты?» Но на все эти вопросы не было и не могло быть ответа, и постепенно мои мысли начали дрейфовать в сторону проблемы, значительно более простой: что мне делать дальше? Я лежала на изрезанном снизу матрасе, завернувшись в плед, накрывшись одеялом без пододеяльника и горою платьев, в большинстве своем, судя по всему, чужих, и пыталась наметить контуры своей дороги в будущее. На короткие минуты эти контуры вспыхивали, проявлялись и снова расплывались. Передо мной снова лежала карта моей жизни, но каждая из ее тропинок уже казалась не только извилистой, но и туманной, сомнительной и иллюзорной. Чем больше я о них думала, тем больше они казались дорожками, вычерченными на карте несуществующей местности. Я представляла себя поднимающейся по какой-нибудь из этих троп, цепляющейся за кустарники, оглядывающей с холма далекие зеленые долины и еще более дальние горы, но застыв на несколько секунд, заманчиво помаячив перед взглядом, эти горы, холмы и долины расплывались и исчезали, обнажая пустоту моих догадок и построений.
И вдруг со мною произошло то, что можно было бы назвать и пониманием, и даже своего рода странным просветлением. Эта новая мысль пришла ко мне уже не волной, а чем-то совсем иным, бесформенным и безымянным, и все же предельно ясным в своей бесформенности, она возникла разом, ударившись в меня и почти что подбросив над кроватью. Это был момент той и тягостной, и освобождающей ясности, которая опрокидывает очевидность и разрывает время. Я неожиданно поняла, что в каком-то, как раз, вероятно, самом существенном смысле, все это не имело большого значения, а, возможно, не имело и никакого. Искали ли они когда-то жившую в этой квартире, но все еще безнадежно незнакомую мне Надю, или они искали меня саму, скрытую в так и оставшимся непроницаемым для меня прошлом; стала ли я случайным свидетелем или невольным участником убийства, или же то, ради чего неизвестные мне люди сантиметр за сантиметром переворачивали чужую мне квартиру, было связано с моим собственным прошлым, оставшимся по ту сторону непроницаемого разлома времени, когда в незнакомом баре я бросилась защищать неизвестную мне женщину, имени которой я, вероятно, не знала, или все это все же связано с прошлым той женщины, которую рвало кровью, и о чьей дальнейшей судьбе мне так и не удалось ничего узнать; похоронена ли она в чужой могиле под чужим именем, или в ней похоронен нападавший, или же они оба бежали из Израиля, предполагая, что разъяренный любовник этой женщины убил меня, или их обоих убили их товарищи, испугавшись, что след случайного убийства выведет полицию на преступную жизнь, разветвленную и потаенную; обыскивали ли квартиру свидетели той драки или люди, искавшие мести, уголовники или полицейские, сотрудники иммиграционной службы или службы безопасности. На все эти вопросы не было ответа, и все они уже не имели значения. В любом случае, они, скорее всего, планировали вернуться, и места для меня в этой квартире уже не было.
«Вероятно, за квартирой продолжают следить», почти равнодушно, без страха, лишь чуть настороженно, подумала я. Я вылезла из-под пледа, одеяла и горы одежды, встала с кровати, отряхнулась, подняла жалюзи в салоне, приготовила вкусный и плотный завтрак, сварила крепкий кофе; обстоятельно и неожиданно спокойно позавтракала. Мне было немного грустно расставаться с этой чужой квартирой – и с этой неожиданно доставшейся мне чужой жизнью. Я старательно вымыла посуду, поставила ее в сушилку, собрала остатки еды в пластиковый пакет; проверила холодильник, чтобы убедиться в том, что на этот раз в нем не останется ничего такого, что может быстро испортиться; несколько раз, сбросив тапки и самыми кончиками пальцев ступая по каменному полу, бесшумно подошла к глазку и убедилась, что на лестнице никого нет. Потом я переобулась, с шумом открыла дверь, заперла ее за собой и выбросила пакет с мусором в стоящий напротив дома ящик. Никого необычного или подозрительного рядом с домом я не обнаружила; припаркованные машины были пустыми, да и улица — практически тоже. Вернулась домой. На всякий случай я снова опустила жалюзи в салоне, не сообразив, что окна в комнатах тоже наглухо закрыты, и почти сразу же наступила почти полная темнота.
