Меж двух огней
(фрагменты романа)
«Ибрагим-хан призвал желанного собеседника, главного визиря и надежного столпа государства – газахца Моллу Панаха Вагифа… Вагиф снискал славу мудрого, благонравного и просвещённого человека. Если серна китайских степей красноречия станет тягаться с маралом, вскормленным на ниве его высокого дара, она будет посрамлена. Весьма справедливо, если померкнет рубин из рудника красноречия перед блистательными бейтами и редчайшими перлами, хранящимися в сокровищнице его души».
Мирза Адыгёзал
«Вагиф – псевдоним покойного ахунда Моллы Панаха, бывшего мудрым и предприимчивым визирем, весьма известным в Иране и Турции. Газели о любви, написанные им на тюркском языке, по сей день передаются из уст в уста».
Мирза Джамал
«Не всякий учёный – Молла Панах».
Пословица
На небе за Багрыганом[1] занималась зыбкая заря. Тишину над городом нарушали лишь крики петухов да доносящиеся со стороны базара сиплые от бессонницы голоса подручных дарги[2]. С громким треском отворились дворцовые ворота; из ворот выбежали несколько человек, за ними выехали всадники. Первыми показались стремянные, ведущие на поводу коней, за ними следовали слуги, конюшие, маафы[3]. Кавалькада направилась к воротам крепости. Двое, сопровождавших слуг поспешили вперёд, чтобы предупредить стражу у городских ворот.
Отворились с лязганьем внушительные замки железных ворот, вышли из пазов тяжёлые засовы. У ворот, скрестив руки на груди, стояли, ожидая всадников, стражники. Были среди них лезгины и кумыки, облачённые в бурки, и стрельцы с отвислыми, как это принято в провинции Джаваншир, усами, в меховых тулупах. В утреннем свете тускло поблескивали ружейные курки и серебряные рукояти мечей и кинжалов.
Всадники приблизились. Стражники склонились в глубоком поклоне, не смея поднять глаз. Во главе кавалькады восседала укрытая белой чадрой дородная женщина. Это была одна из жен Ибрагим-хана – Шахниса-ханум.
– Ну, молодцы, как дела? Ладно ли всё? – спросила она.
– Спасибо, ханум! Вашими заботами! Храни вас Аллах! – нестройным хором ответили стражники.
Заря медленно разгоралась. Восточный край безоблачного неба багровел, как ломтик спелого арбуза. Шахниса-ханум окликнула ехавшую слева от нее дочь Кичикбегим:
– Что, чернушка, никак устала ты? На тебе лица нет!.. Говорила тебе вчера: хватит прыгать, хватит резвиться!.. Не послушалась…
– Да ведь это единственная ночь в году, когда исходит чилле[4]! Как не повеселиться в такую ночь! – возразила Кичикбегим, надув вишнёвые губки и поведя бровями. Она, вспомнив гуляния, длившиеся до утра, звонко рассмеялась. Её смех разбудил ехавшего позади дядьку, дремавшего в седле. Лицо старого Бабы осветилось улыбкой:
– Что ж, ханум, да буду я жертвой за вас, – дело-то молодое! Пусть веселится, пока молода! Выросла моя госпожа, заневестилась уж…
Он умолк, погрузившись в воспоминания… Шахниса-ханум обернулась к нему, понимающая улыбка промелькнула на её лице.
– Что, дядька, молодость вспомнилась? Рано тебе сдаваться! Видала я, как ты давеча плясал. Крепок ещё!..
– Господь с тобой, ханум! Куда уж мне теперь? Видела бы ты меня на коне в былые годы, при покойном Панах-хане!.. Соколом нёсся – любо-дорого посмотреть!
Баба вздохнул, выправился в седле и плетью указал на виднеющуюся справа Топхану[5]..
– Гляди, ханум, да буду я жертвой за тебя, видишь тот холм? Двадцать лет уж миновало с той поры… С того самого холма до крепостных стен – все окрестности Шуши заполнили войска Фатали-хана. Панах-хан, упокой Аллах его душу, велел зарядить пушки… Как грянули залпы, земля и небо содрогнулись! Вскочили мы на коней и понеслись, как ветер с гор, хлынули, как поток с вершин. Фатали-хана точно ветром сдуло, только его и видели!
