Лина Городецкая

Случайная встреча

Они встретились совершенно случайно в центральном парке своего городка. Встретились, пересеклись взглядами и обе растерялись. Что делать в такой ситуации…

Раиса Ефимовна хотела отвернуться и пройти мимо, мол, ничего не вижу, но не получилось как-то. А Софья Григорьевна неожиданно кивнула ей, и она тоже в ответ кивнула.

Дома каждая из них пыталась обдумать эту встречу. Они так давно не видели друг друга… И надо же было оказаться одновременно в этом парке. Живут они в разных концах города. А тут обе, каждая по своим делам, приехали в центр. Раиса Ефимовна ходила на почту, отделение рядом с домом закрылось, вот ей и пришлось добираться в другой район, а парк рядом. Софья Григорьевна отправилась в магазин, чтобы по совету приятельницы из хостеля купить нитки и связать к зиме новый жилет. Теплые вещи нужны, и за вязкой быстрее можно коротать вечера. Нитки подходящие она не выбрала, но на обратном пути решила прогуляться. Погода хорошая, ноябрь – месяц не жаркий… И вот так случилось.

Нужна ли была им эта встреча? Нет, конечно. Но дорога обеих в этот день вела через парк, и они оказались на одной тропе. Лучше бы не оказывались. Потому что теперь одна брала успокоительные таблетки, и вторая брала успокоительные таблетки.

Воспоминания налетели, как мошкара, как противные жужжащие комары: «А помнишь? А помнишь?..»

А помнить многое не хотелось во имя собственного спокойствия, которым каждая на старости лет особенно дорожила. Залечились многие душевные раны, а те, что не залечились, память любезно отправила в дальний угол, заклеив пластырем, чтобы не кровоточили…

Отношения не сложились с молодости, хоть и были они обе хороши собой и личным счастьем не обделены. За что Рая невзлюбила Софу, трудно теперь понять. Показалась она ей спесивой и расфуфыренной, наряды меняла. Шила Софа хорошо, но Рае никогда не предложила что-нибудь пошить. А почему Софа не полюбила Раю… за прием холодный, гордячкой всегда была Рая в глазах ее. А потом годами – ссоры какие-то, выяснение отношений из-за каждой мелочи, что уж скрывать, ненависти, может, и не было, но антипатия точно была… Накопился багаж обид.

И совсем не вовремя было им встретить сейчас друг друга…

Но почему-то ровно через неделю в это же время они оказались в том же центральном парке. Да, Раисе Ефимовне вновь понадобилось на почту, а Софья Григорьевна решила еще раз попытать счастья с приобретением вязальных ниток. Встретились на той же тропке, можно сказать. Раиса Ефимовна поздоровалась первой, Софья Григорьевна ответила. На минуту задержались рядом. Солнцезащитные очки скрывают взгляд, уже легче и проще выдержать этот экзамен. Через минуту каждая пошла своей дорогой. Дома вновь пришлось брать таблетки.

Сидела Софья Григорьевна с книгой, да книга не читалась. Включила Раиса Ефимовна телевизор, да развлекательные программы в голову не шли… Вспоминалось, ох, многое вспоминалось. В первую очередь, годы молодые, затем приезд в Израиль… И конечно, главное, вспоминали они обе Яшу. Какой он был замечательный, добрый, хороший, их Яша.

Смотрела Софья Григорьевна в окно, вопреки всем прогнозам шел дождь. Хорошо думается в дождь, и все мысли о Яше, о том, какой заботливый он был, как не забывал никогда ее поздравить с годовщиной их свадьбы, оберегал и волновался о ней, как сына любил. Никто не смог бы ей его заменить, так решила она раз и навсегда

Каждый шаг жизни связан с ним, – вспоминала Раиса Ефимовна у себя дома под песню «Сиреневый туман», которая лилась с телеэкрана. Все решения принимались после совета с ним. Незаменимых людей нет? А вот он был незаменим! И друг, и брат… Спокойней на душе было, когда знала она, что он рядом. Позвонить, поговорить с ним, и уже дела ладятся…

Причем каждая из них, находясь у себя дома и думая о Яше, вспоминала утреннюю встречу в парке, ведь она имела к нему непосредственное отношение. И тогда вновь приходилось брать успокоительные таблетки.

А ведь если подумать, судьбы у них похожие. Обе одиноки… Раиса Ефимовна овдовела раньше Софьи Григорьевны. Изя, ее муж, умер от инфаркта. Пыталась после встретить она близкого человека, наладить новые отношения, но никто не оказался ей мил. Впрочем, по всему видно, что и Софья Григорьевна оказалась однолюбкой. Уже одиннадцатый год, как Яши нет, а она одна… Дети у обеих – далеко, сын Раи – в Австралии, сын Софы – в Канаде. Уехали искать счастье в заокеанские страны. Все еще пытаются решить, счастливы они там или нет. А мамам достается редкое общение по Скайпу, который пришлось освоить.

Накопленные за годы обиды вдруг показались не тяжелой ширмой, служившей одно время их молодым семьям перегородкой в старой советской квартире, а всего лишь обтрепанной ситцевой занавеской, улетающей от сквозняка. Только трудно что-то изменить теперь…

Через неделю они опять встретились в парке. Когда Раиса Ефимовна оказалась там, Софья Григорьевна уже сидела на скамье, и пройти мимо было как-то неловко. Она остановилась, и сказала, между прочим, словно в последний раз они разговаривали позавчера, а не годы назад: «Купила клубнику, недорого, по десять шекелей килограмм».