Я зажгла верхний свет. Влезла под душ, каждым сантиметром кожи ощутив теплые, скатывающиеся потоки воды, слабую пульсацию тела; мышцы, все еще напряженные после сна в одежде, в такой неудобной, негибкой и малоподвижной позе, наконец-то расслабились и перестали ныть. Я почистила зубы, намазала лицо кремом, оделась, достала тот самый, так ни разу не использованный рюкзак, который купила вскоре после того, как устроилась на работу; «теперь он мне пригодится», с легкой растерянностью и удивлением сказала я самой себе. Я сложила в него только те вещи, которые покупала сама; впрочем, и они были довольно бесполезными, времени на то, чтобы их постирать, у меня уже не было. Поначалу я добавила немного косметики, когда-то принадлежавшей так и оставшейся незнакомой мне Наде, но потом вытащила и ее. «Они что-то искали среди косметики, — вспомнила я.- Мало ли, что там может быть». Я попыталась стереть отпечатки пальцев, но, сообразив, что в квартире их тысячи, ограничилась только самыми видными местами, вроде дверных ручек или ручки холодильника. «Может, они и окажутся ленивыми», — с надеждой подумала я.
На самом видном месте, посередине обеденного стола, я оставила удостоверение личности, водительские права, карточку медицинского страхования, оплаченные счета, всякие мелкие и безличные бумаги, собравшиеся за это время. Кредитную карточку я дважды разрезала поперек; получая ее, я за нее расписалась, и мне не хотелось, чтобы ею бесконтрольно пользовались. Рядом с документами я положила ключи от машины, купленный мною мобильный телефон, Надин кошелек и ее сумочку. Себе я оставила только наличные, убрав их в передний карман джинсов. «Вот и все», — подумала я. Вернулась в салон, надела рюкзак, подтянула лямки, застегнула и проверила поясной ремень, потом снова его расстегнула; присела на дорогу. «Вот и все», — сказала я себе снова. Я проверила газ и воду; потом, чтобы было светлее, открыла входную дверь, погасила свет в салоне, заперла дверь и спустилась вниз. Рядом с домом так никого и не было. Я прошла несколько кварталов, чуть петляя и осторожно оглядываясь, потом вспомнила про ключи, стерла отпечатки пальцев и с них, и выбросила в ближайший помойный ящик. Еще несколько пустых переулков — и я вышла на автобусную остановку; села на первый же автобус; вышла из него и сразу же поймала такси. Водителю я сказала отвезти меня на южный автовокзал, но во время поездки передумала, попросила развернуться и высадить на перекрестке, откуда уходили автобусы на Галилею. Там я остановила попутку.
Когда мы выехали из города, я увидела, что в Галилее уже наступила весна. Светило высокое весеннее солнце, миндальные деревья горели счастливыми розовыми цветами; оливковые рощи казались гуще и зеленее, чем были зимой, пожалуй, чем были всегда. «Такова весна в Галилее», — подумала я. Водитель ехал на дальний север, и в машине раскачивалась приглушенная музыка дальней дороги без конца. Но часа через полтора я попросила его остановиться у случайного, незнакомого мне перекрестка. Он переспросил, уверена ли я, что мне нужно именно сюда; я ответила, что да. От перекрестка я начала спускаться вниз в долину сквозь густые лесные заросли, мимо каменной кладки домов разрушенной арабской деревни, пока не вышла к ручью. Я долго шла вдоль высокой скалистой стены, вглядываясь в ветвящийся бурный весенний ручей внизу под ногами. Ручей шумел, плескался, пенился и искрился светом, а я с каждым шагом вдыхала изобильный теплый солнечный цвет. Зелень уже дышала теплом, а от воды еще сквозило зимним холодом. Потом, повернув несколько раз, тропа вышла к развилке. Я неожиданно поняла, что мне надоело идти вдоль ручья, и выбрала тот рукав тропинки, который начинал подниматься вверх.
Эта новая тропа вывела меня на неровное нагорье, пересеченное холмами и рощицами. Теперь уже пешком я прошла сквозь рощу цветущего миндаля; густой солнечный свет горел и рассыпался сквозь горсти розовеющих листьев. Где-то вдали мелькнули тени, я попыталась их окликнуть, но они меня не услышали. Я миновала каменную изгородь, поднявшись и спустившись по деревянным ступенькам, выстроенным для того, чтобы отделить идущих людей от пасущихся коров. С этой стороны от изгороди тропа превратилась в проселок. Передо мной лежало широкое поле, обрамленное лесом и высокими кустарниками. И в лесу, и в поле я заметила цветущие цикламены; зацветали асфоделии и средиземноморские лютики. Далеко впереди на тропинке снова мелькнули тени; я ускорила шаг, потом остановилась. Не было никакой причины их догонять. Не было никакой причины верить в то, что они существуют; и совсем уже никакой причины верить в то, что они существуют для меня. Я сбросила рюкзак, села на землю, откинулась назад, прижалась спиной к стволу придорожного дерева. Теплая вода солнца обтекала меня со всех сторон, наполняя воздух, наполняя меня. Я все еще не знала, кто я такая, но это больше не имело значения; передо мной лежала дорога.
[gs-fb-comments]