Кто малым доволен, тот Богом не забыт
(Монолог вдовы писателя о литературе и судьбе)
Что необходимо писателю, чтобы не оказаться забытым? Великолепные произведения? Конечно! Как утверждал знаменитый персонаж одной замечательной книги: «Рукописи не горят». У него-то в книге – не горят, ясное дело. Но вот в реальности случается, что исчезают. Пропадают, Истлевают. Их конфискуют, изымают при обыске или просто крадут. Так что самих рукописей явно недостаточно. Популярность? Но нынешняя популярность запросто может смениться грядущим забвением. Должность? Тем более. Полезные знакомства? Но к чему они, когда сменяются поколения – и приходят новые критики, литературоведы и хранители истории?
А я вам скажу: нужны близкие люди! Те, кто сохранит память о писателе, кто не даст позабыть о нём, кто создаст ему мемориал в своём сердце – и позаботится о том, чтобы его мысли, его тексты, его взгляды дошли до потомков. Как правило – это жена и дети. Только они пристрастным сердцем могут судить об истинной, непреходящей литературной ценности. Быть женой творческого человека – труднейшая и благородная участь; это вам супруга любого литератора подтвердит.
В Израиль репатриировалась Алла Ямпольская, вдова писателя Бориса Яковлевича Ямпольского, автора книги автобиографической прозы «Избранные минуты жизни. Проза последних лет». В русской литературе ХХ века известны два Бориса Ямпольских: Борис Яковлевич (родился 21 июня 1921 года в Астрахани, умер 12 февраля 2000 года в Санкт-Петербурге) и Борис Самойлович (родился 8 августа 1912 года в Белой Церкви, умер 28 января 1972 года в Москве). Их иногда путают; так, врач в лагере младшего однофамильца принял за старшего, что спасло Борису Яковлевичу жизнь.
Алла Ямпольская вспоминает:
– Впервые я увидела Бориса Ямпольского 15 мая 1976-го в Ленинграде, на площади Искусств, у памятника Пушкину. Там мы с друзьями договорились встретиться, чтобы пойти в Русский Музей на выставку книжной графики начала века. Ждали приятеля, художника-нонконформиста, который обещал, что придёт не один, а с каким-то «стариком-книжником», приехавшим недавно из Петрозаводска. Я нервничала. После выставки должна была ехать в больницу, где лежала с гастритом моя восьмилетняя дочка. Что ещё за «старик-книжник»? Почему мы должны его ждать? К счастью, встретила старого друга, возвращавшегося уже из музея. Мы разговаривали, когда я услышала за спиной голоса и обернулась.
Меня охватило чувство, совершенно неведомое до того. С первого взгляда, – когда увидела, как высокий худой человек с откинутой головой, седеющими кудрями, в распахнутом пальто, с зонтом-тростью, приветливо и как-то по-старомодному улыбаясь и кланяясь незнакомым ему людям, входит с нашим приятелем, малорослым художником, подпрыгивающим и заискивающе заглядывающим ему в лицо, с улицы Бродского на площадь. С первого его прикосновения, – после того, как приятель представил нас друг другу уже в гардеробе Русского Музея: «Борис Яковлевич, познакомьтесь: Алла Яковлевна, жена известного вам…»
В нём всё было необычно и прекрасно: внешность, походка, жесты, речь. Это был человек огромного обаяния. Мы встречались в разных домах, в том числе и у него, и у нас, и везде БЯ (так его называли близкие) был центром притяжения. О русской поэзии, литературе он, казалось, знал всё. И хоть слушали его, открывши рот, говорил он очень доверительно, возражал дружелюбно, всегда как бы на равных. При этом не опускался до собеседника, а приподнимал его до себя. Человек при нем как бы подтягивался, собирался, становился лучше…
Разница в возрасте – двадцать семь лет. Я замужем, к тому же за его приятелем; он женат, хоть и фиктивно, но с очевидной надеждой с её стороны перевести фикцию в факт…
В августе следующего года приехал из Саратова его друг. И как-то, когда мы оказались наедине и разговор, разумеется, зашел о БЯ, он, посмотрев на меня, всё понял.