– Хорошая цена, – подхватила беседу Софья Григорьевна, – а я тоже сегодня прикупилась, по скидке – творог, почти как домашний.

– Где ты купила? – поинтересовалась Раиса Ефимовна. – Я бы тоже хотела.

– Недалеко отсюда, за углом – киббуцный магазинчик.

– Спасибо, – ответила Раиса Ефимовна, – пойду туда.

И они разошлись, каждая пошла своей дорогой.

Через неделю они встретились вновь. И, конечно же, никто ни о чем не договаривался заранее.

– Присаживайся, – сказала Раиса Ефимовна – она в этот четверг пришла в парк раньше.

Софья Григорьевна осторожно села на краешек скамьи, словно была готова в любую минуту поменять позицию. Они сидели рядом и думали, что не общаются уже больше десяти лет, как Яшу похоронили, отсидели траурную неделю, больше и не виделись. А разве стоило не общаться, что за глупые причины были для конфликта. Да и был ли сам конфликт?

Не хотелось помнить ничего, ни скандалы, ни колючие взгляды, которые бросались годами друг на друга. Все это показалось в таком далеком далеке. Да и не было теперь уже давно причины для конфликтов, и главного объекта, из-за которого случались скандалы.

Ну да, не поделили… что не поделили они? Какая разница сегодня. Просто известно, что не всегда находится общий язык между женой и сестрой мужа. Так у них и случилось… Но теперь, когда его нет, что им делить? А если подумать, сколько общего в их судьбах.

И каждая из них вспоминала дни, когда по-своему они были счастливы.

– Приходи ко мне завтра, я вареники налепила, с творогом и клубникой. Я там же живу. Посидим вместе, – неожиданно для себя предложила Софья Григорьевна. Сама испугалась своего душевного порыва.

– Спасибо, – чинно ответила Раиса Ефимовна. И вдруг улыбнулась. – А я кекс испекла с черносливом и орехами, вкусно получилось, привезу с собой, попробуешь.

Андрей Доброволин

Своя нота в полифонии

Писательство – дело протяжённое, труд кропотливый. Даже маленькая заметка в прессе требует точных формулировок и связного изложения. Тем более произведение художественное, беллетристика. Пишется долго, читается быстро. То ли дело самопубликация в Интернете – наспех написал, наспех и влепил; и критикуй потом кто хочет!

Умелого, профессионального, грамотного автора отличает от незнаек и неумеек точный подбор слов. Если и встречаются в его работах косноязычие или канцелярские обороты, то они допущены сознательно – и характеризуют персонажа, а не автора. Опытному редактору неточности и ляпсусы заметны так же, как дирижёру заметна фальшивая нота, взятая оркестрантом.

Литературный журнал сродни концертирующему оркестру. Он может быть профессиональным или самодеятельным, симфоническим или эстрадным, но в день концерта, сиречь в день публикации номера — редактор, как дирижёр, должен предъявить аудитории лучшие качества тех музыкантов, которых ему Бог послал. При этом у редактора есть даже преимущество: его репетиции происходят в кабинетной тиши, наедине с текстом, и он имеет право – и даже обязан! – заранее убрать или выправить те ноты-слова, которые кажутся ему фальшивыми. А музыкант, постоянно допускающий фальшь в концертах, может приискать себе другой оркестр.

«Артикль» — журнал безусловно симфонический. Ещё точнее скажу: полифонический. В каждом номере – произведения тридцати пяти или даже сорока авторов. У каждого из них – собственный голос, индивидуальный литературный инструментарий и свои амбиции. Очень трудно заставить такой оркестр звучать слаженно, тем более что рычагов влияния на авторов у редактора немного. У него даже дирижёрской палочки нет, хотя иногда и хочется вместо хрупкого дирижёрского жезла взять дубинку поувесистее.

Причём у каждого автора, при всей его зависимости от редакторского мнения, есть несомненное преимущество: он может позволить себе оставаться беспечным тогда, когда редактор вынужден беспокоиться. Автор – композитор своего произведения; как уж там написал, что изобразил, о чём недосказал – дело десятое; он счёл текст готовым, передал его в журнал и на том работу над своей рукописью окончил. Тогда как для редактора такая работа только начинается. Продолжая музыкальную аналогию: вообразим, что каждый инструмент в оркестре играет не строго те ноты, которые разложены на пульте перед носом, а собственную мелодию. И задача дирижёра свести все разрозненные мотивы в единый опус, рождающийся тут же под его палочкой, но актуальный лишь до следующего концерта.

На мотивах, исполняемых сочинителями, заметно влияние писательского и читательского опыта. Те, кто застал Советский Союз и его литературный процесс, помнят, что должность главного редактора печатного издания в столице была номенклатурой ЦК партии; в провинции – не ниже номенклатуры республиканской. Внесение книги в план издательства требовало усилий, сравнимых с теми, которые требуются для получения медали «За отвагу». При этом книга могла стоять в издательском плане без движения годами, а в «молодых авторах» можно было числиться до пятидесяти лет. Но гонорар за опубликованную книгу был явлением непременным, независимо от её качества и успехов в продаже. И всякий печатный текст был обсосан и выверен как минимум тремя посторонними автору людьми: старшим редактором, просто редактором и корректором. Весь процесс осуществления публикации, — от задумки и первой строки до последней редакторской поправки, – был для автора особой и своеобразной школой. И теперь в израильском русскоязычном писательском сообществе лидирующие позиции занимают как раз те, кто такую школу проходил.

