Довоенный идиш
Вход на представление, как в картину Эль Греко – заужен и росл, но протиснуться в расщелину – и попадёшь на лужайку, отложенную в клезмерских музыках…
Подателям их, от музыкальных снастей до косых зелёных штрихов под штиблетами – полвека и ещё полстолько. Зёрна света налипли на сносившееся до нитей кашне скрипки, скачут с обросшего вербой кларнета, с отдушин сплюнувшей вишнёвые кости флейты, со шпингалетов и монет аккордеона – на пальцы музицирующих, обращаясь в перстни и кольца с бирюзой.
Когда на двадцать лет окрест – никого, с кем пускались в странствие – и седьмой воды, вдруг – эта ноющая знакомым голосом скрипка и распетые хрипящие, шершавые задне-нёбные…
Хотя мои родные обитали в еврейской доле Белостока, но у кого – русская гимназия, у кого – реальное училище, и в доме, что незапамятно вился вокруг меня, ни один не говорил на идише – и эти флейты сплюнули свой язык до последнего звука – за спасение от германского жарника…
Разве прилипшее к нёбу полуритуальное, полунасмешливое: «а, азох-н-вэй!» – а я кое-как возвращаю их долги чужому языку, пытаясь сложить – божков…
Не обличать же себя в нерадивости.
И объяли меня сии музыкальные орудия: сутулая скрипка на слёзном глазу, и надменноспинный, в клочьях седин кларнет, и аккордеон в шлафроке из поздравительных открыток, и раньше прочих успевающая направо флейта-лиса…
Так и сыплют вопросы: ну, что слышно? Как своевременны и интересны мои обеды? Глубоки ли мои одежды? И работа – аф идише? Не подбросить ли мне пети-мети?
А лису, снова двинувшую первой – вприскочку в лучший сад, интригуют мои отметки в школе…
Ну, зайгезунт! Здоровье на твою нездоровую голову!
Не всё сразу идёт в руки, вздыхаю я. Лишь сегодня мой слух огорчили незрелые причитания на трамвайном извозе: когда вы, наконец, подарите мне огнетушитель? А рацию? И скоро ли я смогу побеседовать с военными специалистами?
Так и тянет – заключить в объятия ту и эту мелодию, расцеловать в обе щеки…
Как не хочется расставаться с музыкантами… впрочем, и эти – видимость. Интересно, что сталось с их инструментами?.. С кольцами и камнями, украсившими их пальцы? С их нафталинными шуточками?
Но, чёрт возьми: кажется, иудейские музы болтали со мной на довоенном идише – и я всё понимала!
***
Не смотри на Писарева, он безотраден
и в которой ни появись обновке –
непунктуален и геростратен,
слеплен из опресноков,
а в колонках глаз его – канцелярские кнопки.
Шепчут: Падший сел в его балконные травы,
Завивал их и перекрашивал в дурман,
выхолен, огранен.
И не с тех ли весёлых ящичков восходит
не отпадающий от П. ядовитый хохот?
***
Просмеявшись, он произнёс – гори все огнём!
Налицо – пироман.
Говорят, в него была влюблена тюрьма,
правда, не слишком долго…
И зачем ей все эти ортодоксы –
ржущий, пишущий, машущий головней?
У неё и отменных вдосталь,
а у этого – липнущие вздохи.
***
Не смотри на Писарева, он никогда не спит,
а полегших лорнирует, как высоносый шпиль.
Верно, он был укушен вставленным в каракурта,
хотя, скорее всего, подкуплен.
Но в народе этот нагорный пик
прозывается – Три Вершины скуки.
***
Не читай ни буквы его: он махал пером
той из птиц, что оправилась на крупную инспектуру,
и перо его поперечно и преступно!
Правда, что в бумагах ни намантулит,
в грядках выпаханных им строк
цветёт горох.
***
Слышно, за пироманом П. ухлёстывала вода,
проливалась ему везде и всюду,
налетала с незваными поцелуями, как Иуда,
то обнажена, то в чумной бауте.