Вот отрывки из книги Бориса Ямпольского «Избранные минуты жизни»:
«Беда в том, что спутница моя – жена одного из молодых, почтительно приятельствующих со мной.
Заглядываю к ним как-то. Открывает она, выйдя из ванной, видимо. И, смущённая:
– Здравствуйте! Извините, прошу… Я сейчас.
Сама в ванную обратно.
Тут же дочка её, первоклашка. Заглядывает к ней и, хитрюще прищурясь, шепчет: – А что это ты такая радая стала?
Радости эти начались, что называется, с первого взгляда. А встречи наши один на один, всегда случайные как бы, но умалчиваемые почему-то – с прошлой осени.
Выгуливающие вдоль Крюкова канала собак успели привыкнуть уже, а иногда и заговаривали на собачьи темы с длинным, в роговых очках, в усах, в седеющих патлах на поднятом воротнике изрядно потёртого пальто реглан. Который, случалось, звонил, оставив своего псёнка за дверью телефона-автомата.
Это был я. Я звонил ей. Из своих пятидесяти пяти в её двадцать восемь.
Набирал на вертушке номер, если занято было – ждал, глядя на мокрый асфальт, почти сплошь усыпанный кленовыми листьями, такими ярко-жёлтыми, что желтизна их и под низким тяжёлым небом создавала иллюзию солнечности…
В тот день она мне – через весь город на ухо:
– Поехали за город куда-нибудь, ну хотя бы в Ораниенбаум…
Меня пугала её безоглядность.
Она мне:
– Всё равно ведь раньше или позже откроется!
– Хорошенькое дело, – гужу я, – и что тогда? С поезда на карусель пересядете?..
Громом средь ясного неба – тем, что резвяся и играя, – спутница моя ушла от мужа.
Накануне мне:
– Послушай! Не берёшь на себя помочь – не мешай хоть, прошу тебя…
Вскоре Яшка[1] с женой, как с неба, свалились тоже. Увидели такое дело… Заказывают столик в «Европейской» на широкую ногу, присылают за нами такси, встречают у подъезда, ведут в зал.
Мать честная! Шампанское во льду, коньяки, фрукты заморские[2].
– Да ты, никак, спятил?
– В соответствии с тобой содеянным, отец.
– Мной, думаешь?
– А кем же ещё?
– Вот кем, – киваю на спутницу. – Дон Кихот в юбке.
– Интересно, кто же ты при этом?
– Росинант я, сынок, не более того…
…Дома у меня – после папиного – не было больше. Жилплощади были: жить-то живи, да не заживайся… Коих насчитал семнадцать за жизнь, включая нынешнюю – с балконом в деревья: летом – в гущу листвы, зимой – в заиндевелые ветви; с красавицей борзой на ковре у книжного шкафа, свернувшейся именинным кренделем – глазастая морда на лапах.
О домочадцах моих двоих я уж и не говорю!..
Старинные часы твердят:
– Дом-м, дом-м, дом-м».
Алла Ямпольская продолжает:
– В Астрахани семья жила на широкую ногу. Отец Бориса был управляющим рыбными промыслами. По субботам гости собираются на блины с икрой, играют на рояле, танцуют. Отец в визитке, мать в вечернем платье едут на извозчике в Аркадию. К Боре приходит учительница французского, музыки…
Осенью 1929 года начинается процесс над рыбопромышленниками – «Астраханщина». Семья срочно переезжает в Саратов. Школьник Ямпольский увлекается поэзией, литературой. Было решено, что после школы он поедет в Москву, в Литературный институт. Имелись уже рекомендации Иосифа Уткина и Алексея Толстого.
17 апреля 1941 года ученик выпускного класса Борис Ямпольский был арестован, а затем и осуждён на 10 лет по статье 58 пункты 10 и 11 УК СССР. Вместе с ним были арестованы ещё 11 человек, в основном преподаватели и студенты. По окончании срока в Богословлаге на Северном Урале, в 1951 году Ямпольский оставлен на «вечное поселение» в городе Карпинске (бывшем Богословске).