Им, пожилым, на смену грядёт следующее поколение, тоже уже не молодое – тех, кто проходил иную, постперестроечную школу. Когда расплодились новые, ныне без вести канувшие журналы, а гонорары исчезли, но не везде. Когда главного редактора назначал генеральный спонсор, а издательства исчисляли сроки подготовки книги не годами, а днями. Когда организовать публикацию стало многократно легче, но если она не выглядела скандальной, то казалась уже и не нужной. Когда редактор зачастую подменял корректора, а заодно и автора, а над всеми ними царил отдел продаж. Развивая музыкальную аналогию, смею заметить: ситуация – как если бы в городе ждали симфонический оркестр из сорока человек, а на концерт вышли бы десять групп клезмеров.

Формальных литературных различий между отдельными представителями обоих этих поколений я указать не могу; для этого потребовалось бы глубокое изучение творчества каждого из них. Это уж дудки! Но в общей массе различие заметно: старшее поколение более многословно и рассудочно; следующее — полнее довольно собой и результатами своих трудов. (И да, приветствую тех, кто верно угадал в тексте напрашивающийся вывод: я – представитель старшего поколения).

Говорят, что музыка в переполненном концертном зале звучит несколько иначе, лучше, чем в зале пустом. Так же и публикация в популярном журнале вызывает несколько больший резонанс, чем в издании заштатном и безвестном. Даже если размер страницы и шрифт у них одинаков. Чтобы вывести издание из тени под софит общественного внимания, требуется стратегия и совокупный повседневный труд заинтересованных людей. А знаете, сколько человек реально делают «Артикль»? Не считая авторов, каждый из которых созидает лишь собственный образ. Нет, я вам не скажу – а то вы будете смеяться. Так дирижёр-редактор оказывается ещё и антрепренёром, и капельдинером, и кассиром – всё ради того, чтобы концерты продолжались.

Парадоксальность ситуации заключена ещё и в том, что редактор журнала, готовя к печати присланные материалы, невольно оказывается соавтором размещаемых произведений. Если автор сколько-нибудь популярен, то отсвет его популярности ложится и на редактора; так рассказавшего удачный анекдот подозревают в собственном остроумии. Если же автор пока безвестен, — именно на редактора падает ответственность за все допущенные ляпсусы, несуразности и несоответствия. Причём сами по себе, вырванные из контекста и лишённые авторства, такие «ляпы» представляют собой отдельный весёлый жанр, размещающийся в литературе где-то между анекдотом и афоризмом. Долгие годы работы с израильской русскоязычной прессой и её авторами научили меня святому искусству не персонализировать ошибки и опечатки, Тем более что их в «Артикле» очень немного. А для наглядной иллюстрации приведу несколько выдержек из произведений, которые не попали на журнальные или газетные страницы только благодаря бдительности строгих редакторов. Остаётся только призвать авторов: будьте, пожалуйста, внимательны! Хотя бы к самим себе.

Вместо того, чтобы засучить рукава, он распускал руки...

Здесь будут давать консультации ребятам, мечтающим приложить стетоскоп к уху, которое наткнулось на закрытые двери израильских университетов.

Одной из главных причин детской смертности являются аборты.

У Амаль оказалось лицо, которым не ударишь в грязь.

Оба эти человека были братьями.

Желчнокаменная болезнь встречается значительно чаще, чем вы думаете.

Всё это я говорю для того, чтобы подчеркнуть: в данный момент самое главное для вас - это понять, что для вас является самым главным.

Однако человек в любом возрасте должен жить не в колонии себе подобных, а в нормальном обществе, среди обычных людей.

Все дальнейшие цифры я приведу с округлением до ближайшего шекеля.

Он скакал на своей белой кобылице, перепоясанной белой уздечкой.

И позднее, когда читатель, скажем, не стал по-настоящему широким, но всё-таки расширился...

В соответствии с Библией, по окончании шестого дня Всевышний прекратил всякую деятельность.

Члены банды явились к ним домой, угрожая им жизнью…

Потребление марихуаны и героина в пересчёте на душу населения – в нашу пользу.

Как справедливо указывают специалисты, оружие - это палка о двух концах.

Не такая уж я дура, как кажется из моего рассказа!

Они стали встречаться, и, забеременев, поженились.

«Мы встречаем у пациентов такие болезни, которые вообще неизвестно как попадают в те места, которые больные нам демонстрируют», - говорит доктор.

Сильная вонь стояла возле бункера. Насраллы.

Александра Неронова

Баллада о двух друзьях

(пролог спектакля «Попытка к бегству»)

Пыльный двор,
Золотистые крыши,
Ручеек,
Убежавший с горы,
Двое смуглых курчавых мальчишек
И азарт их нехитрой игры.

Может, в Цфате,
А может, в Эйлате,
Знойным утром,
Вечерней порой…
Вот один – книгочей и мечтатель,
Забияка и воин – второй.

Кличут матери юных героев,
Пахнет медом и горечью хлеб…
Жаль, что позже история скроет
Странный узел на ткани судеб.

Как морская волна и пустыня,
Сталь и жемчуг,
Вода и вино –
Непохожи во всем.
Только имя,
Как в насмешку – досталось одно.

И все чаще
Серьезно и строго
Уносилось в подгорную высь:
«Ты, пожалуйста, друга не трогай.
Если надо – со мной подерись!»

Дальше будет привычно и жестко.
Стиснув зубы и сжав кулаки,
Спорят два большеглазых подростка
Над значеньем какой-то строки.

Жизнь полна нерешенных вопросов,
И вздохнуть никому не дает…
Вот вам первый – бродячий философ,
Вот второй – исступленный зелот.