Баба указывал плёткой вдаль. Из-под седых бровей гневно сверкали маленькие глаза. Шахниса-ханум с улыбкой поддела его:
– Ну, а потом как вышло? Снова обманул он вас, и Ибрагим-хана увел заложником!..
Старик схватился за рукоятку кинжала и прерывающимся от гнева голосом ответил:
– Помилуй, ханум! Ведь он гонца прислал, пощады запросил. Пустил в ход льстивый язык. Дочь свою за Ибрагим-хана сулился выдать. Ну, мы и отправились вместе с Ибрагим-ханом на Ходжалинскую равнину, перемирие заключать. Уже овец резали, котлы поставили на огонь… Кто ж мог знать, что этот предатель отступится от данного слова, вероломно пленит нас и уведёт заложниками в Иран?!
Баба, схватившись за грудь, зашёлся в приступе кашля. Зная причину этого кашля, Шахниса-ханум позволила ему закурить чубук[6].
– Ханум, храни тебя Аллах, не пристало при тебе…
– Ничего, дядька, закуривай! – ответила за мать Кичикбегим. – Доставай чубук!
Баба достал кисет и, многократно испросив прощения, набил табаком свою трубку на серебряной цепочке, кремнём высек огонь и раскурил её. Чтобы дым не причинял беспокойства ханской семье, он придержал коня и теперь ехал шагах в пятидесяти позади них.
Заря давно занялась, освещая небо. Дорога, петляя меж отвесных скал, всё круче забирала вниз, серпантином спускаясь к реке Дашалты. Кони ступали осторожно, то и дело оскальзываясь на осыпях. Время от времени раздавались сердитые окрики стремянных, крепко державших их под уздцы. Невольницы спешились и шли рядом, держась за ноги Шахнисы-ханум. Кичикбегим тоже спешилась и, оставив коня стремянному, шла впереди с Мамед-беком, спускаясь напрямик к реке.
Мамед-бек – сероглазый, светловолосый мальчик двенадцати лет, стройный и широкогрудый, был сыном Мехралы-бека – брата Ибрагим-хана. Когда Ибрагим-хана увели заложником в Иран, отец его, Панах-хан, собрал войско и бросился в погоню за Фатали-ханом. При помощи векиля[7] иранского государства Керим-хан Зенда он одолел Фатали-хана и освободил Ибрагима из плена. Вскоре Керим-хан Зенд прислал свой указ, в котором говорилось, что ханом Карабаха назначается Мехралы-бек; а отца его, Панах-хана, якобы в качестве «опытного советчика», увёл заложником в Шираз. Вырвавшись на свободу, Ибрагим-хан вернулся в Карабах и вступил в борьбу за престол с Мехралы-беком. С помощью своего шурина, аварского хана, он вытеснил брата из Шуши и взошёл на карабахский престол. Мехралы-бек бежал под защиту губинского хана, но его сын Мамед-бек вырос и воспитывался в отцовском дворце. Это был смелый, горячего нрава юноша, и хотя Кичикбегим была на пять лет старше его, они дружили и не уступали друг другу в смелости и удали.
Кичикбегим приходилась по матери внучкой Бедир-хану из племени Шахсевенов. В нраве её ярко проявлялись качества воинственных соплеменников матери: скачки, стрельба, фехтование были для ханской дочери естественными потребностями души. Она проводила в седле несколько часов в день, прогуливаясь по округе, всякий раз настаивая на том, чтобы бедная Шахниса-ханум и старый дядька сопровождали её. Вот и сегодня они выехали с утра пораньше на прогулку по её прихоти.
Шахниса-ханум со слугами ещё не добрались до извилистого спуска, а Кичикбегим и Мамед-бек были уже на берегу. Пройдя небольшую, в пять-шесть домиков, армянскую деревушку, они поднялись на каменный мост. Впереди вздымалась голая скала, вершину которой солнце украсило шафрановыми бликами. За скалой, растворяясь в дымке тумана, виднелись очертания леса. Вдали высилась спящая под снежной чалмой гора Кирс…
Кичикбегим подошла к реке и, со словами «Уноси, вода, мои тяготы и печали!», несколько раз перепрыгнула через текущую воду. Обернувшись к Мамед-беку, стоявшему у скалы, она воскликнула: «Что ж ты стоишь?!» – и, подбежав к нему, потянула за рукав чухи[8]. Мамед-бек, не двинувшись с места, указал на Шахнису-ханум, которая, тяжело переводя дух, спускалась по мосту: первыми обряд должны были совершить старшие.