В ссылке Ямпольский начинает писать о лагере. В 1962 году переезжает с семьёй в Саратов. Он ещё не реабилитирован, но в 1956 году сняли комендатуру, где ссыльные должны были еженедельно отмечаться. БЯ устраивается художником в кинотеатр с символическим названием «Победа» и продолжает писать. В 1970 году готова рукопись под названием «58»[3]: более 800 страниц машинописи через один интервал. Один, самый «проходной» рассказ о крупном венгерском коммунисте Бауэре возил в Тарусу Паустовскому. Было это после выхода альманаха «Тарусские страницы». Рассказ очень понравился Константину Георгиевичу, и тот обещал опубликовать его во втором сборнике «Тарусских страниц». Но сборник так и не вышел.
Этот же рассказ Раиса Давыдовна Орлова относила в «Новый Мир», и оттуда пришёл одобрительный отзыв (внутренняя рецензия), но было сказано, что «эта тема пока закрыта». После «Одного дня Ивана Денисовича» времена изменились. Копелевы предлагали БЯ передать рукопись на Запад через Генриха Бёлля, но он отказался, опасаясь за родных.
В 1970 году Ямпольский привёз законченную рукопись Борису Слуцкому, с которым познакомился и близко сошёлся ещё в 1964-м году. Отношения между ними были доверительными. Наезжая в Москву и бывая у Слуцкого, БЯ получал от него «стихи из стола». Он собрал из них рукописный четырёхтомник, любовно переплетённый и украшенный буквицами. В РГАЛИ в архиве Слуцкого лежит собранный БЯ и одобренный автором сборник стихов без купюр «Высвобождение». А дома у нас хранится собранный БЯ сборник стихов «Мой Слуцкий», опубликованный в Петербурге, в издательстве «Пушкинский Фонд». Борис Абрамович редко хвалил, и уж точно не хвалил зря. Он очень высоко оценил рукопись «58», просил не соглашаться ни на какие изменения, «смягчения» и тому подобные правки. «Лакирую действительность – исправляю стихи», – писал он о себе. Подаренную свою очередную книжку «Годовая стрелка» он надписал: «Борису Ямпольскому от Бориса Слуцкого. В надежде славы и добра. В надежде и уверенности».
Весной 1971-го года в Саратове, как и по всей стране, прокатились вызовы в КГБ, обыски, допросы. Андропов решил побороться с самиздатом. Тогда Борис Яковлевич спрятал рукопись в тайник – в кирпичной стене общественного сарая во дворе высотного дома, в котором жил. Рукопись была аккуратно перепечатана на хорошей немецкой бумаге; к ней приложены рецензия из «Нового Мира» и отзыв Слуцкого. А в1972-м году БЯ фактически выслали; КГБ «предложил» уехать из Саратова. В местной газете вышла статья «У позорного столба», после которой он и некоторые его друзья потеряли работу. Отправился в «подстоличную Сибирь» – Петрозаводск, не имея там никого из знакомых. Поехал с приятельницей из Омска, которую по окончании аспирантуры в Саратове Петрозаводский университет пригласил работать на кафедре.
В1976-м Ямпольский перебрался в Ленинград. Работал электромехаником на лифтах и жил себе припеваючи, зная, что в тайнике – высоко оцененная Слуцким рукопись, хоть и без надежды на публикацию.
