По миру в поисках вдохновения
Как на меня нисходит вдохновение
Так уж получилось, что я могу писать тексты длиннее «эсэмэски», только если мне неудобно, неуютно, меня мутит, всё болит и рядом капает с крыши. И чем мне хуже, тем лучше работается.
Декабрь 2018-го и январь 2019-го я провёл в Турции. Мы сняли на «airbnb» квартиру на месяц и оказались первыми жильцами. В объявлении было указано, что это «трёшка» на уровне земли с двумя верандами, кондиционерами в каждой комнате и прочими удобствами. Там сразу всё пошло не так. Сначала нас никто не встретил, и мы таскались куда-то за ключом. Потом на веранде мы наткнулись на дохлую кошку и обезумевшего котёнка, который не мог с этой веранды никуда выбраться. Котёнок тут же проник в квартиру, забился под шкаф и отказывался выходить.
В стенах были такие дыры, что через них мы наблюдали за жизнью города. После дождя вода залила весь пол. Везде воняло сыростью. Вскоре закончился газ, а потом пришёл электрик и обрубил нам электричество, потому что наши хозяева ни за что не хотели платить. Потом электричество дали, затем снова отключили. Пока оно было, бойлер регулярно выбивал пробки. Кондиционеры оказались сломаны, и холод в квартире был собачий. Ещё у нас не было вайфая, а сделать нормальный мобильный тариф оказалось невозможно; кроме того, все местные операторы круглосуточно меня спамили. До моря оказалось минут 20 ходьбы по пересеченной местности, с перепрыгиванием через заборы и пролезанием сквозь дыры в каких-то решётках. И деньги нам никто возвращать не собирался, конечно.
Но почему мы вспоминаем именно это время с любовью? Там было настолько всё плохо, что даже смешно. Мы просто непрерывно хохотали. А через неделю, погуляв по выстуженной квартире при свечах, по колено в воде, я принёс с веранды столик, пододвинул стул и стал писать. И писал всю ночь напролёт.
Второе вдохновение пришло ко мне через полгода, когда мне пришлось провести несколько месяцев в Ярославле. Вообще, в российском рейтинге крупных городов по уровню жизни Ярославль стабильно оказывается на одном из последних мест. Как следует из рейтинга, в мае 2019 года зарплата мечты составляла там 400 евро, а ещё в нём было три моста на весь город, вытянувшийся колбасой вдоль реки, повышенный уровень криминала и плохая экологическая обстановка, зато высокий запрос на культуру. Помню исторический центр, Волгу, местных жителей, маленьких и коренастых, похожих на гномов, и отдельно гнома-бомжа в одних трусах, который висел каждый день на двери магазина нашего дома, будто застряв между двумя мирами. Всем своим видом он выражал запрос на культуру.
Квартира, где я жил, была временной, поэтому спал я на груде досок с наброшенной на неё кипой одеял, как бай-манап. Погоревав, я снова начал писать, но своего стола у меня не было, а сидеть на одеялах было неудобно; и когда я перепробовал все позы – сидел, лежал и даже стоял, – было решено-таки купить письменный стол. Мне понравился в объявлении один громоздкий, тридцатых годов ХХ века. Я почему-то сразу решил, что за ним должен был писать Катаев, когда приезжал в эти края.
Продавец оказался молодым парнем. Он рассказал, пока мы ехали на грузовичке, что ему урезали зарплату с 250 евро, которую он рассматривал как цель своей жизни, до 210, и теперь он горюет и распродаёт вещи, чтобы прокормить себя, беременную жену и их двухлетнего ребенка. Потом мы привезли стол и поняли, что тащить его вдвоем мы не сможем, а разобрать его невозможно.
Я предлагал деньги каждому, кто проходил мимо, подошёл даже к гному-бомжу, но все отказались. Наконец, мы решили переть его – стол, а не бомжа, – вдвоём. Мы снесли с петель двери подъезда и три часа, царапая стены и отбивая ноги, с грохотом толкали этот кусок дуба на четвёртый этаж. По пути меня обматерил буквально каждый жилец моего дома. Мне желали быть похороненным на, в и под столом; и этажу к третьему я только об этом уже и мечтал. Затем мы сняли дверь нашей квартиры и ещё полчаса волокли ублюдочный стол до кабинета, в котором он с трудом поместился. Отдышавшись, я сел за него и задумался: мне ведь правда нужны были все эти трудности, чтобы начать писать? После этого я с упоением проработал остаток дня и всю ночь.
