Древние буквы
Ну нет, выпить так много, как мой брат Фредерик, я никогда не мог! Его как-то пытались напоить, чтобы он на ногах не устоял. Больше всех старался Ганс – тот, что делает ремни и упряжь для лошадей. От него всегда несет клеем, который он сам варит, кожей и конским потом. Фредерик посмеивался и пил, а Герман-трактирщик подливал, пока у всех спорщиков деньги не вышли. Тогда Фредерик встал из-за стола, убрал со лба свои светлые волосы и пошел к двери. По пути похлопал Германа по плечу со словами:
– Ну и дурьё!
И твердо так ступал, не пошатнулся, ведь ему выпивка нипочем, только пот на лбу выступает.
Я хожу в трактир каждое воскресенье, под вечер, когда солнце садится. Беру всегда кровяные колбаски, которые готовит мясник Людвиг, и запиваю их кружкой доброго темного пива, что холодит глотку и щиплет язык. Герман подает колбаски с пылу с жару, с запахом пригорающего очага. Шлепает их на толстый ломоть хлеба, пока они еще шипят. Шкурка на них лопается, и жир вытекает из темно-красного нутра. Первый кусок отрезаю медленно, кладу в рот и закрываю глаза, чтобы почувствовать, вобрать в себя аромат горячего мяса. Страсть как хороши эти колбаски!
Сегодня я пришел немного раньше. Год назад Герман проделал в стене маленькое окно, через которое пробивается слабый свет, освещающий лица гостей. Под потолком плавает дым. Собака с лохматым хвостом бегает от стола к столу в поисках съестного. Ее пинают, она привычно отскакивает в сторону и идет к следующему столу. Заказываю, как всегда, четыре колбаски и пиво, а Герман наклоняется ко мне и говорит:
– С этого месяца все будет дороже.
– Это еще почему? – спрашиваю.
Он осклабился, довольный вопросом, и отвечает:
– Надо собирать деньги на паломников и рыцарей, что идут в Святую землю освобождать Гроб Господень от иноверцев. Путь неблизкий!
Я не знал, что он такой защитник нашей веры. Мне всегда казалось, что его интересуют только доходы, поэтому Герман пиво часто разводит и подает несвежее.
– Большое войско идет из земли франков. Скоро будут здесь, – добавил Герман. Сам толстый, глазки узкие. Когда смеется, широко раскрывает рот так, что видны его гнилые зубы, и щеки трясутся, как студень.
Иду я из трактира и думаю, что, если Герман сильно поднимет цены, не смогу приходить каждое воскресенье. Никаких денег не хватит, ведь архиепископ Майнца, у которого я служу во дворце, за последние три года не прибавил мне ни пфеннига к жалованию, да и платит неаккуратно. Слышал, у него большие проблемы с деньгами, взятыми у евреев-ростовщиков в долг. Вот ведь лиходеи проклятые, все им должны денег! Никто из честных жителей города не любит евреев, но приходится терпеть.
Идет май, и даже вечером тепло. Прохлада приходит только поздно ночью. Неподалеку от города на лугу распустились красные маки с их дурманящим сладковатым запахом, а когда сворачиваешь с дороги в сторону нашей деревни, видно, что на холме уже вовсю расцвели ландыши.
Можно заказывать не четыре, а три или даже две колбаски у Германа, но это вдвое меньше радости в жизни. Ведь воскресенья я жду всю неделю, как святого причастия, хотя и нехорошо так говорить. Как подумаю про вкус мяса, да с холодным пивом, дрожь пробирает – и полный рот сладкой слюны!
Я служу во дворце уже больше десяти лет, но за это время видел архиепископа всего несколько раз. Он высокий, голова маленькая, шеи почти нет, а в бороде у него висели крошки. Ряса на груди в жирных пятнах, потому что он после трапезы вытирает руки об одежду. И мне за работу платит с опозданием!
Сначала я помогал на кухне, таскал воду из колодца, чистил котлы, подметал в трапезной, а потом меня перевели работать в сад, где командовал отец Зигфрид, бенедиктинский монах, тогда еще не старый. У него, наверно, и в молодости глаза были всегда недобрыми под густыми бровями, которые сейчас уже поседели. Когда отец Зигфрид сердится, он прикусывает нижнюю губу и так улыбается, будто сейчас укусит.