Я прожила с Борисом Ямпольским двадцать пять совершенно счастливых лет. Обаяние его ума дополнялось неистощимым оптимизмом и блестящим чувством юмора. Иду, бывало, утром на работу, вспоминаю, что было вчера, о чём говорили, что вместе читали, обсуждали, – и, заметив удивленные взгляды встречных прохожих, понимаю, что улыбаюсь. Друзья, с которыми долго не виделись, замечали, что у меня изменилась походка: расправились плечи, распрямилась спина. Я уже тогда отдавала себе отчет в том, что большинство людей всю жизнь стремятся к счастью, а я в нём живу, здесь и сейчас. Очень немного я знаю таких счастливых пар. Борис Слуцкий и Таня Дашковская, безусловно…
В 1981-м году мои родители, вслед за младшим братом, уехали в США. Я ехать не собиралась, поэтому, проводив их, как тогда считали, «навсегда», ревела белугой. БЯ сказал мне тогда: «Не расстраивайся. Всё проходит. Всё меняется. И это изменится!» Кому тогда в голову могло прийти, что советской власти придёт скорый конец, что СССР исчезнет?! И я поверила ему, как верила всегда и во всём.
Прошло несколько лет, и случилась «перестройка». Разумеется, мы приняли её восторженно. БЯ был уверен, что Слуцкий – единственный, кто читал «58» полностью. Слуцкого не стало в 1986 году. А осенью 1988-го в нашей ленинградской квартире раздался звонок из Москвы: «Борис Яковлевич, раньше можно было только о Сталине; теперь можно и о Ленине. Давайте свою рукопись!» Звонил тогдашний главный редактор журнала «Знамя» Григорий Бакланов. Слуцкий был близок с Баклановым, одно время они были соседями.
Окрылённый, БЯ поехал в Саратов – но тайник оказался пуст! Пошел в КГБ, там как раз было партийное собрание. И первый, кого он встретил, был генерал Васькин, в семидесятые годы начальник саратовского ГБ, а теперь пенсионер, пришедший на собрание.
– Борис Яковлевич! Рад вас видеть! Когда же мы будем вас читать?
– Это теперь от вас зависит.
– От нас теперь ничего не зависит. Мы ждём, и вы ждите.
Таков был ответ. Вот до сих пор и ждём.
Через полгода друзья устроили БЯ тайную встречу с тогдашним следователем КГБ. В книге «Избранные минуты жизни» Борис Ямпольский пишет:
«После уличной встречи с одним из следователей КГБ мне стало понятно, что он знает рукопись, читал её, и что, значит, она – у них. Могло быть так: за мной в тот злополучный вечер послали проследить. Я же, прежде чем войти в свой подъезд, подошёл ко входу в подвал – убедиться, что он не заперт. Это и насторожило посланного за мной. Увидев, что я спустился со свёртком, а вернулся с пустыми руками, он вошёл следом и отрыл рукопись. Знать бы мне тогда, что рукопись мою выкрадут – даже не изымут!..»
«Злополучный вечер» – это особенно тяжёлый обыск в Саратове у Нины Кахцазовой, в ходе которого изъято много самиздата. После почти суточного допроса и обыска Нина Карловна Кахцазова покончила с собой, решив, видимо, что подвела не только саратовских друзей, но и москвичей, от которых БЯ привозил в Саратов самиздат чемоданами:
Писать о лагере БЯ начал в ссылке, в 1951 году, когда лагерные впечатления были ещё свежи. Перед освобождением один вольняшка, по его просьбе, вынес из зоны кальсоны, на которых химическим карандашом были записаны фамилии персонажей и даты, упомянутые потом в рассказах. В 1971-м году Ямпольский вместе с самиздатом сжёг в печке и свои рабочие блокноты. БЯ считал, что после стольких лет восстановить рукопись в первоначальном виде невозможно, а по-другому – не хотел. Он верил, что рукопись, так красиво напечатанную, с приложенными к ней отзывами, не стали бы уничтожать.
Кому только мы ни писали о пропаже рукописи! Галине Старовойтовой, Никите Толстому, Ирине Хакамаде, Вадиму Бакатину. Все письма пересылались в саратовское КГБ, а оттуда регулярно отвечали примерно одно и то же: ищем-ищем, пока не нашли. Борис считал, что это отписки, вранье. Арсений Рогинский, председатель международного «Мемориала» и наш друг, считал: если не ссылаются на акт об уничтожении, значит, надежда есть.