Оба нищие – хвастаться нечем.
Оба знают, что в рабстве страна…
И пунктиром – короткие встречи
За дешевой бутылкой вина.

У надежды ломаются оси,
Страх и гнев раздирают народ.
«Как ты?
Маяться дурью не бросил?
Не рискуй головой,
Идиот!»

Встречи – реже,
И письма – все реже,
Не подставить бы друга под плеть…
А в умах поселяется нежить,
А в сердцах воцаряется смерть,

Правит миром,
Круша и калеча –
Вот и этим двоим на беду
Оказалась последняя встреча
На заре,
В Гефсиманском саду.

Кто припомнит, что было их – двое?
Нет свидетелей,
Как ни зови.
…Смех доносчика.
Топот конвоя.
Руки связаны.
Лица в крови.

Рвется крик над чернеющим садом,
Предрассветную зыбь леденя:
«Суки!
Сволочи!
Если вам надо –
Вот он я!
Арестуйте меня!!!»

А история дальше расскажет,
Как сомкнулась в кольцо колея…
…Быстрый суд.
Двое суток под стражей.
Взаперти –
Без еды и питья.

Режет плечи сырая дерюга,
Бьет охранник,
Кусают клопы…
…Лишь бы только не вывели друга
Умирать на глазах у толпы.

Взвесят все.
И надежду,
И веру,
И посмертья терновый венец…
«Отпустите его, лицемеры,
Разберитесь со мной, наконец!!!»

Вырастает легенда из были,
Без чиновников,
Мата
И вшей…
…Одного,
Как известно, казнили.
А другого – прогнали взашей.

…Так в легенду,
Сквозь битвы и грозы,
Ложь,
Наветы,
Кровавый туман
Шел,
Глотая соленые слезы,
Воин,
Мститель.
Бунтарь
Вар-Равван.

Майлс МакКортни

Эти стихи написал по-английски один из моих студентов в университете Рочестера, Майлс МакКортни, а вольно перевела на русский другая студентка из Bard College, чье имя я не могу указать, поскольку она живет в Белоруссии (сообщаю только, что ей 20 лет и у нее, по-моему, большое будущее). Задание было простое: поскольку у нас фольклорный курс, надо было попытаться выдумать мифологию таинственного острова Сентинел, жители которого (в числе примерно 130 человек) не подпускают к себе никаких посетителей и упорно хранят свою цивилизацию.

Дмитрий Быков

Miles McCortney

Sentinel Island

Across the gray seas, there was an island
About which a great many had dreamed.
For between its shores, forest-bound and distant,
Was protected, like a fortress, with arrows and spears,
A secret, the very nature of which was known to none.

Many had dreamed of such a place, indeed, and what it could possibly hide.
Some had dreamed rationally of a people,
Housed in thatch, long from the world withdrawn.
Yet others had dreamed of something greater,
That the island hid not the people, but the people hid it;
For they had something so unique and so strange
That the world did not deserve to find it.

To some, it was an artifact of the past world,
A set of ways, secluded, as they appeared long ago.
To others, an artifact of a more literal type,
Something of great power, divinely created,
For, if they ever existed, antiquity’s heroes were gone,
And of their power we were undeserving.

But the truth of what lies on the island of Sentinel
Requires no great expedition to find,
For it may not be the work of mysticism,
Or as simple as a reclusive tribe.
Instead, it is that tribe’s choice to repel
With spear and bow, all who set foot on their land;
Not just those who would poison them with foreign disease
Or expose their culture to the world outside,
But those whose cultures would be exposed
To that of the people of Sentinel.

For, were such a tragedy to occur, perhaps then they would realize,
Sentinelese and foreign explorer alike,
That they are not from one another exceptionally different,
But, in fact, more or less the same.

To the foreigners, how terrifying would it be to see
The violence forged into them since antiquity.
And to the Sentinelese, such a horror would it be
That given time, the descendants of tribes like them,
Who set out across the gray seas in search of wider lands,
Would plow such fields and start such fires
To one day drown the Sentinelese under the sea.

Есть остров под названьем Сентинел.
На карте он длиною в сантиметр,
И то еще на карте самой крупной.
Цивилизаторы, смирите прыть:
К нему на теплоходе не подплыть,
Он скрыт за рифом, грозный, недоступный.

Он защищен от мира, как редут.
Туземцы на сближенье не идут.
В бою они стремительны и смелы.
Миссионер к ним в гости не плывет,
Купцы боятся. Даже вертолет
Однажды сбили копья их и стрелы.

Что берегут они? Какой секрет?
Они живут там двадцать тысяч лет,
На все контакты наложивши вето.
Их меньше сотни. Племя-интроверт,
Заплывший чудом в двадцать первый век
Лесистый остров каменного века.

Вдруг там портал в иные времена?
Религия, которая верна?
Реликвия, нетлеющее тело
От той цивилизации, что к нам
Когда-то залетела сбросить хлам –
И, облегчившись, дальше полетела?

Быть может, там, в лесах, хранится дух
Античности? Поскольку мир протух
В обычности, в неистовом напоре
Практичности, в тупой свободе, блядь,
Хоть дичь нести, хоть веру оскорблять…
Но в личности нельзя найти опоры.

Могу представить остров Сентинел!
Там царствует сплошной ресентимент
(Ресентимент – мораль Тараса Бульбы).
Он дышит злом, болотист и тенист.
Чеченский вождь, арабский террорист,
Российский мент там званым гостем был бы.

Но как бы стыдно было, what a shame,
Увидеть там все то же, just the same!
Мы думали, что там кошмар и бездна, —
А там все те же люди, голубок:
Бобок, лубок и сказка «Колобок» —
Короче, все, что нам давно известно!