Дворец находится подле собора, оба огорожены высоким крепостным валом. Сад во дворце разросся, розовые кусты тянутся до крепостных стен. Собор горел уже несколько раз на моей памяти, последний раз лет пять назад, но его почти сразу стали восстанавливать по приказу короля Генриха. Сады пожар почти не затронул, только на деревья миндаля упала горящая балка и несколько кустов роз были засыпаны горячим пеплом. Я их осторожно обмывал теплой водой, и почти все розы выжили благодаря мне. А монах даже слова доброго для меня не нашел, хотя видел, что у меня на руках кожа полопалась и сочилась кровь. Злой он, злой человек, хотя и посвятил себя служению, но с годами я и к нему привык. Да и он ко мне, наверно, тоже. Я просто делаю, что мне говорят, так и работаю спокойно, день за днем.
Прошлой весной на кухню наняли новую помощницу Мари, которая мне очень понравилась. У нее были длинные светлые косы, а глаза веселые, озорные. Да, и смеялась она радостно, откидывая голову немного назад так, чтобы видно было, какая у нее красивая высокая грудь. Мы с ней гуляли несколько раз по воскресеньям, но к лету она сильно заболела и скоро померла. Теперь по воскресеньям я хожу в трактир Германа.
От нашей деревни до города Майнца недалеко. Утром по пути на работу я прохожу через березовую рощу, где от самой опушки начинаются поля желтых одуванчиков. Среди полей течет неширокая речка в сторону города, где она впадает в Рейн. Иногда, если я выхожу из дома рано, спускаюсь к воде, прикладываю ухо к земле у берега и слушаю, как вода шумит там, где несколько больших валунов образовали пороги. Она протискивается между камнями и оттуда, собравшись с силами, течет до самого Майнца. В мае светает рано. Я люблю смотреть, как солнечные лучи покачиваются на речной воде, словно провожают ее на пути к Рейну.
Месяц назад прежний архиепископ вдруг куда-то исчез – и во дворце появился новый, небольшого роста, худой и борода клинышком. Но когда он впервые служил в соборе мессу и произнес медленно, торжественно, с гордостью за нашу веру: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti», – я почувствовал, что сердце вырвалось из груди и стремительное, как холодный ветер, унеслось куда-то вверх, а я остался, задыхаясь от восторга, и даже не почувствовал, как оно вернулось в мое тело.
Все бы, казалось, сложилось ладно в моей жизни, но май в этом году оказался для меня неудачным, совсем неудачным. Ничего бы не случилось, кабы на мне были хорошие башмаки, такие, как у отца Зигфрида: на хорошей удобной застежке, плотно охватывающей лодыжку, а подошва не плоская, гладкая, как у меня, а с нарезами, чтобы нога не скользила. Такие, обитые кожей со всех сторон, привозят из земли франков. Мои же башмаки – это простая обувь, сделанная Карлом в его мастерской, которая расположена у северных ворот Майнца, неподалеку от еврейской церкви. На двери висит на гвозде старая подошва, обвитая кожаным шнурком. Она погнулась от времени, но понятно, как Карл зарабатывает на жизнь своим трем ребятишкам и жене. Было восьмеро детей, да пятеро померли.
Что-то я заболтался, а сказать только хотел, что Карл всем делает одинаковую обувку: женщинам подошва поменьше, мужчинам побольше. И деньги всегда берет вперед! Он посмотрит на ноги, наклонив голову к правому плечу и хлюпая носом. Прикинет на глаз, вытрет мокрый нос рукавом и полезет в сундук за заготовками. На подошвах из толстой кожи по бокам уже заранее пробиты отверстия для завязок. Конечно, за хорошую цену Карл мог сработать красивую обувь из тонкой кожи с рисунками, узорами и множеством удобных пряжек и шнурков, но у меня таких денег никогда не было, да и не будет.
Да, так вот: день тот был серый, туманный, солнце ушло за тяжелые дождевые тучи, висевшие над собором. Стволы кленов, трава в саду были мокрыми. Я влез на лестницу и потянулся к длинной ветке, которую следовало обрезать, не заметив, что на моей обуви шнурки разболтались. Башмак скользнул с ноги, и я от неожиданности упал с лестницы в траву. Сначала боли не было, только голова немного кружилась, и я решил, что удачно упал. Но вскоре нога от колена до ступни начала болеть очень сильно, так что работать я уже не мог и похромал, как мог, домой.
