Сила слова
В седьмом классе я подружился с одноклассником Юркой, с которым мы дружили все школьные и послешкольные годы, дружим и до сих пор, правда, уже на расстоянии. Целыми сутками болтались мы по пушкинским улицам и паркам, разлучаясь лишь на короткие предрассветные часы сна да на работу, а когда работали на одном предприятии, то не разлучались и там.
Парой мы были удачной, оба балагуры, пикировщики, болтали обо всём, что знали и не знали, с удовольствием пили водку и дешёвые по-настоящему вкусные портвейны, не носившие в те времена позорного имени «бормотуха» Нам было весело вдвоём. Через несколько лет после школы мне пришлось приложить немало усилий, чтобы женить его на сохнувшей по нему девушке. А пока что мы вдоволь слонялись по улицам, пили вино, пели песни, беспрестанно пикировались и чувствовали себя довольными жизнью людьми.
Было между нами и некоторое различие: я, хотя и не был слабым физически, драться не умел и до дружбы с Юркой больше проводил времени дома за книжкой, чем на катке или футбольном поле. Юрка, в отличие от меня, был парнем спортивным, драться хотя и не любил, но дрался умело и, как я понимаю, вообще был физически смелым человеком. Несмотря на то, что я его качествами не обладал, всё равно чувствовал себя в полной безопасности.
Пушкин наших времён был местечком маленьким, все друг друга знали, Юрка был знаком с одним хулиганом, я жил рядом с другим, так что гуляли мы в любое время суток совершенно спокойно. Всё-таки однажды я спросил Юрку, что такое нужно сказать, если ко мне вдруг пристанет какой-нибудь хмырь, чтобы тот сразу понял, что перед ним не «маменькин сыночек», на которого, боюсь, я всё-таки смахивал, а вполне самостоятельный парень, не вчера приехавший в Пушкин, вращающийся в нужных кругах и знакомый с суровым уличным политесом. После короткого раздумья Юрка выдал фразу, которая отпечаталась в моей памяти навечно.
– Ты скажешь так, – сказал Юрка, – Ну, ты; хули ты, в натуре, как бля буду, кипешишься?
Через месяц или два мы с ним неторопливо шлёпали по улице Ленина. Мимо проходил какой-то парень, и я вякнул что-то, то ли по его, – даже и не помню – то ли не по его адресу. Парень повернулся и подошёл к нам.
– Ты чего? – угрожающе сказал он мне.
Тут-то я и вспомнил знаменитую Юркину фразу и уже раскрыл было рот, чтобы поставить нахала на место, но непроизвольно посмотрел вниз и увидел в десяти сантиметрах от своего живота наставленное лезвие ножа. Читатель может мне не поверить, но я – клянусь! – совершенно не испугался. Не испугался, как я сейчас понимаю, по двум причинам: врождённой, не прошедшей до сих пор инфантильности, и потому, что в те времена считал себя, без всяких на то оснований, бессмертным. Да и за воротник, прямо скажем, залито было неслабо. Но тут насупившийся Юрка сказал:
– Да брось ты, Паля. Не видишь – все свои.
Паля коротко хмыкнул, спрятал нож и, сказав: «Хоре, ребята», – пошёл своей дорогой. А мы, естественно, своей.
Сколько с тех пор прошло лет – сорок? Да, наверное, сорок – сорок пять.
И вот как-то раз, уже в Иерусалиме, идя по своим, как всегда несрочным делам, я перешёл улицу в неположенном месте – не из-за спешки, повторяю, а по неискоренимой привычке всех израильтян переходить улицу тогда и там, где вздумается. Однако на этот раз, ещё даже не дойдя до вожделённой кромки тротуара, я понял, что попал. Именно в этом месте стояла полицейская машина, от которой шёл – и именно ко мне, в этом не было ни малейшего сомнения – бравый шотер (полицейский).
– Шалом, – скучно сказал он и полез в свою сумку.
– Шалом, – уныло согласился я.
– Удостоверение, – сказал он ещё скучнее и приготовил бланк штрафа. Хотя спорить или просить о снисхождении явно не было смысла – передо мной стоял каменный сефард, то есть еврей – выходец из Марокко или Ирака, по определению не любящий таких, как я, «русим», я всё-таки пробормотал, что тороплюсь, неотложные дела и т. п., Но, быстро увидев бессмысленность своей попытки, умолк и лишь тоскливо поинтересовался:
– Сколько?
– Сто шекелей, – равнодушно сказал шотер и для порядка добавил: – Торопиться надо по правилам. Знаешь, где улицы переходят?
Весь разговор, понятно, шёл на иврите. Протягивая ему последнюю сотню, я вдруг так отчётливо вспомнил все обиды своей несчастной и, по большому счёту, неудавшейся жизни, в том числе знаменитую фразу, которой мне за все эти годы так и не удалось блеснуть, что, глядя прямо в полицейскую кокарду, – небрежно, но веско, как и следовало в подобных ситуациях, произнёс:
– Ну, ты; хули ты, в натуре… – и дальше по тексту до самой последней буквы.
Карандаш стража порядка на мгновение замер. Затем суровый сефард поднял на меня взгляд, в котором удивление почти сразу сменилось искрами веселья. После чего сказал – по-русски, без малейшего акцента:
– Ладно, мужик. Прощаю тебя за твой великолепный русский язык. Давно я не слышал ничего подобного.
И, возвращая мне сотню, добавил:
– А улицу всё-таки переходи, где положено.
Он перечеркнул бланк штрафа и вернул его в сумку. А я, почти по Бабелю, положил в карман свой неожиданный гонорар.