Ах да, но первое вдохновение снизошло ко мне за пару лет до этого, в Батуми. Я приехал туда с небольшим ноутбуком и узелком с пожитками. Недалеко от центра города, в облезлой советской многоэтажке, меня ждал грузинский дед. Он провёл меня в комнату, расположенную в коммуналке, и тут же пригласил выпить вина. Сам он жил в подсобке той же квартиры. Было утро, солнце только приближалось к зениту, и мне хотелось изучить город, поэтому я пригубил алкоголь, пахнувший скупостью, и вежливо раскланялся. Хозяин спросил, не еврей ли я? Не успел я открыть рот, чтобы ответить, как он спросил: знаю ли я некоего Мишу Варшавского? Я ответил, что не знаю Мишу Варшавского, но старик мне не поверил. Он поведал мне, что учился с Мишей в одном классе, что тот был евреем, и несмотря на это – или благодаря этому, не помню, – оказался хорошим человеком, но потом уехал в Израиль и пропал, но я точно должен его знать, коль скоро я тоже еврей.
В какой-то момент рассказа он заплакал, и мне стало неудобно уходить. Я сел и стал пить и слушать. Через полчаса дедушка запел на грузинском; я подпевал как умел. Потом он просто перешёл на грузинский язык. В квартиру тем временем приходили её обитатели, в основном, молодые пары из России. Они заглядывали к нам и разочарованно произносили: «Кухня занята сейчас, там грузины бухают». Мне казалось, что вино почти не содержит алкоголя, пока я не встал и не понял, что без помощи стены далеко от стула не отойду. Когда я вернулся, мой собутыльник сказал, что искренне скучал по мне, и что такого собутыльника у него не было никогда в жизни – кроме Миши Варшавского, разумеется.
Я проснулся утром с сильнейшей головной болью. Первое, что я услышал, был голос моего квартирного хозяина, который громко говорил по телефону. Судя по тембру голоса, он чувствовал себя прекрасно. Увидев меня, он предложил выпить. Я эмоционально отказался, и тогда он заглянул мне прямо в глаза и сказал: «Мне нужно сказать тебе что-то очень важное. Только тебе и сейчас. Идём». Признаюсь, я клюнул на эту уловку, и уже через полтора часа достиг того же состояния, что и в предыдущий день. Кстати, всё важное он тогда сказал только по-грузински.
На третье утро я проснулся уже полностью разбитый и с начисто отсутствующей силой воли. Склонить меня к алкоголю и рассказам о жизни было просто, тем более что я люблю истории о жизни, и мы пропили ещё и тот день. Все эти дни, кстати, он кормил меня как дорогого гостя и решительно отказывался от платы.
К вечеру я дополз до своей комнаты, вздохнул и понял, что выбросил из жизни семьдесят два часа. Утром я должен был уехать в Поти, а оттуда в Кутаиси, где меня ждали в «Доме для всех». Меня мутило, некачественный алкоголь летал по телу вертолётом, и хотелось спать, бегать, уехать и остаться одновременно. Нужно было выспаться. И тогда я сел к столу, достал ноутбук, начал писать и закончил, лишь когда рассвело – и получилось даже неожиданно что-то вменяемое. Я не стал спать, а тихонько вышел, чтобы не разбудить хозяина и не попасться в его сети, и зашагал к станции. Город просыпался. Он был интересный, живой и прикольный. Наверное.
Из всего времени в Турции я особенно вспоминаю котёнка, из Ярославля – стол, а из Батуми – запылённый графин с вином. Но у меня давно уже нет в жизни подобных вещей-амулетов.