Конечно, он рассказывал мне многое из жизни в лагере и ссылке. Это всегда было интересно, даже заманчиво, а иногда так весело и смешно, что я порой искренне жалела, что меня там не было! О том, например, как зэки устроили пародию на советский суд: были обвинитель, защитник, судья, и даже вещественные доказательства. Ямпольский был подсудимым, конечно. Рассказывал, как блатные повадились отбирать у «мужиков» па́йки, а когда те возмутились, пахан разбил табуреткой лампочку, и в темноте они стаей накинулись. Борис схватился за лезвие направленного на него ножа, порезал сухожилие. С тех пор правая кисть у него плохо сжималась. О том, как жили в лагере пленные немцы: у них было очень чисто, аккуратно, между бараками были устроены цветочные клумбы; они построили себе бассейн, который немедленно превратился в помойку, как только немцев оттуда убрали. Рассказывал, как тяжело женщине в лагере, если у неё нет покровителя из лагерного начальства; про коблов…
Устные рассказы БЯ были отточенными, короткими и выразительными. Кстати, некоторые рассказанные Борисом сюжеты использовал в книге «Штрихи к портрету» Игорь Губерман. В 1980-е годы, приезжая в Ленинград из Москвы, он нередко приходил к нам. Его «гарики» мы читали ещё до этого, а познакомила нас его тёща, Лидия Либединская. Мы заходили к ней в Москве, чтобы порасспросить о Юрии Олеше, жившем в одном с ней доме в Лаврушинском переулке. Губерман, приезжая в Питер, любил слушать Бориса Ямпольского, и особенно – его рассказы о лагере. Да кто не любил?! Последний раз Губерман приехал специально, как он сказал, чтобы «посоветоваться с умным человеком: уезжать или не уезжать». Уехал.
В 2000-м году не стало Бориса Ямпольского. А через год я получила возмущённое письмо из Бийска от «однобаландника» БЯ – Владимира Львовича Сосновского. Это лагерный друг БЯ, сын известного в своё время революционера, журналиста, публициста Льва Семёновича Сосновского, расстрелянного в Орле в 1937 году. Место рождения В.Л. Сосновского – Москва, Кремль. В письме он перечисляет «заимствования» в книге «Штрихи к портрету».
В эйфории перестройки мы ждали, что откроют архивы, в том числе и архивы КГБ. Поэтому, с одной стороны, мы продолжали писать в разные инстанции, чтобы вернуть рукопись «58», а с другой – подталкивали БЯ заявить о себе как о писателе. В конце концов, он положил в конверт рассказ из будущей книги «Избранные минуты», написал на нём своё имя, номер телефона, и отнёс в редакцию журнала «Нева», в отдел прозы, руководил которым критик и эссеист Самуил Лурье. Вскоре Лурье позвонил и спросил: «Борис Яковлевич, что ещё у вас есть? Не может быть, чтобы больше ничего не было! Я же вижу, что вы – не новичок, а профессиональный писатель». И стали печатать Ямпольского местные газеты и журналы: «Нева», «Звезда».
В 1998-м в петербургском издательстве «Акрополь» вышла книжка «Избранные минуты жизни. Проза последних лет»[4]. Во вступительной статье Самуил Лурье сообщает: «Написано… фразой розановской школы: стремительный синтаксис удерживает события здесь и сейчас, в переживаемом моменте; обаятельный такой лаконизм, как будто читаешь мысли, а не слова…».
Он же вёл презентацию книги и предложил БЯ подать заявление о приёме в Союз писателей Петербурга. На презентации выступали Илья Фоняков, Ростислав Евдокимов, Леонид Дубшан, Наталья Рогинская, Сергей Стратановский, Владимир Уфлянд, Марина Бокариус и другие. В завершение вечера Борис Ямпольский сказал: «Я начинаю публиковаться с того, чем обычно кончают – с автобиографических записей. В слабенькой надежде окончить тем, чем начинают обычно. Так, шиворот-навыворот судьба распорядилась. Имею в виду те пятьдесят восемь рассказов, которые из-под меня, из-под ног моих выдернули, как табуретку, оставив ухватиться, как за соломинку, за уцелевшие, не предназначавшиеся для печати “Избранные минуты”. Спасибо вам всем».