Шахниса-ханум со служанками, поддерживающими свою госпожу под руки, подошла ближе и присела на невысокую каменную ограду тутового сада, разбитого у самой реки.
– Ох, не могу! – выдохнула она. – Негодница! Да разве в том я возрасте, чтоб по горам карабкаться?! Сил моих нет!
– Уж всяко лучше, чем дома жиром обрастать! – ответила Кичикбегим. – От людей отстанешь – себя позади оставишь! Скоро здесь весь город будет, от мала до велика.
Шахниса-ханум с гордостью смотрела на озаренное радостью смуглое лицо дочери.
– Счастье-то какое! – со смехом воскликнула она и, обернувшись к слугам, велела: – Разведите-ка огонь, хоть кофе выпьем!
Отдохнув, Шахниса-ханум встала, умылась родниковой водой, потом, поддерживаемая под руку дочерью, несколько раз перепрыгнула через поток со словами: «Уноси, вода, мои тяготы и печали!»
Падающие сквозь узкие разноцветные стёкла окон лучи солнца расцветили ковры, расстеленные на полу. В глубокой оконной нише на шёлковом тюфяке сидел мужчина в высокой папахе, червлёной чухе и зелёных брюках, подпоясанных шерстяным кушаком. Открывающийся взгляду чудесный пейзаж наполнял его душу умиротворением, и глубокие морщины у чёрных усов разглаживались. Это был Молла Панах Вагиф – визирь и главный советник хана.
Раздвинув узорчатый занавес, прикрывающий двери, в комнату вошёл сын Вагифа – Гасым-ага. Юноша, тихо ступая по тонким коврам ногами, обутыми в узорчатые джорабы, подбежал к отцу и, опустившись рядом с ним на колени, поцеловал ему руку.
– С праздником, ага[9]! – сказал он.
– И тебя с праздником, сынок! Дай тебе Бог встретить много таких праздников!
В комнате повисла тишина. Вагиф, задумчиво постукивая унизанными агатовыми перстнями пальцами по подоконнику, вспомнил безвременно почившую мать Гасыма. Снова глубокие морщины сковали уголки рта, а по щеке скатилась слеза. Словно не замечая её, он задумчиво глядел в окно. Но, обернувшись к сыну и, увидев, как затуманилось печалью лицо юноши, опомнился, достал из-под тюфяка большой цветастый платок и утёр слёзы.
– Ступай, сынок, погуляй, – праздник ведь!
Не успел Гасым-ага выйти, как, раздвинув занавес, в комнату вошла невысокая, цветущая пышной красотой женщина. Чёрные кудри, выбившись из-под кялагаи[10], вились у точёного подбородка, оттеняя белую, словно фарфор, кожу. Под тонкой кофтой проступала высокая грудь. Пуговки затканной золотом нимтене[11] едва заметно вздрагивали, обнаруживая глубокое волнение женщины…
Искушённые глаза Вагифа засияли, едва она предстала перед ним.
– Со светлым праздником, Гызханум! – с ласковой улыбкой сказал он.
Лицо женщины мгновенно омрачилось; ласковое обращение мужа словно спугнуло радость, ещё недавно озарявшую её. Она промолчала в ответ, скривив тонко очерченный рот в едва уловимой гримасе отвращения. Вагиф тотчас заметил это и понял, что испортил ей день. Тоска обуяла его душу, сжимая сердце. Он вздрогнул и бессильно опустил руки…
Вошёл старый слуга.
– Ага! Мирза Алимамед-ага пожаловали!
– Проси, проси!
Гызханум, всё ещё стоявшая посреди комнаты, кинулась ко второй двери и скрылась за ней. Слуга открыл двери, ведущие на веранду.
– Прошу! – пригласил он гостя и прижался к стене.
В комнату вошёл высокий, чернобровый и черноглазый, быстрый в движениях человек. Борода его была тронута сединой. Прижав руку к груди, он коротко поклонился и поспешно приблизился к Вагифу, не давая тому подняться навстречу.