И если б кто-то остров Сентинел
Поработить когда-нибудь сумел, —
Он был бы должен действовать сурово:
Стрелять, орать, от пальм оставить пни –
Короче, быть таким же, как они.
Вот тут они сказали бы: «Здорово!».

62(30)

Израильский литературный журнал

АРТИКЛЬ

№ 30

Тель-Авив

2024

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

Анна Степанская. Золотая рыбка

Наталия Рехтер. Два рассказа

Александр Вейцман. На улице Качалова

Эмилия Песочина. Сквозь синее стёклышко

Инна Шейхатович. Луна цвета кофе с молоком

Элла Митина. Снегирь

Мария Косовская. Золик

Александр Фролов. Плечом к плечу

Яков Хайн. Смерть деда

Виталий Сероклинов. Три рассказа

Давид Маркиш. Омар Хайям

Даниэль Клугер. «Кремлевский горец» в Бернском «Магическом театре»

Андрей Голышев. Неприязнь

Давид Кац. По миру в поисках вдохновения

Яков Шехтер. Чей цадик?

Михаил Юдсон. Остатки

ИЗРАИЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА НА ИВРИТЕ СЕГОДНЯ

Этгар Керет. О братьях наших меньших

АРФА И ЛИРА

Произведения азербайджанских авторов

Юсиф Везир Чеменземинли. Меж двух огней

ПОЭЗИЯ

Вероника Долина. Быть человеком

Анна Гедымин. Прощальный разговор

Александр Кабанов. Беглец

Дмитрий Быков. Новый свет

Александр Егоров. Если б точка невозврата стала запятой

Феликс Хармац. Время резонанса

Дмитрий Бирман. О любви

Игорь Губерман. Гарики самые последние

НОН-ФИКШН

К. Александров. Яффа, холера и «Ахузат баит»

Александр Крюков. В тени Бялика

Давид Шехтер. Бесцеремонность президента

Аркадий Поздняков. О том, что было

Илана Гомель. «Провокация» Станислава Лема: этика Геноцида

Андрей Зоилов. Кто малым доволен, тот Богом не забыт

Исер Ротшильд. Опасность архаики и блага Израиля

ХРОНИКА ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ В ИЗРАИЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Дневник событий: апрель-июнь 2024

Андрей Доброволин. Чудесный эликсир поэзии

БОНУС ТРЕК

София Синицкая. Фрида

На титульной странице: картина Элишевы Несис к рассказу Эдгара Керета «Кот» на стр. 185

Дмитрий Быков

Новый свет

***
Там от меня сегодня, видимо,
Осталось нечто вроде тени.
Ни возмущения, ни вызова –
Сплошные жалобы и пени.

Он бродит, морщась и постанывая,
Среди заснеженного ада –
Там, где жильё мое оставленное
И догнивающая «лада».

Он пребывает, бедный выродок,
В утробе недогосударства,
Какому ни украсть, ни выманить
Меня отсюда не удастся.

Но тень моя, беззвучно сетуя,
Не утешаясь и не старясь,
Безжизненная и бессмертная,
У них в заложниках осталась.

…Закрыты все его издания,
Уехал весь его читатель –
Он это чувствовал заранее,
А потому копил, не тратил.

Он щурится, немой, трясущийся –
Я вздрагиваю, чуть представлю,
Как над бессильной этой сущностью
Там учиняют суд и травлю.

Он шлёпает по жидкой челяди,
По заболоченному морю,
Над ним глумятся эти нелюди –
А думают, что надо мною.

Отверженный от взора Божьего,
Он чахнет в панике бездельной,
И до меня доходит дрожь его,
И отравляет ночь и день мой.

Он ёжится в постельной вмятине,
В ознобе просыпаясь в девять,
И ходит на могилу матери –
А что ещё ему там делать?

***
Мой дед, еврей московский,
С фашизмом воевал
И лёг на Востряковской
На вечный свой привал.

И я воюю тоже
В рядах его полка,
Хоть мой привал, о Боже,
Далек ещё пока.

Тогда мы победили –
И нынче победим,
И мир, спасён от гнили,
Предстанет невредим,

Очистится от срама,
Воспрянет по весне –
Хоть нынче, скажем прямо,
Никто не верит мне.

Мой дед пришёл когда-то
Домой, в район Арбата,
И я вернусь домой,
Но верить трудновато,
Что участи солдата
Избегнет правнук мой.

Война – такое дело,
Она идёт всегда.
Конечно, надоело,
Но деться-то куда?

Вероника Долина

Быть человеком

«Нас осталось ма…»
А. Городницкий

***
Старенькой Жанне д’Арк
Хочется в зоопарк.
Хочется в магазин.
Но дороговат бензин.

Тому назад сто лет
Жанна сказала «нет»
Мальчику из солдат,
А он не пришёл назад.

Седенькой Жанны мир –
Это Гомер, Шекспир.
Книги со всех сторон,
А не господин Макрон.

Есть огонёк в печи.
Есть от «рено» ключи.
И надо бы в магазин,
Но дороговат бензин.

Утром любого дня
Школьники, ребятня
Лупят в её звонок
И прочь бегут со всех ног…

***
Что нас поднимало?
Разве звук хлыста?
Нас осталось мало –
Как-то неспроста.

Ещё не хватало
Нам сойти с ума.
Настоящих мало.
Настоящих ма…

Что же нас толкало
В спину, почему?
То, что слишком мало
Нас в любом дому.

