Уроки Асара Эппеля
Асар Исаевич умел быть очень разным. Благодушным, язвительным, доброжелательным, мудрым, совершенно невыносимым. На одном из первых же занятий на семинаре в МЕОЦ (Московском еврейском общинном центре) он рассказал, что, знакомясь с новым человеком, не говорит, что он писатель, говорит «инженер». Не любил окололитературного словоблудия, предпочитая профессиональный диалог. Не любил литературных критиков, считая, что это в массе своей люди, ничего в литературе не смыслящие. Не любил паразитирования на еврейской теме. К слову относился исключительно серьёзно, даже говорил неторопливо, отчего создавалось впечатление, что каждое слово продумано. К любимым текстам относился как к сокровищам, страницами цитируя, например, стихи Бродского, но помнил даже газетные стихотворные фельетоны или песенные шлягеры, если в них проявлялось истинное мастерство и были стоящие находки.
На семинарских обсуждениях Асар Исаевич дотошно вникал в тексты, порой слабые, отмечая удачные места, но мог сказать гордому автору и что-то типа: «Вы оказались вполне на высоте художественной задачи, но самой этой задаче цена две копейки». Или наоборот, поддержать автора и пойти против течения. Когда один из участников принёс текст, наполненный мистическими, туманными элементами, и семинар чуть не в полном составе высказался за то, что это путает, разрушает повествование, это следует исключить, он был единственным, кто сказал, что эту линию нужно, наоборот, усилить и довести до конца. Вообще его литературное чутьё при всей парадоксальности было исключительно верным, а мнения и оценки, в том числе и о литературе в целом, взвешенными и ответственными.
Приведу навскидку несколько примеров. Прошу прощения за неточности, цитирую по памяти. Первая цитата покоробит тех, кто изучал искусство, конспектируя Выготского, от последней вздрогнут поклонники еврейской культуры; отмечу только, что это было сказано лет 15-20 назад, сейчас весь жизненный контекст уже иной.
– Почему так трудно переводить современную европейскую поэзию? Мы в русской культуре привычно ожидаем катарсиса, а там многие сейчас обходятся без него, создают «акварельные» тексты со смутными контурами, без эмоциональных всплесков, это для них не противоречит искусству, а утверждает его.
– Сейчас много хороших стихов и мало хорошей прозы. И ещё какое-то время так будет. Потому что для прозы требуется другой уровень осмысления реальности, а реальность в последние годы принесла столько неожиданных сюрпризов, что осмыслять их природу, причины и результаты ещё предстоит.
Два на первый взгляд взаимоисключающих заявления:
– В поэзии всё должно быть чистенько.
– В поэзии ярость должна быть настоящая.
(В скобках замечу, вот вдруг вспомнилось, что, говоря о поэтическом совершенстве, он прочёл нам в частности «Послание к евреям» Быкова, отметив, что это стихотворение безупречно, в нём всё на месте и всё оправдано. А в качестве примера преодоления пошлости в поэзии он приводил строки Пушкина «Когда январские морозы…\\Читатель ждёт уж рифмы “розы”» – это не только насмешка над банальностью рифмовки, но и противостояние ей, поскольку Пушкин здесь рифмует не морозы-розы, а морозы-рифмы розы, создавая изящную «длинную» рифму.)
– В литературах многовековой традиции, английской или итальянской, использовались уже все рифмы, все размеры, традиционная поэзия вызывает у начитанного человека массу наработанных ассоциаций, далёких от авторского замысла, поэтому там верлибр – вполне естественная форма поэзии. У нас за плечами около трёхсот лет развития поэзии, возможности традиционного поэтического языка далеко не исчерпаны.
– Если пишете или переводите верлибр, речь должна быть максимально естественной, даже обычная для поэзии инверсия будет выглядеть фальшиво.
– От переводчика требуются две вещи: великая смелость и великое смирение.
– Перевод всегда хуже оригинала. Или лучше. Но точно таким, как оригинал, он не будет никогда.
О возможности передать в переводе тонкости и сложности оригинала:
– Русский язык позволяет всё.