Не гуляй с ним по водам ни пехом, ни на судах,
наш смехач обожает сбросить с юта
ту-другую персону, а то и кучу:
так подносит дары своей плескучей,
ну, а как не ссудить ей на баловство?
Миг – и бойко слизнула самого.
***
Пожалуйте, пожалуйте на этот блошиный рынок, развал
по обмелении нашей улицы. Можно приобрести, например,
прошлогодние листья и выложить перед дверью коврик.
Вот милостивая трава, что сеет себя сама и не пеняет
на любительское земледелие.
Вот спустившиеся с разных высот ягоды – рябина, ирга, боярышник и фефелы шишки – все готовы срастаться в бусы, мониста, браслеты – в любой преемственности и убедительности.
Кипа засохших ветвей – спилены в наказание за прогулки
по чужим окнам. Охотно обратятся в указки и всем укажут,
на что смотреть нельзя.
Это осыпавшиеся яблочки размахом с пинг-понговый шар,
или с фарфоровый глаз, или с клубок нити, что двинет
путника на десять шагов. Юродивая яблоня баловала их
лето напролёт, чтоб бездарно устлали траву, и разве птица или чей каблук клюнут яблочко раз-другой – тут ему и амба.
Пустая оправа от очков – и стёкшая в монокль чернавкалинза. Можно дарить смотрителю вашей бахчи, что гонит рукавами пернатых, или новогоднему древу, а то не ждать повода и украсить любой предмет.
Вот камни от разрушенного дома, из них снова можно строить. Но прежде хорошенько отмыть в ручье, а лучше – в болотной воде, потому что в них въелись бой часов, чьи цифры сменили на сытых мышей, и ненормативная лексика пса, каковую изливает уже в облаках – на лайнеры и летающие тарелки, и дребезжащие голоса отца и сына, что невозможно слушать, и потрескивают от отвращения к себе – и к своей бесплодности.
Пух колотых подушек и куски ватина с лишённой чина двери, к исходу лета их захочет цопнуть чертополох, успевайте!
Вот шкатулка с резким фетором прошлого – некто купил её втридорога у высохшей в призрака уличной дамы – и, завернув за угол, отсадил в наши травы.
Старые фото, усыпавшие склон. Похоже, лица, ведавшие, кто это, тоже выветрились. Можно выбрать интересное, очистить и представить как неизвестные работы Родченко, или Прокудина-Горского, или Наппельбаума и назначить – своими предками.
Вот дно от бутылки шампанского, распитой три года тому, когда некто вскарабкался на Эверест. Или, кажется, прыгнул с луны на парашюте.
Вот тень мятущегося дерева – готова посвятить себя балету. Вот растоптанные наушники, которые кто-то использовал обратно роли – чтоб задуть хор, неотступно репетирующий «Реквием», но выяснилось, что репетирующие ошиваются внутри его головы.
Попрыгунья-закладка – перескакивала по несколько страниц в величайших книгах!
Здесь добрые птицы оставили угощение – членам вашего сада.
А этот сугроб золы – столетие, по чьём прошествии разрешили посмотреть запись некоего судебного разбирательства, но лета не понадобились.
Всё – буквально за копейки: за горсть семян нездешних цветов. За саженец достоверного дерева. Наконец, за посох, опираясь на который, оно устремится в выси.
В конце концов можете забрать всё – за так.
***
Топать по этой пешеходке,
ровне прошлому веку –
легче тем, кто всеми отвергнут.
Каждый шаг приклеивает подмётки,
будто шпаришь по минному полю.
Все стоит набычась,
в перепонках потрескивает хоррор.
Ну а кто здесь клялся улицей Доброхотов?
Лишь моргнули о неизвестно чьей добыче.
Цепь шагов – какая трагическая цепочка событий!