– Не заставляй меня смущаться! – сказал он, опускаясь на колени возле Вагифа, и, взяв его руки в свои, крепко пожал. – Со светлым праздником! Дай нам Бог в добром здравии и благополучии встретить много таких праздников!
– И тебя с праздником, Алимамед! Только смущаться тебе незачем. Долг всякого мусульманина, невзирая на чины и звания, почитать потомков Пророка… Да ты не располагайся здесь, пойдем лучше перекусим.
Он встал и повёл гостя за собой в крайнюю комнату, где они уселись на тюфяках у узорчатой скатерти, накрытой к празднику и уставленной тарелками со сладостями: зильвией[12], пахлавой[13], шекерчёрейи[14], гурабией[15], померанцевым мазандаранским набатом и сухофруктами. По краям скатерти стояли изящные сосуды с шербетом.
– Угощайся, сеид[16], да буду я жертвой за твоих предков! – сказал Вагиф в присущей ему шутливой манере, первым протянув руку к угощению, – Как говорится: «Берги сабзист – тэхфеи дервиш»[17]!
Мирза Алимамед взял гурабийе, усыпанное гвоздикой, отломил кусочек и положил в рот…
– Таким дервишем всяк стать не прочь!
– Эх, мой дорогой, у дервишей свои печали. Видишь, в первое же утро нового года разбил вазу. Это ли не дурная примета? – Вагиф шутил, но на лице его не было и следа улыбки.
– Да будет тебе известно, о величайший из поэтов, что в народе говорят: посуда бьётся к добру. К тому же новый год ещё не наступил; старый год истекает за час до полудня. А значит, вазу ты разбил в уходящем году!
– Хорошо, если так. Но мне всё-таки тревожно на душе… Как говорится: «Невелика муха, а проглотишь – мутит».
Вошёл слуга, держа в руках латунный, украшенный изящными узорами поднос с двумя чашками кофе, и доложил о приходе ещё одного гостя – Ханмамеда-аги.
– Проси! – едва уловимая улыбка тронула губы Вагифа. Мирза Алимамед сконфуженно обернулся к двери, явно раздосадованный появлением своего брата. Ханмамед вошёл, поздравил с праздником, сел, шмыгнул мясистым, покрытым волосками носом и, не дожидаясь приглашения, потянулся к угощению. Набив рот халвой, он стал рассказывать последние новости.
– Хан поехал сегодня в мехелле Куртлар. Возвращался со скалы Хезне[18]… Ехал смотреть новую башню…
– Так ехал или возвращался? – спросил Вагиф.
– Возвращался! – ответил Ханмамед, роняя изо рта крошки халвы. – Возвращался! Вместе с комендантом Агасы-беком!.. Короче, проезжая мимо дома купца Гаджи Керима, увидел во дворе его дочь. Сказывают, приглянулась она хану! Хорошенькая такая, лет пятнадцати-шестнадцати, не больше…
– Стало быть, опять погуляем на свадьбе! – ответил Вагиф.
– Чего ж не погулять, даст Бог – погуляем…
Мирза Алимамед опустив глаза, сконфуженно молчал, слушая брата, а Вагиф подтрунивал над гостем.
– Ну ладно, ладно, братец! А скажи-ка, нет ли вестей от приятеля твоего Сафара?
Сафар был одним из самых известных карабахских гачагов[19]. Обычный парень, родом из деревушки Зарыслы, ушёл в горы после того, как убил сельского старшину. Ханмамед наткнулся на Сафара в прошлом году, возвращаясь после сбора десятины. Сафар схватил его, привязал к деревьям, снял вьюки с ослов, и был таков. Пару дней спустя крестьяне нашли в лесу еле стоявшего на ногах от голода и жажды Ханмамеда и привезли в крепость.
– Вот вы насмехаетесь, трусом меня считаете. А ведь он недавно и караван ограбил, что направлялся из Ардебиля в Тифлис… Жуткий человек!..
– А каков он из себя? – серьёзно спросил Вагиф.
– Ахунд, он очень молод! Ему лет двадцать, самое большее двадцать два. Сам дюжий, суровый, а голос зычный! Как гаркнет – колени подгибаются!
– Язык врёт-врёт, да правду и соврёт! – сказал со смехом Вагиф и взглянул на Мирзу Алимамеда. Тот, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, попытался сменить тему: – Засиделись мы с тобой, ахунд, – пора отправляться к хану.