Сядут люди с чаем.
Дом – уже на снос.
Тихо отвечаем
На любой вопрос.

Книги открываем,
Как от ветерка.
Листья отрываем
Мы для костерка.

Ещё жизнь прихватит –
Вовсе не сестра.
Тогда книжек хватит
Посреди двора.

***
Простовата была, простовата.
Угловата была, угловата.
Ну откуда бы мягкость, округлость?..
Неуют, да сутулость, да трудность.

Простовата была. Простовата.
И когда кто-то там воровато
Бормотнул: «А я, знаешь, хочу…» –
Я решила, что мне по плечу.

Всё возьму на себя, всю картину.
Пропитанье, ребёнка, квартиру.
Сразу свадьбу, – и тут же развод.
И с подарками на Новый Год.

Простовата была, идиотка.
С этой верой, усвоенной кротко.
С тёмным глазом, нацеленным вдаль.
И сегодня нисколько не жаль

Мне себя, а другой-то не стала,
Вены резавшей не как попало.
И на рельсы шагнувшей разок,
И прикинувшей уж на глазок:
Как там дальше, и будет ли прочно…
Как там – западно, ближне-восточно?..

Все славянские дети мои –
Перегонка упрямой крови.

Простовата была и осталась.
Что-то виделось, и показалось –
Что в конце всё же будет успех,
Я из леса их выведу всех.

Что-то лес чуть темней, чем бывало.
И куда я себя подевала –
Молодую, такую простую?..
Протестую. Вот-вот, протестую.

Этгар Керет

картина Элишевы Несис

Кот

Наш кот умирает от кошачьего СПИДа, и ничего тут особо не сделаешь. Ветеринар объяснял мне вчера, наверное, целый час, как болезнь развивается до масштабов эпидемии, и как она передаётся половым путем, а также через слюну. Он даже дал мне адрес какого-то интернет-сайта, на котором я смогу прочитать об этом ещё, и связаться с другими хозяевами смертельно больных кошек в Израиле и в мире.

Он очень молод, наш ветеринар, совсем мальчик, а уже вдовец. Его жена погибла в каком-то теракте. По нему видно, что он постоянно думает о ней; неважно что, но постоянно – и когда кастрирует котов, и когда выписывает антибиотики, – она всегда там, словно такой шарик над головой персонажа, в котором написаны его мысли. Я думаю, что это здорово, ведь иногда люди забывают близких так быстро, что просто оскорбительно.

Его жена училась в колледже управления на один курс младше меня. Я даже не помню, как речь зашла о ней; может, через разговор о смерти Рабина. И ветеринар сказал мне: ничего не поделаешь, такова жизнь. Я не понял, о ком он – о коте или о Рабине, а он говорил о своей жене. В конце концов, вообще оказалось, что почти всё, что он говорил, было о ней.

– Когда увидите, что он уже действительно не может больше, привезите его сюда, и мы сделаем ему укол, – сказал врач, а потом спросил, как кота зовут.

Я сказал ему, и он ужасно смеялся и заявил, что это отличное имя. Я рассказал ему, что это имя придумала ты. Ветеринар спросил, сколько времени мы уже вместе, а в его глазах я прочёл, что на самом деле он опять думает о своей жене. Тогда я вдруг сказал ему, что мы расстались, – это сказано инстинктивно, чтобы ему было не так тяжело. А он повторил, что ничего не поделаешь, так это в жизни. И лишь когда он произнёс это во второй раз, до меня вдруг дошло: ты ведь действительно ушла, и какой-то араб, театральный актёр, спит с тобой. Я не расист, но всё-таки в этом есть что-то неестественное. Не прошло и года, но ты уже совсем ничего не помнишь. Не думаешь о нас и одной минуты в день.

На обратном пути, в автомобиле, кот нагадил на сидение с такой непринужденностью, словно уже знал, что всё кончено, и ему незачем напрягаться.

– Как тебе не стыдно! – сказал я ему, ничего особенного не имея в виду, а только чтобы он почувствовал, что ничего не произошло. Кот посмотрел на меня взглядом опытного конкурсанта, который точно знает, что и в этом году на фестивале в Акко^[1] ему не победить, и процедил, совсем человеческим голосом:

– Да ладно тебе, если бы она и осталась, ты бы сам уже давно бросил её. Это твое эго плачет, а не сердце.

– С каких это пор ты начал говорить? – спросил я у него. – А если уж говоришь, то сделай одолжение, объясни, чего это ты вдруг наделал прямо в машине?

– Вот что мне в тебе нравится, Алекс, – процедил он пренебрежительно, – всегда-то ты сразу о главном.

С тех пор он не сказал мне ни слова, только «мяу-мяу» да «мяу-мяу». Кроме того дня, когда я повёз его на укол к врачу (перед этим я ещё оставил тебе сообщение на автоответчике, помнишь?), но и тогда он не то чтобы говорил, но я почти уверен, что услышал, как он усмехается.

Ветеринар к тому времени женился во второй раз, это было видно по его глазам. Он уже не выглядел таким страдающим, стал больше походить на обычного человека. А ты позвонила только на следующий день и сказала, что поздно получила моё сообщение, и что ты очень сожалеешь, и что вы с арабом уже расстались, и чтобы я перестал называть его «этот араб», потому что у него есть имя.

Перевёл с иврита Александр Крюков

[1] Ежегодный израильский театральный фестиваль.