Когда я проходил возле дома мясника Людвига, боль стала еще острее, я уже еле волочил ногу. Потом упал и угодил прямо в свиные потроха, которые Людвиг накануне выбросил на улицу. А он стоит у двери в своем фартуке с темными пятнами, смотрит, как я барахтаюсь в склизких отвратительных потрохах, пытаясь встать, и громко хохочет:
– Смотреть надо под ноги, а не зевать по сторонам!
Фредерик, мой старший брат, вышел посмотреть, отчего так хохочет Людвиг. Он у него в подмастерьях больше десяти лет, из них последние два года почти как член семьи, потому что дочка Людвига, белобрысая Кристина, влюблена во Фредерика. Он рассказал мне как-то, когда мы возвращались из церкви после воскресной службы:
– Она все время трется возле меня. То просто так прибежит, то просит ей помочь что-нибудь перенести или отодвинуть. Она всегда так сладко улыбается, а меня от нее просто тошнит. У нее тело – как большой мешок муки. Людвиг млеет, когда видит, как она ко мне подкрадывается. Знает, что я никуда не денусь.
– Ну, а ты что? – спросил я, зная уже ответ.
– Мне Матильда по душе. Крепкая, здоровая, как добрая кобыла. И веселая! – Он помолчал и добавил: – Да что толку. Придется, видно, пойти к Людвигу в зятья. К осени, надо думать, свадьбу сыграем.
Вот он всегда так – хорошо знает порядок вещей, установленный знатными и богатыми, и долго ему не противится. Фредерик старше меня на три года. Я матери не знал никогда: она умерла родами, а брат уже давно ее забыл, слишком мал был, когда ее не стало. Отец, как мне казалось, любил Фредерика больше, чем меня. Может, винил меня в душе в смерти матери или еще за что-нибудь. Он сгорел в лихорадке.
Помню, отец лежал на кровати рядом с входной дверью и кашлял. Я поил его водой и видел, как после особо сильных приступов у него слезы выступали, так ему было больно кашлять. В начале болезни он еще вставал по нужде и двигался, сильно согнувшись и немного боком. Он быстро, очень сильно похудел, так что у него ребра выступали. Позже у него уже не было сил вставать, и он часто ходил под себя.
– Бог дал, Бог взял, – сказал на похоронах священник. Быстро пробормотал молитву себе под нос и сразу ушел, ведь и так понятно – что возьмешь с двух сирот.
Мне тогда было десять лет. Нет, даже одиннадцать, а Фредерику целых четырнадцать, и он уже работал у мясника Людвига. Меня монахи научили считать. Сначала – до десяти, а потом до двадцати. Пытались учить меня читать, но я оказался к учебе неспособный – так и не выучился чтению. Да мне оно и не нужно, чтение: розы подрезать и поливать я могу и так.
Фредерик помог мне подняться, обтер соломой, одолжил у будущего тестя телегу и лошадь и отвез домой в деревню, потому что нога распухла, и я уже не мог на нее ступить. Правда, он на этом половину рабочего дня из-за меня потерял.
Хорошо хоть не в самом начале мая, когда майские праздники, я ногу подвернул. Праздник уже прошел, но в доме после него еще осталось несколько увядающих тюльпанов. Надо бы их выкинуть, а жалко, я люблю цветы. Веселая была праздничная ночь, с хороводами вокруг священной сосны, и я, и Фредерик прыгали через костер, пока огонь не поднялся высоко, широким столбом. Ночь выдалась теплая, светлая от огня. Подул ветер, искры разлетались повсюду, падали на одежду, но мы громко смеялись, отмахиваясь от них, как от назойливых торопливых ос.
В этом году майской королевой выбрали Матильду, а королем – Фредерика. Они всю ночь держались за руки – красивая пара. И, конечно, король и королева танцевали только друг с другом и не замечали никого вокруг. Утром по деревне пронесли Maibaum с зеленым венком на макушке, украшенным семью разноцветными ленточками, как цвета радуги, что появляется, когда дождь сменяется солнцем и приносит погоду к доброму урожаю. Кристина тоже пришла на праздник, но вскоре ушла, вся обиженная, хотя отец ей наверняка пообещал, что Фредерик от нее никуда не денется, и к осени будет свадьба.
Нога заживала долго, но к концу мая я уже ковылял по дому. Открою дверь, сяду у входа и смотрю, кто пройдет мимо. В доме душно и скучно одному. За последние несколько дней я видел брата только один раз, ведь в город пришло войско франков во главе с графом Эмико из Лейнингена, о котором предупреждал расторопный трактирщик, и у мясника Людвига работы сразу прибавилось. Фредерик и ночевал у будущего тестя, чтобы не тратить время на дорогу в деревню.