Как мы жили в Ташкенте
Мы на самом деле отлично жили в Ташкенте. Моих бабушек и дедушек с семьями эвакуировали во время войны из черт оседлости: родственников по маме – из Гайворона и Александрии, дедушка по папе был из Мстиславля, а бабушка родилась в Смоленске, но потом жила в еврейской коммуне «Еврабзем» под Ленинградом. Вся моя родня оказалась после окончания войны не только в изменившейся стране, но и в совершенно ином мире. Но узбеки относились к прибывшим, в основном, радушно. Сирот принимали в семьи, совсем бедным помогали продуктами.
Мои родители родились уже в Узбекистане и были плоть от плоти местными, а я был вторым поколением. О жизни в других республиках я слышал только от одной из бабушек, которая сама её плохо помнила. В свадебное путешествие родители съездили в Самарканд; отдыхали мы прямо в Ташкенте на Комсомольском озере (ныне это просто водохранилище без названия), в Ура-Тюбе (ныне Истаравшан; Таджикистан был поблизости) или в городе Рыбачьем на Иссык-Куле (ныне Балыкчы; до Киргизии тоже было рукой подать). Любой продукт мы заедали хлебом, даже арбузы. Чай пили только из пиал. Про дыни знали, что они должны быть похожи на мячи для регби и по вкусу напоминать мёд.
Ташкент был городом, необычным для приезжего откуда угодно, и самым родным для своих. Он поражал размерами (по площади как Минск, по населению – пятый город СССР). У него было метро (строительство которого возглавлял мой дедушка), аэропорт располагался в центре города, а машины сновали между тележками с запряженными в них осликами. Запрягали в тележки и лошадей, накрывали и возили товары на продажу или торговали прямо с них – лепёшками с кунжутом, овощами, фруктами и питьевой водой. Часто этим занимались дети. Когда к ним обращались по-русски, они смеялись и звали старшего, чтобы переводил.
Кругом были фрукты, море фруктов. Люди днём искали спасение от жары в чайханах, где чай подавали в праздничных пиалах, а плов на огромных тарелках. Мы прятались в тени огромных деревьев парка имени Горького. Узбекские мальчишки играли возле самого старого дуба страны и ныряли в грязный пруд, а мы смотрели на них и ужасались – «они своим детям вообще всё позволяют».
На углу нашего дома на улице Шота Руставели каждый день в одной и той же позе сидела бухарская еврейка по имени Роза, продававшая лимонад. Она знала всех в лицо и по имени, меня помнила с рождения, и мама уверяла, что и в её детстве эта Роза так же сидела на том же месте и называла её «девочкой». И что ей тогда тоже было где-то между двадцатью и пятьюдесятью. Папа ещё до моего рождения улетел в Ленинград делать карьеру; он был первым из нашей большой семьи, кто откололся, и я рос с мамой и бабушками-дедушками. Вообще, мы все ужасно не хотели покидать Ташкент. Всё думали, вот папа вернется, и заживём, как прежде.
Во дворе у меня было много друзей, среди них Ефим и Оля Карасик. Олю мы называли, естественно, только по фамилии. Ефим был самым забавным: он всегда что-то мастерил или придумывал. Свою комнату он превратил в смесь мастерской с лабораторией, из неё вечно несло чем-то ядовитым. Я никогда не мог запомнить, где в высоком советском доме, построенном после землетрясения (в Ташкенте всё время делилось тогда на до и после этой даты), находилась их квартира, но это было и не нужно, ведь из неё в любое время доносились адские вопли. Отец орал на мать, мать на дочь, а потом все вместе орали на Ефима. А Фима клал на всех и продолжал сжигать квартиру.
С узбеками мы не общались; мы жили параллельно друг другу. Напротив моего окна было написано «Тошкент», и в детстве я был настолько далёк от узбекской культуры, что мне даже не могли объяснить, почему в этом слове была «ошибка». На улице продавали кассеты с «их» музыкой, у нас во дворе иногда играли «их» свадьбы. Старшее поколение знало на узбекском языке счёт до десяти и ещё пару слов, а нас, детей, и тому не учило. Мы были теми самыми имперцами, насколько это можно сказать о евреях.