Литературное дарование Ямпольского проявлялось не только в прозе, но и в личной переписке. К изданию готовится книга эпистолярного наследия БЯ – многолетняя интенсивная переписка с Ниной Шубиной.
В «Избранных минутах» говорится:
«Встретились мы с ней, с Ниной Николаевной Шубиной, в “Берлине”, на территории зоны уже репатриированных военнопленных немцев, в их столовой, приспособленной теперь под Клуб строителей для наших трудящихся[5].
Лет нам было: мне – за тридцать сколько-то, ей и того меньше.
Словом, между нами завязался отчаянный роман. Из которого, вместо того, чтобы вступить в очередной брак, вступили, слава Богу, в пожизненную переписку».
Он – не реабилитированный бывший зэк (реабилитирован только в декабре 1962-го), с негативным отношением к любой власти, уродующей искусство; имеющий абсолютный слух к слову и горячо приветствующий всё новое, свежее, что в литературе появляется. К тому же имеющий доступ к самиздату, которым его снабжали московские друзья.
Она – фронтовичка, вступившая во время войны в партию, верившая в советскую пропаганду и пытавшаяся горячо защищать и отстаивать её идеалы.
Тем интереснее читать их полемику; и, хотя оба иногда горячатся, но стараются «расслышать друг друга за шумом собственного сердца». Письма эти – энциклопедия литературного процесса и политических событий второй половины ХХ века в СССР. Фактически это дневник БЯ: что читает, что об этом думает, что выходит в периодической печати, в основном в «Новом Мире» и в «Литературной газете» или «Литбрехаловке», как он её называл. Иногда он сопровождал письма смешными карикатурами на себя.
На ваш вопрос, почему Борис Ямпольский не эмигрировал из СССР, приведу его письма к Нине Шубиной:
«1 апреля 1975 г.
Итак, Ниночка… сообщаю, о чём в курсе пока А.С.[6] только, ни ребята, ни Мирка[7] не знают ещё… Одним словом, вопрос моего отъезда решён: вызвали вчера и объявили – виза на выезд в Израиль подписана, и сроку на оформление дано две недели, т.е. до 15-го. 15-го должен явиться с вещичками – на хауз! Вернее – на хаос. Но теперь уже поздно.
А.С. (она не знала о моём заявлении) рвёт и мечет, чешет меня, на чем свет стоит. Женщины, говорит, для тебя, подлеца, завсегда трамплином были и т.д., и т.д.!
А что ребята скажут, Мирка – и вообразить не могу!
Может, и отказался бы уж – что бы мне это ни стоило, – но как там обойдутся? Ни Моше, ни Голда! Вся надежда на меня.
Поэтому заботит, в конце концов, одно сейчас: как обращусь к народу, когда по-еврейски два слова знаю и те неприличные оба?!
Короче: не поминай лихом!
А если кто забижать станет, кати ко мне. Такую филармонию[8] организуем, что синагога не понадобится никому!
Твой бывший Б.
ныне Борух Янкелевич ПОЦкевич.
Маме, Тане, Васе скажи, что я помер».
«13 апреля 1975 г. ТЕЛЕГРАММА
ПЕТРОЗАВОДСК = СВЕРДЛОВСК Ж-27 СИБИРЯКА 51 КВ 15 НИНЕ НИКОЛАЕВНЕ ШУБИНОЙ
НЕ УСПЕЛ ДОЕХАТЬ ДО ПАРИЖА ПОЛУЧИЛ ВЕРНИСЬ ШТАНЫ НАШЛИСЬ В КЛАДОВКЕ НА ВЕРЕВКЕ ОБНИМАЮ ТЕБЯ В СЛЕЗАХ ОТ УМИЛЕНИЯ=ТВОЙ ОБРАТНО БОРИС
Письмо от 16 апреля 1975 г.
«Нинка! Друг ты мой, каких не бывает!
“Значит не мог иначе” – говоришь!