Вслед за каждым маловеликим
каменным органоном: особняком-павлином,
за стриженной в ирокеза астрой
в той-другой балконной петлице
цаплей из камышей взлетает арка,
а не то пересиливший кокарду
ход во двор, в провал – чёрен или кровав,
в перебивший улицу интервал:
раз – и плюнет струёй автомобильную тварь,
чтоб, прижмурив фары, разбросив фалды,
без проблем растащила тебя по асфальту…
В крайнем случае самарянин ветер, из дылд,
переполнив щеки и накатив кадык,
сдует с каменных – кров, флюгарку,
жующую гарь кубышку…
Не улица, но везущая смертную пасть кобыла,
все копыта ей лакирует чернобыльник,
и сквозь зыби её гуляют – одни рябые…
Или наш протектор ветер, меняя лица,
времена, селитьбы, улицу на ослицу,
срежет с каменных стен со свистом
скальп, ворону, плетущую дым воронку…
Хуже, если вслед за опять рассрочкой
через роздых – ничто не возобновится.
***
Из прохудившихся медных посуд,
из простодырых кленовых, еловых и хлебных,
плывущих в эфире или надетых на сук,
брызжут брачные гимны и восхваленья
следопытам, кто нашли, что искали,
и сошлись со своей находкой в блок или в клику,
в коалицию, фракцию, телефонную книгу,
в братство двух, а то и пяти колец,
в окружение неведомыми веками…
Соединились – и горы с плеч!
И на радостях все заговорили одновременно:
голос-рокот и три папируса смеха,
бас-полковник и зудейский стекольщик,
глас ко-ко-ко – и сам колокольчик,
и не помнящий ни бельмеса…
Загалдели на собачьем и на сорочьем,
кротким утренним отвечали – из вечерних,
с перезвоном и бульканьем харчевным,
и меж них – наигранно, сатанински весел –
кое-кто взывал: короче!.. короче!..
А о чём они расшумелись? Нам о том неизвестно,
нашинкуй-ка хоть фразу в этом содоме.
Лишь один непереносимый контртенор
пересиливал все ку-ку
и кричал лицу по профессии — Добрый
то ли Пастырь, то ли Аптекарь, —
будто некто С. хранит у него в боку
крюк железа и прочий ужас,
но возможно, что С. шельмуют,
и молил прервать эти муки!..
Но А.-П., вчера прокутивший уши,
разрешал ему бросить тётю Музу.
***
Всё подневольно часу, в который снится,
будто бодрствуешь и бродяжишь оком
по неясному обиталищу, где столпились
отставшие от хозяев беспризорники стулья,
чей-то голос велит наточить им ножки –
по почину карандашей,
чтоб смогли передвигаться
по горным тропам и не сорваться.
Заодно нарисуют нам свой хитрый путь. Потому что
им предстоит взобраться в самые выси,
где взовьют костёр для тех, кого потеряли,
чтобы дать им знать, где их ждут,
где окажутся в безопасности.
И, возможно, чтоб согреть запропавших,
стулья готовы шагнуть в огонь.
А когда приснится, что разливают колокол полночи,
что двенадцать лесных зверей сплетают свой вой
над почившим днём,
стулья единодушно, нога в ногу
обратятся в овец масти тьмы.
Потому что за провалом реки уже воскресает жизнь,
слышны
караваны весны,
и табун готов оттенить своей жёсткой
смоляной шерстью
милостивое сияние пажитных гребешков и султанов.
В третий час странной ночи, возможно,
уже сменившей передовую,
свои одежды и очертанья, в том же логове те же стулья
обращаются вдруг в вокзальную лестницу чемоданов,
рюкзаков, саранчу вьюков,
меж которых вздымаются и тянут шеи
плечистые футляры – жилища деревянных солдат,
в чей клюв вложены записки: «музыка» – или «война»,
а может, то – переноски для нечисти,
норы для свёрнутой в кротов тьмы,
или ящики с будущим…
И шеренгу в кассу облетает хищная чёрная птица Слух,
и блекочет, что билетов на сегодня и ближайшие поезда
не будет – и отсюда уже никому не выбраться.
А в шестой час ночи те же стойкие рыцари нового образа
– четвероногие деревянные,
уже сроднившиеся в одну семью,
рассыпаются в снег, схватываются в сугробы
– и запирают все пути отхода.