Когда мне исполнилось пять, выяснилось, что нам легче переехать к папе, чем ждать его возвращения, и мы с мамой уехали. Хоть было лето, но в Ленинграде шёл дождь, и я узнал, что такое «коммуналка», «чучмeк» и очереди за гнилыми фруктами.
В Ташкент мы приезжали потом ещё несколько раз. Последний пришелся на лето 1990-го года, когда бабушка по папе уже жила в Москве, дедушка умер, а вся родня по маме готовилась к отъезду в Израиль. Я зашёл купить лимонад у Розы, что сидела в той же позе и на том же месте. Она спросила меня, как мама. Я ответил, что хорошо.
Потом вся моя семья покинула Узбекистан.
Ефим тогда тоже, как и я, увлекся в 90-м году ивритом, но в итоге его семья эмигрировала в Америку, где в возрасте сорока лет он неожиданно умер. Оля живёт в Израиле. Уехали все; Ташкент для меня теперь совсем не тот город моего детства. Я был в нём несколько лет назад. Здания, улицы, люди, машины, даже запахи – всё изменилось, да и я тоже. Вместо тележек сверкают дорогие рестораны. На месте автомата с газировкой больше ничего нет. Парк имени Мирзо Улугбека рядом с моим домой перестроили, дуб срубили. Напротив него висит надпись “Toshkent”. Именно так пишется теперь название по-прежнему лучшего города на свете.
Последнее лето в Израиле
Когда мне было двадцать четыре, я провел в Тель-Авиве свое последнее и самое жаркое лето в Израиле. Я тогда всё пытался найти себя: пробовал учиться, работал в разных местах то дворником, то на бензоколонке, то в пекарне. Жара меня доканывала, а ещё меня доставали хамские крикливые люди на улице, несовершенный общественный транспорт, безденежье и буйные соседи. Мне хотелось спокойствия, поэтому, когда однажды я познакомился с кришнаитами и пришел в их центр, где медитировали под запах благовоний и повторение мантр, я захотел стать таким же расслабленным, как они.
Кришнаиты пригласили меня на ретрит, который проходил в кибуце в пустыне Негев, и я поехал на него, но опоздал к началу, когда никого уже не пускали. Я так много возлагал надежд на это мероприятие и так долго туда ехал, что сел у стены дома и заплакал. Вскоре появилась русскоязычная пара, которой так же отказали во входе, но парень не расстроился, а предложил своей девушке найти уединённое место для медитации, – а потом наклонился ко мне и спросил: «Пойдёшь с нами?»
И я пошел с ними, потому что мне было уже всё равно. Мы шли, наматывая километры по палящему солнцу, и общались. У Алика был свой стартап, который занимался программным обеспечением. Для привлечения денег он побывал в Америке, где познакомился с Зоей. Зоя же сообщила, что долго училась и работала в Штатах, и даже окончила бы аспирантуру, если б не встретила Алика.
Через час мы оказались в лагере бедуинов и спросили у первого встречного, можно ли снять тут комнаты, на что тот ответил, что комнат нет, но есть пещера. Мы удивились и захотели посмотреть.
Искусственный свод в скале действительно можно было назвать пещерой, но довольно обжитой – с электрическим освещением, коврами и туалетом. Мы заплатили за пребывание и попросили еды. Нам принесли лепёшки, виноград, немного баранины и мaрихуану, от которой мы отказались.
Умываться можно было из бочки, стоявшей за углом. Хорошо, что я взял с собой полотенце. Я вытер им тело, лёг подальше от входа, закрыл глаза и стал повторять: «Ом мани падме хум» на мотив песни «Mamy blue», однако вместо успокоения меня стал раздражать удушливый зной, мошки и крики моих новых друзей, которые всё время ссорились. Но прошёл час, потом два; я, наконец, расслабился, «ом» превратился в долгую звучную струну, и я вдруг подумал, что всё в мире как-то складно, если я так легко нашёл и друзей, и кров, и хлеб. А наутро я снова сел медитировать, и к вечеру у меня в голове начал складываться пазл моей жизни, как если бы я смотрел на неё чужими глазами. Как пасьянс в картах, разложились мои отношения с родственниками, друзьями и женщинами. Вдруг мне стало ясно, что я должен использовать свои знания информатики и математики – я учился и тому, и другому – для поиска работы в смежной специальности, и я даже решил, какой и где.