Михаил Нудлер

Алексей Разнобоев

Воспоминания как оттиск поколения

(О книге Михаила Нудлера «Я был душой дурного общества…», Израиль, «Издательский дом Helen Limonova», 2024)

Если вы имеете хотя бы какое-то отношение к литературе, предложу вам несложный эксперимент. Купите пачку писчей бумаги – тысяча листов обойдётся в 25 шекелей – снимите с неё обёртку и попробуйте загипнотизировать листки таким образом, чтобы на них появился текст. Например, ваша собственная биография. Вы прекрасно знаете собственную биографию, вы можете пересказать её подробно, а в иные моменты – пересказать увлекательно и вдохновенно, но на бумаге не появится ни единого слова, пока… Пока вы сами эти слова не напишете! Буква за буквой, фразу за фразой, мысль за мыслью. А это трудно и медленно. Поэтому бумага, скорее всего, останется чистой, а биография – не запечатлённой. И мы остаёмся вне литературы, хотя имеем к ней какое-то отношение.

Но есть ещё храбрецы, которые решаются украсить своей фамилией обложку отважно написанной и самостоятельно изданной книги, не ожидая награды. Шаг в литературу начинается с рукописи. Рукопись начинается с заглавия. Книга, о которой мы поведём разговор, своим названием впечатляет: «Я был душой дурного общества…». Чтобы оценить иронию, необходим тезаурус – то есть такие заранее известные сведения, которые позволяют понять предмет беседы без дополнительных разъяснений. Название книги – строка из песни Владимира Высоцкого о весёлом воре; песня заканчивается так:

С тех пор заглохло моё творчество.

Я стал скучающий субъект.

Зачем же быть душою общества,

Когда души в нём вовсе нет?

Когда-то слова почти всех песен Высоцкого помнили почти все. Теперь молодого и понимающего русский язык израильтянина можно считать образованным, если он помнит, кто был такой и где жил Владимир Высоцкий. Изменилась не блистательная поэтика Высоцкого; изменился тезаурус аудитории. Возможно, именно поэтому израильский автор этой книги Михаил Нудлер – математик, инженер, сионист, филателист и нумизмат, поселенец, резервист, мемуарист – снабдил повествование подробностями, которые для старшего поколения читателей послужат умилительными вехами, а для младшего — скрытыми загадками. Взять хотя бы песенные поэтические аллюзии и ассоциации: тут и Александр Галич («как мать говорю и как женщина»), Ахилл Левинтон («деньги-франки и жемчуга стакан» из песни «Марсель»), Пётр Вейнберг («титулярный советник»), Василий Лебедев-Кумач (из «Спортивного марша»: «Эй, вратарь, готовься к бою»), шансон («глазёнки карие и жёлтые ботиночки»), песня «Раскинулось море широко» («Раскинулось поле по модулю 5»), и даже нецензурная частушка.

Зачем? Для чего рассыпать в тексте скрытые загадки и намёки, понятные только посвящённым и пережившим? Ну вот, к примеру, «поле по модулю пять» — к чему это? И в ответ автор погружает нас, современных читателей, в атмосферу отдела кадров советского НИИ — научно-исследовательского института (о, как много было в СССР научно-исследовательских институтов, и как мало истинных научных исследований!). «Модуль пять» — это пятая графа в советском паспорте, указывающая национальность владельца. Окончивший вуз еврей оставался евреем, но искал себе рабочее место в качестве так называемого «молодого специалиста». Согласно законам плановой экономики, выпускники получали вместе с дипломом и направление на работу, так называемое «распределение». Но многие НИИ, особенно связанные с так называемой «секретностью», от евреев категорически отказывались – а вдруг еврей надумает сбежать в свой Израиль? Поэтому дипломированные евреи получали так называемое «свободное распределение» и могли устраиваться где угодно – но при этом их никуда не брали. Зато некоторые другие НИИ, зная о еврейских уме и работоспособности, и рады были бы принять на работу таких молодых специалистов, но не могли их официально пригласить. По этому поводу в народе даже родился анекдот: «Беседуют два кадровика из разных НИИ. Один спрашивает:

— Вы евреев берёте?

— Ну, берём… — нехотя отвечает второй.

— А где вы их берёте?!»

И вот в одном советском НИИ… Но подробности тамошних событий вы сами можете прочитать в книге Михаила Нудлера.

Парадоксально: когда автор пишет о себе – он рассказывает не только о себе. Он коллекционер, и потому ненавязчиво и увлекательно знакомит читателей со сложностями и радостями профессиональной филателии, но почти ни слова не пишет о стоимости и полноте своей собственной коллекции. Он живёт в поселении Текоа (это легендарное место, где обитают глава партии НДИ Авигдор Либерман и главный редактор «Нового ИЖ» Леонид Левинзон) – и читатель получает ясное представление об истории, климате, окрестностях, флоре и фауне этого региона, но очень немногое узнаёт о повседневном быте автора и его соседей. Он боролся за выезд евреев из СССР ещё тогда, когда за такую борьбу активисты рисковали попасть не на Ближний Восток, а на Дальний, причём за казённый счёт; проводил в Москве соревнования Маккабиады, сам побывал «в подаче» и числился в диссидентах, дружил со многими замечательными деятелями сионистского движения – и описывает всё это как дело, само собою разумеющееся. Если сравнить драматургию книги с киносъёмкой, то кажется, что автор избрал роль не режиссёра, формирующего то ощущение и впечатление, которое унесёт с собою зритель, а роль оператора, фиксирующего то, что проходит перед объективом. А это стёклышко потому и называется объективом, что запечатлевает события абсолютно объективно.

