Бен-Гурион и Жаботинский, последняя встреча 90 лет назад
В начале 2012 года известный израильский режиссер Одед Котляр поставил в Театре «Камери» пьесу Алеф-Бет Егошуа «Пойдут ли эти двое вместе?». Произведение базировалось на исторических фактах и было чрезвычайно интересным. Речь шла о нескольких приватных встречах между Давидом Бен-Гурионом и Владимиром Жаботинским в Лондоне в октябре 1934 года. Рандеву имели цель попытаться сгладить принципиальные и чрезвычайно острые противоречия между лидерами двух основных на тот момент течений в сионизме – социалистического и ревизионистского. (Бен-Гурион называл Жаботинского «Владимир Гитлер».) Острота враждебности этих идеологических движений достигла своего пика с убийством руководителя политического отдела Еврейского агентства Хаима Арлозорова и выходом партии ревизионистов из Всемирной сионистской организации.
Бен-Гуриону было тогда 48 лет, и он был главным кандидатом на лидерство в сионистском движении. Жаботинскому было 54 года, и он был в определенной мере оторван от жизни ишува после высылки из Палестины британскими мандатными властями в 1929 году.
Работая над пьесой, Егошуа написал, что, по его мнению, тот неразрешенный идеологический и политический раздор «все еще сотрясает нашу страну».
Ниже публикуется отрывок из второго действия пьесы, в котором происходит последняя встреча двух лидеров на секретной квартире. Самовар кипит, Жаботинский пьет русскую водку, а Бен-Гурион жарит ему яичницу…
Разговор о судьбе еврейского государства
(версия Алеф-Бет Егошуа)
(Частный дом семьи Яакоби – преданных друзей Жаботинского в Лондоне. Большая гостиная с кухонным уголком. Жаботинский в рубашке и вязаной жилетке без рукавов сидит за столом и пишет. Из патефона звучит классическая музыка. На обеденном столе – горячий самовар. Время от времени Жаботинский наливает себе в рюмку водки из стоящей возле него бутылки странной формы. Изредка он встает, прохаживается, что-то обдумывает и бормочет себе под нос.
Раздается легкий стук. Жаботинскому показалось, что это ставень постукивает на ветру, он встает и открывает окно, чтобы как следует закрыть ставни, однако затем меняет решение и оставляет окно и ставни открытыми. Он возвращается на свое место, но стук повторяется, тогда он открывает дверь. На пороге стоит Бен-Гурион, он в черном дождевике, а над его головой раскрыт черный зонт.)
Жаботинский (приветливо): Извините, не сразу открыл, я думал, что «это ветер стукнул ставней»[1], а на этот раз ворон входит через дверь. Ого, Давид Бен-Гурион, как вам удалось так промокнуть?
Бен-Гурион (складывает зонт): Я не хотел, чтобы кто-нибудь из друзей узнал о нашей дополнительной встрече. Уже достаточно злости, ссор и даже оскорблений из-за предшествующих встреч, которые состоялись без общего утверждения. Поэтому на этот раз я решил тайно выскользнуть из гостиницы и воспользоваться подземкой, но не ожидал, что от станции Хэмпстед сюда придется столько идти.
Жаботинский: Но почему вы вышли на Хэмпстед? Есть более близкая станция (помогает ему снять плащ).
Бен-Гурион: Как называется?
Жаботинский: Голдерс Грин.
Бен-Гурион (достает маленький блокнот и записывает): Голдерс Грин, по крайней мере, поеду с нее обратно. (Усаживается и снимает галоши, придвигается поближе к горящему камину.)
Жаботинский: Я тоже никому не говорил о дополнительной встрече с вами, но не смог удержаться, чтобы не сообщить Рутенбергу[2]. Он сосватал наши встречи, и с моральной точки зрения было бы неправильно утаить от него эту последнюю. Вместе с тем я очень деликатно дал ему понять, что его посредническое присутствие сегодня не является обязательным.
Бен-Гурион: Правильно сделали. Правильно, что сообщили ему, и еще более правильно, что не пригласили. Мне кажется, что его не оставляет мечта о триумвирате, в то время как мы с вами с трудом сохраняем остатки неустойчивого дуэта. Однако Рутенберга желательно проинформировать не только по моральным соображениям, но и с точки зрения пользы для общественности. Как видный предприниматель, у которого в Электрической компании много сотрудников, он обладает большим авторитетом у наших рабочих. Его поддержка в деле достижения соглашения между нами или хотя бы в организации наших контактов оказывает мне определенную помощь в среде представителей состоятельных слоев.
Жаботинский (усмехаясь): Состоятельные слои… Однако перед тем, как вы, энергичный и многоопытный политик, привлекаете к себе на помощь состоятельные слои, вам, Бен-Гурион, следует согреться чаем. Иначе, если заболеете, кто-нибудь из ваших товарищей-социалистов поспешит занять ваше место в сионистском руководстве. (Бен-Гурион осторожно прикасается к самовару.) Не опасайтесь, это не английский чайник, который бьет током, как это случилось в гостинице Рутенберга. Это – старинный русский самовар, который, вы не поверите, кипятит воду на углях.