Меня уже почти настигло просветление, как я услышал голос Зои. Оказалось, что она окончательно поссорилась со своим другом, решила уехать и просила меня проводить её.
На пути в Тель-Авив – Зоя жила в одном из пригородов – я попросил её в качестве ответной услуги помочь мне заполнить резюме, потому что никогда этого не делал и не знал так, как она, английский. Зоя заранее прислала мне имейл-адреса всех ведущих компаний Израиля и Америки в сфере высоких технологий, а когда пришла, довольно профессионально отредактировала мое CV и сопроводительное письмо. Спустя три часа мы добрались до раздела «Хобби», который я хотел пропустить, но Зоя настояла на том, что его нельзя оставлять пустым. «Но у меня нет никаких увлечений», – сказал я. «А чем ты занимаешься в свободное время?» – спросила моя помощница. «Пинaю x…и», – ответил я. И мы так и написали: «ПИНАЮ X…И», только по-английски, специально большими буквами, чтобы не забыть удалить перед отправкой.
Потом Зоя ушла, а я весь вечер редактировал своё творчество. Знаете же, как раньше выглядело редактирование документов? В процессе появлялись файлы «Резюме_1.doc», «Резюме_2.doc», «Резюме_последнее.doc», «Резюме_последнее1.doc», «Резюме_окончательное.doc», «Резюме_окончательное1.doc», и так далее. Я исправил раздел «Хобби» ещё на версии «окончательного» резюме, дошёл до «Резюме_наконец_затрахaлся_финальное4.doc», прикрепил сопроводительное письмо и файл «Резюме_последнее1.doc», которое переименовал просто в CV.doc, и лёг спать.
Среди ночи я вдруг проснулся от холода, хотя на улице было жарко. Попил воды, походил по комнате, озноб чуть прошел, но что-то не давало мне уснуть. Тогда я включил компьютер и проверил почту. Прочитал текст, нашел в нём орфографическую ошибку, расстроился. Но спокойствие, полученное от медитации, взяло своё, и я решил, что это всё ерунда и тлен. Тогда я открыл прикреплённый файл и стал листать его, представляя, как меня будут опрашивать в красивом офисе из стекла и металла; и тут мне встретилась одна помарка, а потом другая. «Не страшно», – подумал я, сжав зубы. Мне как перфекционисту каждая неправильная запятая как ножом по сердцу. А затем под разделом «Hobbies» я увидел надпись «I JUST FUСК ARОUND». Огромными красными буквами. Выделенную жирным. Чтобы не забыть. Конечно же, я отправил не ту версию CV. Как же иначе? «Ну, всё, – подумал я. – Конец комедии. Тут уж слёзы не помогут. Вселенная протянула тебе руку, но ты, дурак, ударил по ней лопатой. Иди в буддисты, у тебя теперь один путь».
Я не стал говорить Зое (если ты, Зоя, читаешь эти строки, то вот ответ, почему я вёл себя потом так странно). Во всём произошедшем я углядел некий намёк свыше. Под утро начали орать соседи, и, когда женский голос закричал «Проваливай!», я стал размышлять, в какую страну мне лучше уехать.
Несколько дней подряд я медитировал, стараясь ни о чём не думать. Я не реагировал ни на звонки, ни на шум улицы за окном, ни на жару. Через трое суток я успокоился. И на следующий день меня пригласили на работу. Оказалось, что мой будущий работодатель прочитал только о моём образовании и опыте работы – и дальше не открывал. И я почему-то так никогда и не попросил его об этом.
Спокойствия нам всем, друзья. Веры во Вселенную. И больше жары.
Махмуд
В Марокко я старался останавливаться только в квартирах через «couchsurfing»: это когда люди безвозмездно предоставляют в распоряжение случайных людей диван, комнату или даже всё жилье целиком. Теперь-то «airbnb» (переводится как «couchsurfing» + жадность) давно сожрал своего праотца, а тогда, в 2012 году, последний был на пике популярности. В моей первой берлинской квартире, например, через эту сеть побывало более 50 человек.