Таких не бывает! Единственная ты у меня за жизнь! Первый раз слышу!
Любая любовь – говно по сравнению с этим “Значит не мог иначе”! И нет у меня слов на это тебе! Без слов даст Бог сказаться – скажусь, поверь!
И шутейность оплошную прости.
А.С. зенки вылупила: “Неужели же Нина Николаевна допускает, что мог бы – не повидавшись с ней?” Не знает, выходит.
…Как же бы я мог – так??? Охламоном ведь надо быть! Стрючком-вонючкой!
(Это ведь не то, что с близко стоящим: с теми просто невозможно бывает считаться: собой перестанешь быть: те даже, которые о тебе только и пекутся, в свой резон упекают тебя. Что он для тебя – пекло, им вроде бы и невдомёк. С ними не считаться мука мученическая, а и считаться кругом – прекратишься на нет.)
И второе: я действительно МОГ бы, но – поехать (как в Испанию ехали), а не – уехать (как уезжают другие, которых не сужу, конечно): куда я – из русско-советского уклада с русско-советской психикой?! В Израиль мне (тоже – в Америку, в Абиссинию) всё равно что в собственный паралич…
Обречённый на тебя – обнимаю, как никогда – никого! – твой Б.».
Он не уехал.
Книгу «Избранные минуты жизни» Борис Ямпольский завершил так:
«Горит-разгорается осень. Уже и осинки зарделись и затлели дубки. А уж клёны-то, клёны – ну просто пылают! Неделька-другая пройдёт, и всё почернеет, как после пожара.
Шестьдесят третья осень моя – ленинградская.
А пятьдесят третья где отпылала?
В Петрозаводске, куда ноги унёс, снятый с работы после статьи “У позорного столба”.
А сорок третья?
В Саратове, по возвращении с Северного Урала.
А тридцать третья?
На поселении в Карпинске, бывшем Богословске.
А двадцать третья?
В Базстройлаге, п/я 286/2.
А тринадцатая?
В Саратове же, при папе, при маме.
И третья – астраханская.
Вот, считай, и вся география моей биографии, кочевой не по доброй воле.
Посмотреть со стороны – вряд ли кто позавидует.
А зря!
Мне хватало, всегда хватало чему радоваться. Вот и говорю: кто малым доволен, тот Богом не забыт».
[1] Яков Борисович Ямпольский, 1955 г. р. – сын Бориса Яковлевича от первого брака. – Примечание Аллы Ямпольской.
[2] Кажется, это были бананы – редкая роскошь в советской стране того времени. – Примечание Аллы Ямпольской.
[3] Подробнее о судьбе рукописи можно прочитать на сайте «Новой Газеты»: https://novayagazeta.ru/articles/2021/09/15/rukopis-spriatannaia-na-lubianke
[4] Текст книги Бориса Ямпольского, сведения о его биографии и интервью с ним можно найти в Интернете на сайте: https://sites.google.com/view/borisyampolsky. Этот сайт сделала дочь Бориса и Аллы – Софья Борисовна Ямпольская.
[5] Клуб строителей находился в г. Карпинске, где Борис Ямпольский отбывал «вечную» ссылку после 10 лет в Богословлаге, там же, на Северном Урале. Нина Николаевна Шубина приехала туда из Свердловской филармонии с лекцией о Некрасове. – Примечание Аллы Ямпольской.
[6] А.С. – Альбина Степановна Молчанова, философиня из Омска, по окончании аспирантуры в Саратове получившая работу в Петрозаводском университете. С ней Борис Ямпольский, после «рекомендации» уехать из Саратова, оказался в 1972 г. в Петрозаводске. – Примечание Аллы Ямпольской.
[7] Ребята – Лора и Яша – дети Бориса Ямпольского от первого брака; Мирка – младшая сестра Бориса – Мирра Яковлевна Агранат; после смерти мужа в конце 1990-х уехала с сыном в Израиль, похоронена в Израиле. – Примечание Аллы Ямпольской.
[8] Н.Н. Шубина была лектором Свердловской филармонии.