Иное существование
Некод Зингер. Мандрагоры: Роман.
Salamandra P.V.V., 2017. – 408 c.
Роман Некода Зингера «Мандрагоры» поражает неподдельной, редкой в новейшей литературе свежестью. В двух предыдущих романах – «Билеты в кассе» и «Черновики Иерусалима» – Зингер показал себя выдающимся стилистом и мастером интеллектуальной прозы. В «Мандрагорах» он преодолевает соблазн фрагментарности и концептуального эклектизма ради нового синтеза в псевдо-канонических рамках романного жанра. Секрет этого поэтического достижения – в игровом сопряжении и синхронизации двух слоев культурно-языковой стилизации: с одной стороны, вписывание в русскую словесность дискурсивных и риторических практик ивритской литературы конца 19 – начала 20 века, и с другой стороны, имитация стиля адекватного перевода той же литературы на русский. Другими словами, новый роман Зингера звучит так, как если бы Ш. Й. Агнон, вспомнив вдруг, что русский язык мог бы быть его вторым родным языком, сам перевел на русский один из своих романов и сумел, наконец, влиться в традицию европейского или русского романа. Или так: это воображаемый русский «палестинский роман» времен первой волны еврейской иммиграции, вместо тех, которые не были написаны в действительности. И дело вовсе не в обильной диглоссии, а в особом латентном двуязычии (и двукультурности) письма – оборотной стороне явленного двуязычия Зингера, автора текстов на русском и иврите. В этом отношении, поэтический мир «Мандрагор» представляет собой своего рода антипод миру его ивритского романа «Картисим бэ-купа» – переписанного и перекодированного на иврите двойника «Билетов в кассе». «Мандрагоры» органично вписываются в предпринимаемые современной русской литературой «поиски жанра», в ее попытке справиться с демоном постмодернизма его же средствами. Хотя «Мандрагоры» – это псевдо-ретро роман, он насыщен автобиографическими элементами и вдохновением «духов места и времени», свободно витающих в самых разных исторических и культурных пластах.
Сюжет, разворачивающийся в 1884-1885 годах в Иерусалиме и прошитый отрывками из палестинских еврейских газет того времени (Зингер перевел множество статей из этих газет для его рубрики «В те дни, в наше время» на сайте Booknik.ru), служит фоном для духовных и идейных блужданий героев, как и пристало интеллектуальному роману. Герои романа – мандрагоры, но не растения, а люди, дарящие друг другу свою страсть – эротическую, творческую, магическую, мессианскую. Мандрагоры, символизирующие темное, хтоническое начало, преображаются, словно на фотопластинке (тоже своего рода героине романа), в свет последнего огня, сжигающего все и порождающего «иное существование». «Мандрагоры» – это «конструктор конца времен», размышление о женской и мужской жажде плодородия, медитация на «Песне песней» о кабалистическом единении всех начал и любовей, притча о мученике языка – переводчике и о его не горящих рукописях. И наконец, это роман-исследование о возвращении мандрагор-возлюбленных в землю обетованную, в их нео-нативную цивилизацию, буйно цветущую разнообразными языками, красками, лицами, одеждами, а главное – иерусалимскими “прожектами”, столь же гениальными, сколь и безумными, составляющими особую разновидность иерусалимского синдрома. И потому этот ретро-роман (по словам повествователя – не состоявшийся документальный роман) оборачивается эсхатологическим романом-мифом о будущем; не о той или иной его версии, а о самой его возможности, о возможном вообще как о том реальном, что обусловливает всё символическое и воображаемое. «Мандрагоры» – это поссибилистский роман, открывающий новые возможности существования языков, дискурсов, риторик и их взаимных алхимических превращений в самой гуще исторического делания.
И наконец, поскольку сегодня любое письмо априорно лишено презумпции невиновности в социологизме, нужно заметить, что «Мандрагоры» – это не эмигрантский роман, ибо, хотя и написан эмигрантом со стажем и некоторые из его персонажей эмигранты, ни в коей мере не страдает эмигрантскими комплексами. Далее, хотя иные из его персонажей колонисты, роман отнюдь не позволяет причислить его к постколониальной литературе или, каким бы соблазнительным это ни казалось, к постколониальному изводу «ретроспективного космополитизма». Любые попытки имперских жестов преодолеваются, как бы отражаясь в зеркале, ироническим многоязычием перевода, а космополитизм был основательно проработан и укрощен Зингером еще в его предыдущем романе, где все великие метрополии знакомого нам геоментального пространства-текста были осознаны как «черновики Иерусалима», как подступы к первоначальному тексту, всегда пишущемуся набело после, как завершение и окончание письма в конце времен. И потому в шутку, пародируя научный жаргон, «Мандрагоры» можно было бы назвать ретро-эсхатологическим метаколониальным романом. Возможно, этим текстом Зингер начинает свой «чистовик» Иерусалима. То, что это только начало письма, следует хотя бы уже из того, что завершается роман сценой ритуального (хотя и спонтанного) жертвоприношения, мифического (хотя и комичного) небесного брака, а это служит несомненным признаком начала существования или, по крайней мере, эпического похода или странствия. А посему в завершение, рискуя оступиться на шатких ступеньках поспешных обобщений, могу предположить, что «Мандрагоры», наряду с некоторыми другими романами 2000-х и 2010-х, сигнализируют о метафизическом повороте в современной русской литературе.