БИБЛЕЙСКИЙ СЮЖЕТ
Олегу Охапкину
Петербургских крыш полифония,
Контрапунктом – купол синагоги…
Уж не ты ли это, Ниневия –
Пепельный мираж в чухонском смоге?
Замер я, к окну прильнув, и внемлю
Памяти твоей о Божьем гневе.
Кит – один из тех, что держат землю –
Приютил меня в урчащем чреве.
Шевелятся, чувствую спросонья,
Вскормленные немотой глаголы;
Во грехе, во мраке беззаконья
Зреют для пророческой крамолы.
Сам дрожу пред их растущей силой,
Трушу их утробного азарта.
Лучше бы им, думаю, могилой
Стала эта нищая мансарда.
О виденье с музыкой, потухни, –
Заклинаю, – поглотись клоакой
Коммуналки с галдежом на кухне
И всегда голодною собакой!
Но вотще: налипло на ресницы,
Ширится моей помимо воли.
Твердь катастрофически кренится,
Ошалелый кит мычит от боли…
Господи! Уйми глаголы, стисни
Горло. Отродясь косноязычен,
Я хочу неброской тихой жизни.
Не хочу плевков и зуботычин
Твоего сплоченного народа.
Отодвинь назначенные сроки!
Эта темень, эта несвобода
Мне милее, чем удел высокий.
Но не слышит небосвод беззвездный
Вздох мой робкий: только не сегодня!
Встань, иди – доносится из бездны.
И не скрыться от лица Господня.
* * *
Украл я право жить у тех
мильонов, что могли бы тоже,
и не бегу простых утех.
Прости мя, Боже!
Я в это дорогое здесь
проник по-воровски украдкой
и в робости подобен весь
той букве краткой,
что в одиночку не звучит,
платочком над собою машет…
Мой крестный опыт нарочит
и даром нажит.
Ничто не чувствуя чужим,
хватал я всё подряд. Неужто
татьбой до гроба одержим?
Ничто не чуждо.
Богатым этим языком,
чтоб стать великим и могучим,
я овладел тишком, ползком
и ныне мучим
стыдом без памяти – магнат
из фильма Орсона Уэллса,
забывший, как вдруг стал богат,
когда заелся.
Я на платочке узелок
не завязал – теперь не вспомню,
как я камену уволок
в каменоломню
сознанья темного – и вот
мы промышляем вместе с нею:
цитат кружится хоровод,
и вновь краснею.
Стать притчей на устах у всех
мне так же светит в языке том,
рифмующем с грехом успех,
как стать аскетом.
Лукавлю: буду нем и наг
перед Тобой, и тут-то, Боже,
Ты мягкий подаёшь мне знак…
Мороз по коже.
ЛЮТЕРАНСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Здесь, за последней чертою осесть
склепы и камни чужие
блудную душу прельщают, а лесть
дарит порой миражи ей.
Полуразрушены и заросли
чертополохом, бурьяном…
Господи, всем здесь лежащим пошли
мир и покой лютеранам!
Вдруг своё имя, dahin устремлён,
метафизически-скорбен,
вижу среди полустёртых имён;
ниже: geboren… gestorben…
Светлое поле… Неспешной толпой,
как после жатвы селяне,
мысли, вдохнувшие вечный покой,
тянутся к Ясной поляне.
Мальчик наказан и пишет диктант.
В памяти выбиты строки.
Дядька – сапожник, солдат, фабрикант –
учит о худшем пороке.
Неблагодарность… die Un-dank-bar-keit…
В рокоте речитатива
партия Совести – ангельский альт –
трепетна, благочестива.
Светлое поле… Элизий теней…
Вот куда путь пролагала
жизнь моя, смерть неотступно при ней
Здесь не Шеол, а Валгалла.
Так произносится, что, разносясь,
литер готических стая
сеет свою полувнятную вязь,
в новый контекст прорастая.
Так, сокровенные струны задев,
странная музыка эта –
страшная песня воинственных дев –
зовом звучит с того света.
* * *
Всё написанное будто на что-то похоже,
иногда – чуть-чуть, а иногда – точь-в-точь.
до того, что подумаешь даже: одно и то же,–
но потом присмотревшись: да нет – день и ночь.
Что-то уши подслушали, да не то уловили.
Из подобных разночтений и соткана
вся словесность: старушонок лущить чем попало или
их считать, вываливающихся из окна.
Несусветное что-то загнул или просто выгнул
странным образом шеи любопытных слов,
а потом и вовсе из гнёзд их взашеи выгнал –
и нежданный осмысливаешь улов.
На восток и запад расколот мозг. Сплеча лишь
разрубается узел антиномии сей.
По дороге в Индию к Америке вдруг причалишь –
ты свободен, о диссидент Одиссей!
Параллелей пленник, от встречного ветра и штиля
издевательств немало ты претерпел.
Что твой опыт? Мираж в бесконечных поисках стиля.
Не рвануть из моря возможностей за предел…
Ах, великая наша! Обманут её любовью
к человеку маленькому, лишнему и вообще
ко всему под ярмом и плетью страждущему поголовью,
сам хорош персонаж: борода в борще!
А она, свои средства сулившая на дорогу,
днесь наложницей на ложе лжи возлежит.
Ты блуждания эти сам предпочёл острогу,
хитроумный грек, то бишь вечный жид.