Бен-Гурион: На углях? Ого, так было у нас в доме в моем детстве. Мама, да будет благословенна ее память, очень ценила угли. (Протягивает руку к бутылке водки на столе Жаботинского.) Однако, если позволите, несколько капель из этой вашей странной бутылки – уж они-то согреют меня лучше всякого английского чая.
Жаботинский (наливает ему): Только будьте осторожны – это крепкая водка. Мне присылает ее один монах с Урала, и только она способна поднять мне настроение, когда я пишу.
Бен-Гурион (делает глоток и пытается заглянуть в бумаги на столе): Возбуждает ваш дух? Чтобы написать очередную статью с нападками на меня и на МАПАЙ, вы нуждаетесь в этой водке? Я полагал, что вы пишете легко.
Жаботинский (смеется): Это правда, статью против вас и ваших товарищей по МАПАЙ я могу написать и во сне, поскольку мысли приходят и развиваются сами собой. Но вот тут, взгляните – это не на иврите, а по-русски (показывает ему один из листков), а он относится к моему другому миру. Это роман, который я пишу между поездками, выступлениями и заседаниями. В нем скрывается мой настоящий мир, который хранит и утешает меня при виде еврейских войн.
Бен-Гурион: Можно? (Осторожно берет одну из страниц.) Это и есть ваш роман? «Пятеро»?
Жаботинский (очень удивлен): Откуда вы знаете о нем?
Бен-Гурион: Берл Каценельсон прочитал несколько глав этого романа, опубликованных в русском журнале. И теперь, когда ему стало известно о наших встречах, и, желая лучше подготовить меня к сегодняшней, он настоял, чтобы я прочитал их, чтобы мог немного заглянуть в вашу душу перед тем, как я начну полемизировать с вами.
Жаботинский: Настоял? Господин Каценельсон может указывать вам?
Бен-Гурион: Разумеется. И несмотря на то, что Берл моложе меня на год, я благодарю судьбу, что рядом со мной есть человек, который является для меня моральным и духовным авторитетом. Учитель, наставник, преданный брат, который не стремится к власти и влиянию для себя. Человек духа, который находится в сердце нашей общественной системы, и даже когда он иногда голосует против меня и не согласен со мной идеологически, я уверен, что он всегда верен мне как руководителю. А у вас, Зеэв Жаботинский, среди многочисленных сторонников есть такой Берл?
Жаботинский: Нет, к моему большому сожалению, мои сторонники слишком верны, привержены, они слишком поклонники. Поэтому у меня нет выбора: иногда я должен быть «Берлом» для самого себя.
Бен-Гурион: И Ури-Цви Гринберг? Дезертир, который перешел к вам из рабочего движения и поэзию которого, несмотря на все его проклятия в наш адрес, я люблю?
Жаботинский: Нет, Ури-Цви Гринберг не Берл. И несмотря на то, что иногда он сопровождает меня в поездках, он не способен быть духовным и моральным авторитетом. Он слишком эмоционален, противоречив, лишен чувства юмора, трагедии Первой мировой войны довлеют над его сознанием. По большому секрету, только вам признаюсь, что его поэзия меня не трогает. И вообще, писатели, поэты и академические профессора не годятся в общественные деятели. Они произносят благие речи, рассуждают о морали, однако заботятся исключительно о своих исследованиях, книгах и стихах. Вот почему берегите хорошенько своего Берла, он настоящее сокровище. Я познакомился с ним в годы Первой мировой, когда мы служили в созданном мной Еврейском батальоне. Несмотря на идеологические разногласия, порой весьма принципиальные и острые, даже более, чем между нами, я всегда ценил его. Выдающийся человек.
Бен-Гурион: Это так. Вот, например: несмотря на то, что он критикует и даже негодует на меня за то, что я по собственному усмотрению хотел подписать какое-то небольшое соглашение с вами, он все еще защищает меня от всяческих оппонентов и недоброжелателей в нашей среде. Все это потому, что Берл по своей сущности стремится к примирению, и даже более, чем я, страшится столкновений, которые могут произойти между нашими сторонниками в Эрец Исраэль.
Жаботинский: И я боюсь этой опасности, однако вместе с тем буду тверд продолжать бороться за сионизм, который Герцль передал нам, поэтому у нас, ревизионистов, не будет другого выбора, кроме как подняться и силой освободить вас из плена ваших заблуждений.
Бен-Гурион: Заблуждений? Каких? Это поселения, которые мы создаем? Кибуцы, которые основываем? Новые предприятия, которые мы открываем?
Жаботинский: Минутку, минутку, успокойтесь. Пока вы снова не вспыхнули (осторожно кладет руку на плечо Бен-Гуриона), вы ведь в любом случае мой гость, поэтому не стоит начинать полемизировать на голодный желудок. Вот, взгляните, здесь есть кое-что из продуктов, что оставила для нас хозяйка дома.
Бен-Гурион: Нет-нет, я не голоден, не нужно ничего готовить (секунду колеблется), хотя я бы не возражал против куска хлеба… Просто кусок хлеба.
Жаботинский: Всего лишь кусок хлеба?