В Касабланке мне предстояло заночевать у парня по имени Исмаил, а утром съездить в один музей и уехать на поезде в Мекнес. Исмаил оказался радушным парнем. Он был пухлым, волосатым, и с таким вытянутым лицом, что походил на толстого бобра. Мы проговорили около часа. Он сказал, что видит себя европейцем, поэтому даже с подругой говорит только по-французски. Марокко он называл только «ce pays» («эта страна»). Когда я спросил его, могу ли я принять душ, Исмаил сказал: «Можешь, только осторожно. В дырке, куда стекается вода, живет Махмуд. Смотри, чтобы его не залило водой, и вообще, упаси тебя боже причинить ему вред. Вынь бутылку перед тем, как пустить воду, а потом Махмуд сам сделает, что надо».
«Чувак рехнулся», – подумал я. Чтобы не нервировать его, я пообещал беречь его воображаемого друга и пошёл в ванную комнату. Таких маленьких душевых я никогда до этого не видел: на пространстве около одного квадратного метра находился унитаз, над которым висел шланг, стоял невысокий столик, а рядом с ним лежала груда резиновых тапок. Я повернул кран, потекла холодная вода. Ожидая, пока она нагреется, я ещё раз осмотрелся и вдруг увидел под унитазом бутылку, торчавшую из пола. Мне показалось, что в неё кто-то бился снизу.
Исмаил прошел мимо двери и кашлянул, как бы напоминая мне о своей просьбе. Я выключил воду и вынул бутылку. Оттуда сразу же полувыполз-полувыплыл огромный таракан, величиной примерно с ладонь, и даже по виду бывалый и старый. Кое-как он дошкандыбал до стены, прошёл по ней сантиметров двадцать, пока не нашёл знакомое место, в котором он полностью поместился. Там он развернулся и начал смотреть на меня, как мне показалось, осуждающе. Вообще я не боюсь тараканов, но они мне неприятны. Это просто какая-то непрошеная живность дома. Но тут я растерялся. Не зная, что делать, я извинился перед Махмудом по-русски. Тот не ответил – наверное, не понял. Он поёжился и притих; выглядел он, как старичок, вынужденный спать на кухне, потому что его прогнали с любимого гамака.
Потом я домылся, убедился, что вода слилась, и посмотрел на Махмуда. Тот проснулся, не спеша слез по стене и заполз опять в свой домик. Я аккуратно накрыл его бутылкой.
Когда я вышел, Исмаил подошёл ко мне и сказал: «Надеюсь, ты не тронул его. Махмуд мой самый близкий друг, понимаешь, самый… в этой стране… Мне нравится “couchsurfing”, но каждому же не объяснишь… О, чёрт, сколько боли». И ушёл спать.
Сунниты и шииты
В связи с длительным нахождением в мусульманской стране мне вспомнился один случай.
Когда-то давно я много читал про ислам, и, оказавшись в Иордании, спросил таксиста, который вёз меня с севера страны в Амман, в чём разница между суннитами и шиитами: водитель показался мне знающим человеком. Мы мчались по горному серпантину на скорости, раза в два превышавшей разрешённую. Если нам встречался автомобиль, то мы жались к обочине, не сильно сбавляя темп, в метре от пропасти.
– Уалла, брат, – ответил водитель. – Шииты наши братья. Так же верят в Аллаха, как и мы. Единственное отличие в том, что мы молимся так…
Тут он скрестил руки, и машина понеслась прямиком с дороги. Лицо таксиста приняло тем временем блаженное выражение. Сантиметрах в десяти от нашей погибели он перехватил руль.
– А шииты вот так…
Тут он опустил обе ладони на сиденье. Машину начало заносить, но водитель не шелохнулся, пока не убедился, что я впечатлился разницей между подходами к молитве. Перед тем, как мы почти ударились о скалу, он выправил руль.
– А других различий-то и нет.
Больше я в разговор не вступал и, в целом, вопросов к исламу более не имел.