(Тут тоже небольшой комментарий. Когда я в кругу литераторов это процитировал, один из моих собеседников, молодой поэт, вздохнул и сказал: «Но не всем».)
– Переводчики – элита писательского сообщества. Они живут в более широком мире, соприкасаются с другими культурами, знают языки. Но это понимание бытует только в писательской среде.
– Хорошо бы лет на пять запретить самое слово «еврей», слишком много чепухи на еврейскую тему сейчас выпускается.
Последнюю мысль нужно прокомментировать особо. Асар Исаевич к еврейской теме относился исключительно серьёзно, в молодости изучил идиш, практиковался на нём, даже переводил на идиш популярные тексты типа песенки Раджа Капура из фильма «Бродяга». В текстах, связанных с еврейскими реалиями, он воссоздавал ту исчезнувшую атмосферу, ту жизнь, которая когда-то была, при том, что в искусстве советской поры её как бы не было.
Когда же цензура рухнула, и еврейская тема хлынула в искусство, в первую очередь на плаву оказались самые пошлые, самые расхожие образцы. Асара Исаевича коробила утрированная местечковость на эстраде, в литературе, в кино. Между прочим, это именно он придумал термин «хаванагильщики еврейской культуры». Что он мог, то делал – способствовал публикации и старых забытых текстов, и интересных переводов, а также новых талантливых вещей в серии «Проза еврейской жизни», которая была его проектом. Опять же, вспомним фильм «Биндюжник и Король» по его сценарию и с его текстами песен. Ему там очень нравилась и музыка Журбина, и актёрский состав подобрался изысканный, но Асар Исаевич как-то с горечью говорил, что и очень хорошие актёры отнеслись к фильму, как к еврейской поделке конвейерного производства. Даже прекраснейший Гердт, игравший Арье-Лейба, «отмахав» съёмочный день, успевал забежать на соседнюю площадку и сняться там, прямо в этом же гриме и лапсердаке, в каком-то очередном «дежурном еврейском блюде». То, что фильм оказался успешен и смотрится до сих пор, для взыскательного Эппеля было недостаточно.
В этой связи особенно хочется вспомнить, как Асар Исаевич поразил нас всех уже под конец существования семинара, когда ко всеобщему изумлению объявил, что по еврейской теме высказался полностью и тему эту оставляет. И, чтобы не быть голословным, на очередной семинар принёс свежий рассказ утончённо-психологического и философского содержания, при этом полностью лишённый всякого национального содержания, русского или еврейского, или ещё какого. Мне рассказ совершенно не понравился, о чём я автору и сказал, когда он потом наедине меня спросил. Эппель моё мнение внимательно выслушал, ничего не принимая и не отвергая, не возражая, только что-то уточнял.
Я и сейчас считаю тот рассказ неудачным, но сам подход, готовность рискнуть и резко сменить привычный жанр, привычные формы, перешагнуть через сложившуюся репутацию и смело броситься на поиск новых путей и тогда, и сейчас вызывают у меня совершенно искреннее восхищение. Не сомневаюсь, что, проживи он подольше, он бы и в произведениях такого рода достиг совершенства, ему, как говорится, были подвластны «все струны лиры».
Особый вопрос – литературная стилистика Эппеля. Я уже писал, каким он бывал разным как личность, и то же самое могу сказать о его текстах. Он виртуозно сочетал приёмы тяжеловесного, детального описания, обволакивающего и завлекающего, с разящей афористичностью, точной, лаконичной и прицельной. Этакое единство Томаса Манна и Исаака Бабеля, при том, что это никак не заслоняет оригинальность Асара Эппеля. Добавим к этому пристрастие к словам и конструкциям, не слишком «затёртым» словарями и литературными шаблонами. Кстати, о шаблонах, ещё язвительная цитата из Эппеля: «Если у вас героиня утром пьёт обжигающий кофе, то вечером накануне она была просто обязана забыться смутным, беспокойным сном».