Эксперимент, о котором шла речь вначале, автору этой книги, безусловно, удался. Книга удачно оформлена изящными весёлыми рисунками и элегантно свёрстана. Автор сумел остановить, ухватить, поймать, зафиксировать некоторые моменты своей жизни, и рассказать о них так, чтобы это стало понятно нынешним молодым людям, — которые слушают другие песни, играют в другие игры и ни разу не бывали в помещении, которое называлось «переговорный пункт». Загипнотизировал ли Михаил Нудлер бумагу (а может, бумага загипнотизировала его?) – не знаю; но не сомневаюсь в том, что общественный тезаурус о жизни своего поколения он расширил. А значит – минимальную писательскую задачу выполнил. А если что-то не попало в выпущенную книгу – значит, попадёт в следующую. Не останавливайтесь на пороге литературы, маэстро; проходите, пожалуйста, внутрь!

Книгу «Я был душой дурного общества…», — если автор не подарит её вам бесплатно, — можно приобрести в Интернете: как электронную версию

(https://www.limonova.co.il/product-page/ia-bul-dushoi-durnogo), так и бумажную

(https://www.limonova.co.il/product-page/ia-bul-dushoi-durnogo-bum).

Павел Селуков

Казнь

16 августа 1936 года. Испания. Взвод наткнулся на него на окраине городка Ислеро-Фуэнте, близ Гранады, на взгорье, где стоит могучий вяз, зарубленный молнией, как топором дровосека.

Был вечер. Он качался на детской качели, привязанной пеньковыми канатами к правой руке вяза — такой толстой была эта ветвь. Он перебирал ногами тени ветвей и ел мороженое.

Патрулём руководил андалусец Себастьян Муэрте. Взмахом руки он остановил взвод перед качелью, подошёл ближе и сказал:

— Комендантский час. Что вы здесь делаете?

На Себастьяна глянули блестящие угли глаз, такие чёрные, будто перед ним сидела ночь.

— Качаюсь на качели, ем мороженое.

— Каудильо Франко ввёл комендантский час…

— Мне плевать на Франциско Франко. Он враг Испании, протухшая черешня.

Себастьян сделал шаг назад, скинул карабин с плеча и прицелился в говорившего. Взвод последовал его примеру.

— Слезьте с качели. Живо!

Мужчина слез с качели, но есть мороженое не прекратил; оно занимало почти всё его внимание.

— По законам военного времени вы подлежите расстрелу. Поднимите руки вверх и идите в те заросли.

— Если я подниму руки, как мне есть мороженое?

— Бросьте его.

— Оно вкусное.

Себастьян посмотрел на взвод.

— Проучите его.

Взвод бросился к мужчине и обрушил на него кастаньеты прикладов. Мужчина упал. Себастьян Муэрте улыбнулся. К нему вернулась прежняя картина мира, которая ему нравилась. Потому что картина мира, где кто-то качается на качели, ест мороженое и совсем его не боится — не нравилась ему очень.

— Поднимите его.

Мужчину подняли. Он слегка улыбнулся вновь беззубым ртом. Из бровей на глаза и щеки стекали две струйки крови, делая мужчину похожим на демона.

Себастьян Муэрте не отказал себе в удовольствии:

— Не хотите ещё мороженого?

— Тсс… Птица поёт.

В кроне действительно запела птица. Все невольно прислушались, кто-то поднял голову.

— Ведите его вон в те кусты.

Мужчину отвели в кусты, точнее, за них. Там оказалась поляна, скрытая от посторонних глаз плотными зарослями.

— Привяжите его к дереву. Нет, лицом ко мне.

Мужчину привязали лицом к построившемуся взводу. Себастьян Муэрте взмахнул рукой — взвод взвёл курки карабинов.

Так и не опустив руки, Себастьян Муэрте спросил:

— Как вас зовут?

— Федерико Гарсия Лорка.

Взвод запереглядывался. Себастьян Муэрте опешил. Переварив, он подошел к Федерико.

— Вы душа Испании, я не могу вас расстрелять.

— У Испании больше нет души.

Себастьян обернулся к взводу:

— Развяжите его!

К дереву кинулись двое солдат.

Федерико сказал:

— Я не смогу оставить Испанию. Меня всё равно расстреляют, так пусть уж лучше сейчас, когда я готов.

Солдаты замешкались. Себастьян отступил на шаг.

— Я не хочу брать грех на душу.

— Это не грех. Когда о моей смерти узнают, мои стихи прочтут миллионы. Они прославят Испанию. Моё убийство послужит литературе. Лучше бы моё тело вовсе не нашли. Ореол таинственности пойдет моим стихам на пользу.

— Вы сумасшедший!

— Я — поэт.

— Хотите умереть — умирайте самостоятельно. Развяжите его.

Солдаты развязали Федерико, тот тёр запястья, когда Себастьян Муэрте бросил ему под ноги поцарапанный револьвер. Федерико тут же его поднял. Себастьян Муэрте вскинул руку:

— Уходим!

Взвод потянулся из кустов, Муэрте шел последним. Сзади раздался выстрел. Муэрте вздрогнул и бросился на поляну. Федерико лежал у дерева с чёрной дыркой в правом виске. Взвод со всех сторон обступил его. Себастьян Муэрте скомандовал:

— Выкопайте трёхметровую яму, бросьте туда тело, завалите его камнями, заройте, а сверху воткните куст. Никто не должен узнать о том, что Федерико Гарсия Лорка покончил с собой.

Так они и поступили. Говорят, — не знаю, правда ли, — но в тот вечер взвод поклялся на крови унести эту тайну в могилу. Я это знаю, потому что Себастьян Муэрте — мой прадед.