– Среди них монахи, паломники, рыцари и даже шлюхи, развлечений всем хватает, – рассказывал мне брат. – Они расположились у западных ворот. Говорят, что идут освобождать священный град Иерусалим от неверных. Доброе дело, ведь сам папа римский их благословил в поход! Знаешь, Клаус, я бы тоже с ними пошел. Забрал Матильду и отправился бы с ними… А что? – добавил он, словно споря с собой. – Каждый город их кормит-поит. – И уже более уверенным голосом: – Свет повидаю, подальше от Людвига с его дочкой. Свадьбы никакой не будет… и, бог милостив и справедлив, вернем Иерусалим.
На следующий день к вечеру пришла наша соседка Маргарита и принесла немного хлеба. Брата не было дома. Она высокая, с меня ростом, болтливая, а на подбородке у нее растут тонкие волосы. Пока я ел, она рассказала, что в город честной женщине не пройти, ведь среди паломников много злодеев. Ее чуть не изнасиловали, продолжала Маргарита, показывая свои руки в синяках. Еле вырвалась, а один из насильников долго гнался за ней.
– Теперь, пока они не уйдут, я в город ни ногой. Это же страсть какая: махать на меня мечом! И меч у него весь в крови и в волосах человечьих. Говорят, они ворвались в замок архиепископа, где евреи прятались от них, и всех-всех поубивали, даже детей малых.
– Откуда ты знаешь, ты ведь убежала из города? – спросил я.
– А мне Берта рассказала, жена пекаря. Охрана замка сбежала, и все рыцари, и монахи, и паломники кинулись в замок, многие пьяные, и так страшно кричали, что Берта залезла под кровать от ужаса. Потом, когда крики стихли, она видела на улице много телег, а на них мертвые лежат, избитые, в крови, раздетые – и мужчины, и женщины… Теперь уж, наверно, дальше пойдут, – добавила Маргарита. – Завтра с рассветом и двинутся. Что им здесь стоять? До Святой земли путь неблизкий.
Я часто встречал евреев на улицах города, хотя ни с одним не промолвил ни слова. Они казались мне чужими, чем-то отличными от нас, простых христиан, быть может, потому, что не верят в чудо нашего Спасителя, которого они сгубили когда-то, как учат монахи, хотя и говорят на языке, похожем на наш родной язык. Их женщины красивее наших и лучше одеваются. Кажется, многие умеют читать.
Были! Значит, теперь их уже нет? Раз всех убили. Два месяца назад на главной площади города четвертовали двух братьев Лехтингер за убийство и грабеж. Оба стояли на коленях и со слезами молили о пощаде, но никто их не жалел. Младший долго не умирал и страшно, мучительно стонал.
Но за что убивать евреев? Слишком много смертей. Нет, мне этого не понять. Когда пойду на исповедь, расскажу отцу Генриху о своих сомнениях.
Фредерик вернулся домой лишь поздно ночью. Наша улица узкая, но прямая. Звезды были очень яркими, я увидел его издали. На его волосах лежал лунный свет. Он шел как пьяный, неуверенно двигая ногами. Вошел в дом, оттолкнув меня. Сел на лавку и положил на стол кусок желтой плотной бумаги, на которой были видны какие-то письмена:
– Возьми, будешь в обувь подкладывать. Больше от них ничего не осталось.
В комнате вечером уже прохладно. Я зажег свечу. Фредерик был как в лихорадке: лицо в поту, а глаза горели нервным огнем. Я попытался заглянуть в них, но отвел взгляд: такая злость, ярость и отчаяние были в его взоре.
– Людей резать страшнее, чем свиней. Даже евреев, – вымолвил он хриплым шепотом. Потом лег, не раздеваясь, на кровать и отвернулся к стене. Среди ночи он вдруг громко вскрикнул один раз:
– Deus Vult!
Более я никогда не слышал голос моего брата.
Когда я утром открыл глаза, Фредерика в доме уже не было. Матильда, как я позже узнал, идти с ним отказалась, сказав, что от него пахнет кровью. Так я с братом и не простился, потому что он ушел с паломниками и не вернулся. Кто знает, на какой из дорог закончилась его жизнь… Далеко ли он ушел от дома, увидел ли святой город Иерусалим? И спросить не у кого, ведь крестоносцы в город так и не вернулись. Это случилось как раз перед праздником Вознесения Господа нашего Иисуса Христа.