Вагиф вынул из грудного кармана инкрустированные эмалью часы на чёрном шнурке и тотчас кликнул слугу.
– Чего изволишь, ага?
– Вели седлать коней!
Послесловие переводчика
Юсиф Везир Чеменземинли – одна из знаковых фигур азербайджанской литературы – писатель, публицист, драматург, историк, фольклорист, дипломат. Уроженец Шуши, потомственный аристократ, он прожил недолгую, но полную потрясений жизнь. Ему выпало пережить кровавую резню 1905 года и погибнуть в лагере на севере России, куда он, как и десятки других представителей азербайджанской интеллигенции, был сослан как «враг народа».
Роман «Меж двух огней» описывает короткую, но полную политических перипетий эпоху в истории Азербайджана – период ханств. Силы раздробленной на феодальные государства страны изматывали внешние войны с иноземными захватчиками и междоусобные войны между ханами. Ослабевшая вследствие внутренней вражды страна не могла сопротивляться Ирану и Российской империи. Ослепленные борьбой за власть азербайджанские ханы заплатили высокую цену – северные ханства одно за другим были захвачены Российской империей, а южные вошли в состав Каджарского Ирана.
В наше время роман особенно актуален, ибо именно в той исторической эпохе кроются реалии сегодняшнего дня…
Перевела с азербайджанского Пюста Ахундова
[1] Багрыган – гора, расположенная справа от города Шуша.
[2] Дарга – один из видов городских чиновников, следящих за общественным порядком в черте города; здесь в значении «начальник базарной охраны».
[3] Мааф – доверенный слуга, освобожденный от всех податей и повинностей.
[4] Чилле – здесь в знач. «период». Согласно поверьям тюрков, Боюк (большая) чилле начинается со дня зимнего солнцестояния и длится сорок дней (с 21 декабря до 31 января), за ней следует Кичик (малая) чилле, длящаяся двадцать дней (с 31 января по 20 февраля). Затем начинается «Боз ай» – серый месяц (с 20 февраля по 20 марта), заканчивающийся праздником Новруз.
[5] Топхана – покрытый лесом пологий склон горы, недалеко от города Шуша. Название местности связано с тем, что в 1795 году Ага Мухаммад шах Гаджар, штурмуя Шушинскую крепость, разместил здесь пушки, обстреливающие город.
[6] Чубук – курительная трубка с длинным стержнем.
[7] Векиль – регент, правящий страной в качестве опекуна малолетнего государя.
[8] Чуха – элемент традиционного азербайджанского мужского костюма: верхняя распашная одежда с прямыми длинными или откидными рукавами.
[9] Ага (от тюрк. аqa) – форма обращения к старшему по возрасту или рангу мужчине.
[10] Кялагаи – традиционный азербайджанский платок из некрученых шёлковых нитей с набивным узором.
[11] Нимтене – элемент традиционного азербайджанского женского костюма: цельнокроеная плечевая одежда с длинными, прямыми и узкими рукавами.
[12] Зильвия – традиционная азербайджанская сладость, готовящаяся из муки, яиц и мёда.
[13] Пахлава – традиционный тюркский десерт из пропитанного маслом и сиропом слоёного теста с начинкой из растёртых орехов и кардамона.
[14] Шекерчёрейи – традиционная азербайджанская сладость в виде круглого, покрытого характерными трещинами печенья.
[15] Гурабийе – традиционная восточная сладость, в виде песочного печенья, в форме цветка.
[16] Сеиды – потомки пророка Мухаммеда, через его дочь Фатиму и её сына Хусейна. Сеиды пользовались особым почитанием и имели ряд привилегий: освобождались от уплаты податей, могли ходатайствовать за преступника, наставлять правителей и т.д. Кроме того, к сеидам не применялись телесные наказания и смертная казнь.
[17] «Сушёные плоды лишь угощение дервиша!»
[18] Скала Хезне – отвесная скала в окрестностях города Шуша.
[19] Гачаг – человек ушедший в горы, живущий вне власти и закона. Гачаги заступались за крестьян, угнетаемых властями, и последние оказывали им всяческую помощь и содействие. О гачагах, ставших народными героями, сложено множество преданий, песен и дастанов.