Стилистическая оригинальность сочеталась у него с умением создать особую, узнаваемую, свойственную именно ему и при этом достоверную и убедительную атмосферу повествования. Я, ещё не читая его прозы, слышал мнение, что Эппель – это самый мастеровитый прозаик в современной русской литературе. При всей категоричности заявления могу сказать, что основания для такого мнения есть. В дальнейшем меня, наивного начинающего автора, отчасти даже удивило на Форуме молодых писателей в Липках, куда, кстати, именно по рекомендации Эппеля я и попал, каким беспрекословным авторитетом он пользовался в писательском кругу – ну надо же, чего это они, это же просто Асар Исаевич, мы с ним запросто общаемся, а тут гораздо более популярные, чьё имя на слуху, писатели и поэты, а также издатели и литературные функционеры, как-то вдруг замолкают и становятся очень внимательными, едва речь заходит о его оценках и мнениях.
Семинар – другое дело, там не столь осведомлённая публика. Привечая новых людей, Асар Исаевич порой спрашивал: «Ну, раз уж вы пришли на мой семинар, вы обо мне слышали? Читали что-нибудь?» По их неуверенному «да-а-а» было ясно, что лучше не уточнять. Люди просто пришли в поисках возможности показать себя – неважно кому, важен статус литературного авторитета безотносительно к его собственному творчеству. Зато однажды он припомнил (а может, и придумал) в какой-то мере противоположный пример. Его сосед по лестничной клетке постоянно на полную громкость крутил пластинку с песенкой «Руды, руды, рыдз, \\ А по-русски рыжик», очень уж она ему нравилась. Асар Исаевич однажды его спросил: «А вы не обратили внимания, что там на пластинке написано, кто автор текста?» «И что любопытно – больше никогда он эту песенку не заводил», – иронично улыбнулся Эппель. То есть как-то сразу расхотелось человеку косвенно признавать достоинства произведения, если у автора статус соседа по дому…
Искренняя радость Асара Исаевича, что возник семинар, появилась возможность обзавестись учениками, довольно быстро сменилась осознанием того, что среди завсегдатаев скорее встретишь скучающих пенсионеров, чем молодых талантов, на то он и открытый семинар. Но и в такой ситуации получалось доводить какие-то тексты до публикации, например, на поэтической страничке в «Лехаиме». Порой он перемежал обсуждения забавными историями из своего опыта. Вот, например, довелось ему как-то заседать в жюри молодёжного литературного конкурса; прочитав гору графоманских писаний, он раздал «всем сёстрам по серьгам», когда же дело дошло до оглашения результатов, он оказался буквально атакован агрессивными руководителями юношеских Лито с одной и той же формулировкой: «Кто дал вам право портить детям праздник?»
От «семинаристов» он тоже ожидал, что они не принесут профессионализм в жертву системе. Хотя частенько приходилось констатировать, что после вожделенной публикации авторы, сочтя, что «отбыли повинность», растворялись в пространстве. В общем, можно сказать, что семинар не избавил Асара Исаевича от того, что, как ни старался он делать вид, что это для него неважно, но было всё-таки ясно, как тяготит его, что рядом с уже упомянутой авторитетностью в литературе всегда бок о бок шла непризнанность. Он с болью вспоминал и рассказывал, с каким скрипом его тексты доходили до печати, как «забывали» указать переводчика (это произошло со сборником Леопольда Стаффа) или, выпуская большие тома классиков польской поэзии, просто не включали туда его переводов.
Ещё одно из того, что было сказано уже не на семинаре, а просто дома. «Я давно перевожу, всю жизнь отдал переводам, – сказал Асар Исаевич. – И вот что я вам скажу: пишите оригинальные вещи».
Сам он, как мы знаем, так и поступил, став в русской литературе явлением уникальным и во многом непонятым. Чем дальше, тем меньше оказываются востребованы литературная добротность, тонкость и музыкальность стилистики, умение передать читателю какое-то новое видение. Если вдруг вам это нужно – читайте Эппеля. А завершу я одним его лимериком – жанр, к которому он питал особое пристрастие. Жёсткая строгая форма, насмешливое содержание и порой неожиданно серьёзный подтекст:
Разгребли на заводе Бадаева
Неизвестный фрагмент Чаадаева.
Что ни слово, то ять,
Ни … не понять
И девать непонятно куда его.