Бен-Гурион: Ну, может быть, еще яйцо…
Жаботинский (изумленно): Яйцо? Именно яйцо? Но в какой форме?
Бен-Гурион: Поджаренное, скажем, яичница, если можно…
Жаботинский (растерянно): Яичница? Конечно, но как… То есть… По правде говоря, я из тех мужчин, что полностью теряются, когда входят в кухню. Когда мне удается открыть баночку шпрот, я горжусь, словно воздвиг мост через Волгу…
Бен-Гурион: Не тревожьтесь, я пожарю. В Седжере у нас на рабочей кухне была большая сковородка и я готовил яичницу на всех. У меня есть навыки, когда Поля разрешает, я правильно жарю яичницу: переворачиваю время от времени, чтобы не подсушить и не сжечь, но и не оставить ее водянистой и растекающейся. Как вы думаете, найдутся тут несколько яиц?
Жаботинский (с энтузиазмом): Найдутся, конечно, найдутся, и вы раскроете мне свой секрет поджаривания яичницы. Но вы ведь не только яйца умеете правильно готовить, но и правильно вести политику, поворачивать людей и идеи с одной стороны на другую, никого и ничего не сжигая. (Повязывает ему фартук, и они перемещаются в кухонный уголок, зажигают плиту. Раздается звук разбиваемых яиц. Бен-Гурион стоит у плиты, Жаботинский сидит у большого стола и с юмором и удивлением наблюдает за Бен-Гурионом. Молчание.)
Жаботинский: Пока жарится яичница, я хочу задать вам острый и странный вопрос. Скажем, уже создано еврейское государство и глава правительства, кто бы им ни был, пригласил бы вас, Бен-Гурион, войти в его состав, какое бы министерство привлекло вас?
Бен-Гурион (у него в руке половник): Я бы сразу создал министерство по делам самосознания.
Жаботинский: Министерство по делам самосознания? Такие существуют?
Бен-Гурион: Нет, но в новом еврейском государстве оно чрезвычайно необходимо, поэтому я бы немедленно основал его. Не министерство образования и культуры, которое собирает всякие подвернувшиеся под руку учебники, а министерство, задачей которого будет возрождать и укреплять состарившееся еврейское самосознание, которое искривилось, извратилось и запуталось в своих комплексах за тысячи лет галута. В центр всего я бы, разумеется, поставил изречения пророков.
Жаботинский: Это, несомненно, дерзкая задача, оригинальная и трудная. Она владеет и мной, даже несмотря на то, что я не уверен, что выправлял бы еврейское самосознание в том же направлении и тем же образом, что и вы. Поэтому, если бы тот же премьер пригласил и меня в его правительство, я бы выбрал себе задачу полегче вашей.
Бен-Гурион: Например?
Жаботинский: Министр обороны…
Бен-Гурион: Министр обороны? Именно вы, Жаботинский? Поэт, писатель, переводчик, оратор…
(Все это время горит огонь на плите, поднимается пар и распространяется запах.)
Жаботинский: Да, потому что войны, которые я вел, были более короткими и эффективными, чем те, которые вели вы, социалисты.
Бен-Гурион: В каком смысле?
Жаботинский: Меньше убитых, меньше раненых, меньше разрушений и не только у нас, но и у врагов.
Бен-Гурион: Каким образом?
Жаботинский: Так как я, как главнокомандующий, не продуцировал пустых иллюзий ни для евреев, ни для арабов. Не вводил в заблуждение ни нас, ни врагов красивыми, но пустыми словами и безответственными обещаниями, на которые арабы никогда не полагались и которым не верили. Не предлагал им компромисс, который они не могут принять. Да и мы с вами – вы и я – будь мы на их месте, не согласились бы принять. Я говорил с ними открыто и прямо, а не уклончиво и ханжески, чтобы они знали, каковы наши истинные намерения, на чем мы стоим и с чего никогда не отступим. Они ведь не глупы и не наивны, и даже не поддаются на подстрекательство, как полагают ваши товарищи, рыцари братства народов. С первого момента, как только мы, сионисты, вошли в Эрец Исраэль – их родину, они сразу поняли, кто мы такие и каковы наши намерения. И пока мы, как фальшивая девственница, опровергаем, забалтываем или затуманиваем тот факт, что в утробе сионистского движения с момента его зарождения находился зародыш еврейского государства, арабы давным-давно его разглядели. Пока они еще медленно пробуждаются от спячки, в которой оттоманы держали их 400 лет, но они скоро очнутся, чтобы уничтожить и зародыш, и беременную мать. Вот главная причина, по которой мы должны поспешить и произвести на свет еврейское государство, иначе за всеми разговорами и отсрочками зародыш этого государства умрет или англичане произведут аборт, случится выкидыш или в качестве альтернативы родится чудовище.
Бен-Гурион: Чудовище???
Перевел с иврита Александр Крюков
[1] Эдгар По, «Ворон».
[2] Петр (Пинхас) Рутенберг (1878-1942) – эсер, боевик, авторитетный деятель сионистского движения, создатель Электрической компании Палестины. Участвовал в организации секретных встреч между Бен-Гурионом и Жаботинским.