К началу следующего месяца, июня, я наконец смог полностью ступить на ногу. Было воскресенье пополудни, и я решил пойти к реке – туда, где она, пройдя пороги, течет среди большого поля красных маков на встречу с Рейном.
Я уже обулся, да вдруг вспомнил про прощальный подарок Фредерика. Развернул желтую бумагу с обожженным краем и с трудом разорвал ее на две неравные части. На бумаге были знаки черной еврейской магии. Я видел такие на здании еврейской церкви, что находилась у северных ворот города, сколько себя помню, но я обычно обходил ее стороной, чтобы не попасть под влияние колдовства, опасного для честного христианина. Следуя совету брата, я вложил бумагу в башмаки. Бумага была плотной, ногам было удобно, ступни не проскальзывали, и я двинулся в путь, не думая больше о евреях. Ведь в моей жизни ничего не изменилось от того, что их больше нет в нашем городе. Может, оно и к лучшему…
Вскоре я почувствовал, как ногам становится тепло, что показалось странным, но день жаркий, решил я – и двинулся дальше. Однако в тот момент, когда последний дом нашей деревни, где жила хромая вдова Каролина, остался позади, мои башмаки вдруг полыхнули ярко-синим, с красными прожилками, огнем. От ужаса и боли я закричал и упал наземь, ударившись спиной. Пока я сдирал с ног башмаки, языки пламени жгли мои ступни и поднимались к коленям. Боль была невыносимой, я кричал, глядя, как лопается кожа на ногах, и проклинал неживых евреев и их дьявольские письмена.
Наконец я вырвал из обуви остатки пылающей бумаги и швырнул в траву. Опасные буквы полыхнули яростно и исчезли. Поднялся столб пламени, горячий воздух коснулся моего лица. От бумаги осталось лишь немного золы на траве. Я лежал боком и плакал от неистовой боли в обожженных ступнях.
* * *
Прочь в далекое небо унеслись буквы древнего языка, на котором написана Книга Книг: Алеф, объединяющая землю и небеса; Бейт, в которой воплощены единство и различие света и тьмы; Шин как видение всесильного Божественного Огня; Тав, несущая в себе вечную связь меж Создателем и его творением; и, наконец, буква Йуд, являющая собой Мужчину, и Хе, представляющая Женщину, без которых невозможно существование этого мира во всем его несовершенстве и величии.
* * *
– О, проклятые, проклятые, трижды проклятые! – шептал я, глядя на свои искалеченные ноги, и плакал от боли и обиды. – Ведь я не поднимал на вас руки.
Какое страшное жестокое колдовство несли эти клочки бумаги!
Ступни заживали долго, а когда я вернулся на работу в замок, отец Зигфрид сразу направил меня перекапывать весь сад, потому что толпа паломников, воинствующих монахов и рыцарей, преследуя евреев, вытоптала все до одного кусты роз.
Теперь, когда я остался в доме один, очень скучаю по брату, хотя и знаю, что он ушел на святое дело: освобождать Гроб Господень. Говорят, если душа томится, надо следовать сложившимся привычкам, чтобы все дни и месяцы были похожи один на другой. Тогда в каждый последующий день будет незаметно забываться частица дня ушедшего – и со временем начнет казаться, что этого мучительного прошлого и не было вовсе. Ни людей, ни событий.
В воскресенье под вечер я, как и прежде, отправляюсь привычным путем к Герману. Собака не бегает под столами, а сидит терпеливо близ входа в трактир. В зале пахнет крепким потом немытых тел и пролитым пивом. Ганс, кожевенник, уже сильно поднабрался и громко смеется собственным шуткам. Герман все такой же толстый, с гнилыми зубами и щеками как студень. И подает такие же, как прежде, на куске хлеба кровяные колбаски, на которых лопается шкурка. Они чудо как хороши, когда запиваешь их холодным темным пивом. Герман повысил цены, как и обещал, но не слишком. Денег, что мне платят за работу в саду в замке, пока хватает. Новый архиепископ платит аккуратно, не то что прежний.
А еврейскую церковь, что осталась пустой, стали посещать призраки с громкими пронзительными голосами, как рассказала мне говорливая соседка Маргарита. Так продолжалось, пока здание не захватил архиепископ. Он освятил его, велел стереть еврейские письмена и установить большой крест над входом. С этого дня призраки исчезли на многие годы, пока не сбылось повеление: «Я дарую тебе потомков, числом – как звезды на небе, как песок на морском берегу. И падут пред твоими детьми вражеские врата!»