Килограмм человека
***
Перемещается, движется в стороны, вертится…
Я не прошу черноглазой девицы и чудо-коня.
Дайте мгновенье подумать о личном бессмертии,
Наедине с неизбежным оставьте меня.
Дайте услышать мышиные лапки тишайшие,
Дайте следить за чешуйкой коры смоляной.
Дайте дочаяться мне, чтобы время нашарило
Только меня одного среди твари земной.
Дайте хоть маленький миг на ладони Всевечного,
Миг бесконечного непредставимого дня.
То, что сейчас перед вами тоскует и мечется,
Это не я. Я настану. Дождитесь меня.
***
Только горечь горечь горечь
Горечь в горле и внутри
Выходи на площадь сволочь
В полный голос говори
«В дни военных операций
То есть с этих самых пор
Площадь на ночь запирают
На цепочку и затвор
Свет повсюду выключают
В темноте с дубинкой ждут
Механических овчарок
Без намордников ведут
Моих действий индикатор
Выходить мне не велит
Вы-то сами провокатор
И душевный инвалид
Вы ужасными словами
Выходить сказали мне
Ну а сами на диване
На большой своей спине»
И часы играют полночь
Гаснет блеск моих речей
Я такая ж точно сволочь
Среди прочих сволочей
И сжигает горечь горечь
Пуще всякого огня
Приходи к собрату сволочь
Обними меня.
***
Поеду по Одессе на трамвае,
Поеду на трамвае к тёте Вале,
Поеду на Двенадцатый Фонтан.
Ларёк есть по дороге к тёте Вале,
Там вермут нам охотно наливали,
Бывало, мы с него и не блевали,
Зубами уцепившись за стакан.
Мы молодыми юношами были,
Нас местные ни разу не убили,
Поскольку были мы одна семья.
А тётя Валя, что сдавала дачку,
Садила за день «Беломора» пачку,
Была в далёкой юности циркачкой
С репертуаром – женщина-змея.
Внутри Фонтанов, в их роскошном соре,
Чернело и расплёскивалось море,
В своей понтовой эллинской красе.
В нём водяные нити Парки пряли,
В нём кольца обручальные теряли,
В него мы неталантливо ныряли.
Но, кажется, выныривали все.
На Маркса в «Оксамите Украины»,
На гвоздиках торчали наши спины,
Мы пили «Апельсиновый цветок».
Пьянели. И к моей сатире детской
Благоволил сияющий Жванецкий,
Мы оба так любили строй советский,
Как ласточка асфальтовый каток.
Я жил в Одессе, как в родимом доме,
Я пару раз играл на ипподроме
И выиграл четырнадцать рублей.
Наш август был ленив и медоносен,
Синели баклажаны на подносе,
Играл нам Алик «Койфчен папиросн»
На шестиструнке коцаной своей.
Мы подпевали. Чудо-ночка длится,
И наша «Шипка» кольцами струится,
Дымится тётивалин “Беломор»
Мне даже внучка тёти Вали снится.
Жива ли эта милая девица,
И не ходила ли она молиться
На днях в убитый русскими собор?
***
Нe снаряд, не ворона, не метeорит.
Это платoй за тачку и за ипотеку
В синем воздухе быстро и страшно летит
Килограмм человека.
Этот чел из воронежских или тверских,
Он в охотку за водкой мотался,
Он сегодня за завтраком ел за троих,
А к обеду гляди – разлетался.
Мне сдаётся, он больше не восстанoвим,
Ни для Гали, ни для алкоголя.
Притяженьем навеки оставлен земным
На окраине минного поля.
Подавивши зевок, дозвонится комбат
До испуганных папы и мамы.
И положит в мешок санитарный солдат
Остальные его килограммы.
***
Как соскучились в отечестве по стуку-то,
По доносу, по родимому, по батюшке.
За века себе набили руку-то
Добровольцы – ладушки и чадушки.
И посыпались в Лубянку зёрна,
Жеребцам и серому и чалому.
Ячменём посыпались отборным
Сбережённые недостучалочки.
Пробудились дошлые и ушлые,
Засыпают ведомство депешами.
Ах, ты, моя радость гэпэушная,
Счастьице мое энкэведешное.
***
Белёсый дом, стоящий у залива.
Там мальчик жил, однажды съевший сливу,
И ничего. Никто не наказал.
Там чайки нищенствовали, болтливы,
Там ближний лес стремился в перспективу,
Но не влезал.
Ни чисел не было, ни дней недели,
Ладонь ко лбу – на горизонт глядели,
И он был пуст, безоблачен и чист.
Там крепко спали, там немного ели,
Там зеленели ели и синели
Ветвями вниз.
Там выбить дверь сочтя попыткой тщетной,
У двери расстилался кот рассветный,
Легко одет.
Там горевал над костью пёс бездетный,
В траву закатывался мяч двухцветный
На много лет.
В столетье раз сменялся шифер дранкой,
Никто не мучил тишину тальянкой,
Грозя луне.
Там по старинке звали грипп «испанкой»,
Варенья и грибов стояли банки
Спина к спине.