Но с другой стороны, что всему и всегда чужая,
воздух-синтаксис легко принимает в себя
словопад щебечущий – и душа дрожит, подражая,
вторя всякому веянью и любя.
НА ДАЛЬНИХ ПОЕЗДАХ
Владимиру Лапенкову
Как Гоголь назидал своих друзей,
проездился когда-то я по всей,
проводником работая почтовым,
и, вроде, удовлетворил сполна
страсть к странствиям. Отхлынула волна.
Порассказал бы многое, да что вам?
Когда состав мой полз через Урал,
когда, сжимаясь, отступал Арал,
караем богом Солнца разъярённым
за то, что всуе окликал его,
не токмо взором проникал я во
град Китеж – духом, ею покорённым.
Влёк философский камень Алатырь
то в лес его, то в степь – в тот монастырь,
где наш Грааль, не тронутый Перуном,
хранит в веках, как жертвенную кровь,
всю мудрость мира, вторя вновь и вновь
славянской вязью скандинавским рунам.
Протяжный зов бухарского муллы
сквозь аромат цветущей мушмулы
манил чужим укладом и ландшафтом.
Тамбовский волк, отбыв двенадцать лет,
через меня передавал привет
сибирским пихтам, заполярным шахтам.
Соль проступала, и, простором сим
пленён, язвим, солим и русолим,
я ощущал в крови своей броженье.
Под стук колёс немолчный, в полусне
вбирал я всеми порами извне
языков вавилонское смешенье.
И древний лад, как неизвестный яд,
по всем распространялся жилам вздутым,
и понимал я: где-то наверху там,
средь облачных она бытует гряд,
невидимо гиперборея над
гремучим железнодорожным спрутом.
Ах, жизнь моя! Как била ты ключом!
Всея Земли тебя питала сила.
Свои, мечталось, корни извлечём
из недр Тибета, из долины Нила...
Припомнить бы, о чём она бубнила,
шаманила и шамбала о чём.
ХОРОШЕЕ ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ
Владимиру Алексееву
Приснилось хорошее слово.
Не знаю, к чему приложить –
да чтобы без умысла злого
его существо обнажить;
да чтобы без всякой обиды
звучало, при этом открыв
уму всевозможные виды
на сей семантический взрыв.
Пускай ни к чему не прицепят
его как враждебный ярлык!
О, неименуемый трепет!
Кой смысл ему равновелик?
То так прилагаю, то эдак,
горюю, как немощно-сир,
как тёмен, скажу напоследок,
мой жидобоязненный мир!
КОНЕЦ ЮДОЦЕНТРИЗМА
Похоже, соль земли уже не солона…
Смените болевой регистр, умерьте
амбиции: всё глуше соло на
иерихонском инструменте!
Всё переменится – звенит в тиши дзин-дзин
тибетский колокольчик, и от моря
до моря завывает муэдзин,
приливам и отливам вторя.
Магической души отколотый кристалл
отныне костоломку на татами
пусть преломляет, пусть концы креста
загнёт и вертит под тамтамы!
Афразия и без несякнущей мошны
своё алмазно-золотое время
в рост пустит: ей подачки не нужны
постевропейского еврея.
Вернём же ей долгов несметных бумеранг
с процентом – те цифири на бумаге,
что в бум преобратились, в Sturm und Drang…
Вновь будем немощны и наги.
Остынет жертвенник – неужто каменеть,
оглядываясь на святые камни?
Там, где клокочет под песками нефть,
порхать неужто мотыльками?
Другой эон нас без остатка растворит,
и явится языкам бог Зиянье,
и некий новый будет фаворит
обучен хватке обезьяньей.
На сцену выведет он лунного слона,
впряжёт его в чужую мутотему –
и понесёт, растя свой смысл, она
дань инородному тотему.
Столкнётся будущее с прошлым – взрыв и крах
бесстрашно за кулисами обсудим
и, роль благоразумно проиграв,
значенье обретём в абсурде.
И вновь подыщет поражённый интеллект
зиянью трансцендентному синоним,
чтоб изъяснилось из руин тех лет,
коль славен наш Господь в Сионе.
ИНФОРМАЦИЯ
Там льётся кровь – там холод, мрак, разор
врываются в уютную обитель…
Пустеющей корзины потребитель
встречает Новый год, вперяя взор
в томительно мелькающий узор
для ткани: Тель-Авив и сектор Газа
длят канитель, а вивисектор газа
в междуславянский вклинился зазор,
и глядь – в мозгу бессмысленный обзор…
Геката ложесна свои разверзнет –
и гладь: ни узелков, ни контроверз нет
на мягком ложе сна. Один позор.
* * *
Рассеянный ум лоботряса с Бассейной
(не той, что Некрасова ныне, а той,
у парка Победы) был притчей семейной.
Как парк разрастался сюжет нелинейный
над слепками с грёз и могильной плитой,
Расеей на ум навалившейся, чтобы
рассеянных мыслей народец собрать
в небесный Петрополь, в заказник особый,
когда ветхих слов приоткроются гробы
и добропобедную выпустят рать.
Рассеянье – это условие встречи
когда-нибудь где-нибудь… Определим
точнее тот миг в категориях речи –
и Александрия забрезжит далече,
град Китеж, небесный Иерусалим,
где снова сойдёмся мы, как в Петербурге.
Все нити сюжетные сходятся там.
Сыграем с судьбой в города или в жмурки,
на ощупь на слове друг друга и юркий
ловя её смысл, предназначенный нам.