На чердаке сыскалась стопка «Нивы»,
Кудряво было время и смешливо,
И ело с рук.
Но непременно и нетерпеливо
Отечество парило над заливом,
Сужая круг.
По дороге в школу
Там девочка живёт больная,
Не знаю чем. Но из окна,
Как птицы, крики вылетают,
Мне слышно, как кричит она.
Кричит какой-то болью голой,
И птицы бьются головой
О провода, о двери школы,
О сквер с потухшею травой.
Бегу через кустарник мокрый
К расчисленному сентябрю.
«Умолкни, – говорю, – умолкни,
Да сколько можно», – говорю.
***
Вспомнишь несгораемое имя,
Смех, глаза, посадку головы.
Вспомнишь. А они непоправимо
Непередаваемо мертвы.
Но от них ни страха, ни морозца,
Никакой могильной ерунды,
Будто позови – и отзовётся
Свой до самой маленькой черты.
А другие живы-переживы
Варят суп, ложатся спать в постель,
Веселы, открыты, говорливы.
И в глазах недвижная метель.
Кинули
Квартира пустовала, зимовала.
Поджалась от порога до окна.
И стулья, принесённые с развала
И книгами заросшая стена
Помалкивали. Космодром дивана
Забыл про разгоняющийся взлёт.
Томились жаждой кухонные краны,
И стол привык – никто не подойдёт –
Не дрогнет блюдце и не звякнет вилка,
Не отразится в полировке свет,
И не оставит винная бутылка
Случайный круглый красноватый след
На скатерти. И пианино рёбра
В себе, смирившись, сдерживали звук.
Весною быстротечной и недоброй
Всё, всё покинуто. Лишь маленький «Самсунг»,
Забытый, иногда тянул худую шейку,
Ждал голоса, решительной руки.
Потом в растерянности села батарейка
И кончились ненужные звонки.
***
Тонкие материи стихов,
Без огранки, выправки и цели
После сна являются тихохонько
Босичком, бочком, ещё в постели.
Плечики, качели, баловство,
Ёлочки из окон электрички,
Нежности и глупости раствор,
Века девятнадцатого личики.
Хорошо, чтоб длился полусон,
Ручьевые плески полуречи.
Но уже ты взят в полукольцо
Ты уже идущим днём замечен.
И скрежещет на зубах песок,
И от диких новостей оскома.
И сжимает сердце голосок
Девочки из рухнувшего дома.
За окном то взрывы, то гудки,
И неотвратимо и упорно
Через сад идут товарняки
С танками на крашеных платформах.
***
И переубеждать меня не надо.
Я здесь уж четверть века оттрубил.
Я полюбил Москву – исчадье ада.
Вот так вот – вместе с адом полюбил.
Здесь Гуголев фривольны, скажем, дани
Своих безумных слогосочетаний
С хинкалями и пхалями делил.
Хранят бульвары страшный дух портвейна,
И хрупкие таблички Рубинштейна
Бьёт о бордюры грозный альгвасил.
Здесь ходит по Пречистенке Есенин,
Которому минувшим воскресеньем
Я подарил сто семьдесят рублей.
Он похмелился жигулёвским пивом
И улыбнулся ласково, но криво,
Поскольку угадал, что я еврей.
Здесь, как взойдёшь на Огарёвы горы,
Припомнишь постулаты Кьеркегора,
И прописи Егора Кузьмича.
Узришь слоновьи очертанья Храма,
Всю вышитую новью пилораму
Под зубьями закатного луча.
Здесь не видны ни Долли и ни Кити,
Зато играет с Долиной Никитин
На ясеневых крылышках гитар.
Торгуют в супермаркетах шанхайским
И стайки депутаток шамаханских
В ряду Охотном ловит Дуремар,
Здесь добрый людоед поел – и точка
Здесь улица проколота, как мочка
Под жёлтую цыганскую серьгу.;
Досюда Бык не довозил Европу,
Здесь барыньки мечтают эфиопа
Купить, как сексуального слугу.
Здесь барин книги жжёт, а не покрышки,
На площадях стоят незримо вышки,
На коих пулемёт и часовой.
И с них Никита старшему Андрону
По братски шлёт наследственные дроны,
Их раскрутив над буйной головой.
Отсюда под мелодии Булата
Рвануло население Арбата,
Чтоб всю планету населить собой.
Поэт стоит, потерян и возвышен,
И пролетают призраки над крышей
С кларнетом, барабаном и трубой.
Чак-чак везёт Аксёнов из Казани,
Данелия с бутылкой «Мукузани».
И к каждому фонарному столбу
Привязаны Святые Себастьяны;
Здесь Верлиока рвёт меха баяна,
И Гоголь пишет третью часть в гробу.
Здесь гениями девочки брюхаты,
Но отличать Таганьково от МХАТа
Теперь и не берусь, и не возьмусь.
И вообще пойду своей дорогой
С заветом – только Чехова не трогай.
– Мисюсь, ты где?
Немотствует Мисюсь.