В потоке слов
***
Сестра моя, для каждого из нас
уже случилось нечто, безвозвратно,
и медленные пчелы аккуратно
последний собирают мед. Парнас
оскудевает жизнью, музы немы.
В беседах вымирающей богемы
такая лень, так монолитен зной
с утра до крика полуночной птицы,
что, как улитке, хочется укрыться
в непрочное жилище за спиной.
Покойно привалившись к валуну
я жду веками, превращаясь в глыбу.
Ты мне покажешь красную луну
чуть выше мира. Я скажу: спасибо.
И жуткий дар пытаясь отворить
ладонями и сердцем, в укоризне
опять приду к тому, что в этой жизни
все мерится способностью дарить
и принимать дары.
Сестра, незримо
войди в меня, останься, оживи
в моих стихах, на побережье Крыма.
Луна светла. Ни слова о любви.
***
Был горький дым, когда на небе утлом
пять с половиной тысяч лет тому
я сотворил тебя в шестое утро
в Крыму.
Улыбка мира, девочка, растенье,
меж нами только древний воздух снов
и рук неторопливое цветенье
и слов.
Тугая речь срывается и вьется,
смеется, упивается собой.
…а заполночь такая боль начнется,
что — пой!
Меж нами — только воздух. Слишком прочен
его гранит; его табачный гул
горячечным касанием порочен,
сутул.
Сестра моя, пока глаза, темнея,
не смеют ни сказать, ни изменить,
я буду ждать, поскольку ждать больнее,
чем жить.
Но если эта ночь устанет длиться,
позволь мне, жено, голосом седым
упасть к твоим коленям и разбиться
о дым.
***
Улыбнусь мимо окон — и мне улыбнется в ответ
городская Диана с подножки ночного трамвая,
загорелой рукой пневматический свой пистолет
в ненадежное небо к осенней луне воздевая.
Так стреляй же, охотница. Здесь, в темноте, на краю,
на горбатой околице бедного третьего Рима,
подари мне шальную печальную пулю твою,
обручальную пулю с кольцом обручального дыма.
А потом — за глоток до рассвета — ты помнишь?
— вдвоём
заболеем, прольемся безмолвной, закушенной страстью
в зарастающий медленным бледным сиянием дом
через стекла холодные — хрупкие, точно запястья.
***
Случайный ангел мой, бродячий колокольчик,
ещё не строен звон, ещё не ровен час,
когда ночной туман сползёт с болотных кочек
и тёмный луч с небес пересчитает нас.
И, открывая мир в немыслимом узоре,
станцуй, печаль моя, на острие иглы;
и ветер, ошалев, шагнёт обратно – в море,
и чаячье гнездо сорвётся со скалы.
Вода замкнёт кольцо ночного наважденья
и узкая ступня качнёт непрочный мост.
В тринадцатую ночь от своего рожденья
луна идёт в зенит и иссушает мозг.
Ей безразлично всё – сидеть, обняв колени,
бежать по кромке скал, искать тепла у стен…
И до того остры, резки ночные тени,
что Бог тебя храни порезаться о тень.
И до поры, пока я не приду на ложе
и не замкнёт мне рот железная печать,
я не смогу тебе ни слова лжи, но всё же –
учусь молчать.
Старый итальянский сонет
В потоке слов, холодном и искристом,
иду в тенях под гаснущей листвой
по роще апельсиновой, за свистом
и щебетом, всю жизнь – на голос твой.
Но замираю пред каскадом чистым,
увидев за смеющейся водой
две серые жемчужины в пушистом
мерцании оправы золотой.
И думаю, невольно сгорбив спину,
о рифмах, что плывут из глубины
глядящей на меня жемчужной бездны.
И что стихи подобны апельсину
без косточек: так сладки, так нежны…
Так бесполезны.
Танго
Кафе и музыка, подобная мольбе
к твоим глазам на фоне горного массива.
Форель с орехами, пиканья и мальбек.
Я элегантен, ты – пугающе красива.
Твоё лицо находит солнце. Кто искал –
не так уж важно. Примечательно, что тучи
в случайном кадре собираются у скал.
Ты безучастна, я – пугающе задумчив.
Звучит мотив. И этот ритм невыносим,
как запах сыра в недрах старой сыродельни.
Неважно, что мы там себе вообразим,
но, даже вместе, мы – пугающе отдельны.
***
Три истины: огонь, вода и глина.
Гончарный круг. Весь август у порога
темнела перезрелая малина
и тоже принимала форму Бога.
Я слышал музыку. В привычном гаме
и топоте на школьных переменах
звучали голоса за облаками
каких-то духовых, каких-то медных.
Не зная обо мне ни сном, ни духом,
вода в природе двигалась кругами
весь век, пока я становился слухом
и круг вокруг оси вращал ногами.
Я слушал так, что только и осталось
стать нему и не тяготиться этим,
и, сознавая собственную малость,
влюбляться в женщин, улыбаться детям,
наследуя небесному гобою,
в круговорот идти водою пленной
и, возвращаясь, заполнять собою
случайные неровности Вселенной.
***
ты тянешь меня к себе бросаешь меня лицом
на дымные жемчуга рассыпанные кольцом
по нежным твоим холмам по ласковому песку
ведёшь по колено вброд к поющему тростнику
на самом краю луны и крика и торжества
где складывает река холодные рукава
на дне твоего дождя на падающем листе
на вспыхнувшем наготой напрягшемся животе
становится мой восторг и твой драгоценный страх
вращением солнц и птиц в расширившихся зрачках
ты тянешь меня как звук – так властно, так торопя…
И я остаюсь в тебе. В тебе – и после тебя.
Февраль, лимон и мирт
Алине Симоновой
1.
Как это странно: в сонме голосов
услышать зов, а после – в пустоте
растаять и, откликнувшись на зов,
родиться новой нотой на листе.
И, вырастая из неброских гамм,
метелью по хрустальной бахроме,
по диким заблудившимся снегам
идти навстречу маленькой зиме.
Благодарить за тёплую лозу,
за звонкий камень и жемчужный дым,
когда февраль, как девочка в лесу,
поёт прозрачным голосом твоим,
раскачивая лёгкую печаль
на длинных волнах джазовой струны,
поёт и смотрит вверх, и смотрит вдаль,
где мы богам и музыке равны.
Далёкий взгляд, скользящий по губам,
не отвести и не остановить…
Позволь же очарованным богам
мелодии нанизывать на нить –
мелодии камней и бытия,
гармонии огня и пустоты,
в которых осторожно буду я,
а также, несомненно, будешь – ты.
2.
Сжигая на сонных ладонях лимон и мирт,
почувствую, как под пальцами хрустнет ветка.
Подумаю: как это странно – явиться в мир
на острой слепящей грани воды и ветра.
Летишь на пуантах по белой реке, и я
смотрю удивлённо, как в раны небесной кровли
ко мне прорастает неспешным плющом твоя
огромная музыка в ритме бегущей крови.
Качнувшимся голосом пробуя Млечный Путь,
шагнёшь, не поверишь, пространству моргнёшь тревожно,
прошепчешь: я больше не буду. Я вздрогну: будь,
пожалуйста – вечно. Пожалуйста – неосторожно.
Сплетаюсь с ветвями лимона. Его цветы
сияют в ночном тумане, и клок тумана
ласкает губами шершавую кожу. И ты
становишься ближе, чем кожа. И это странно.
***
Это будет июль, потому что в июле
слишком жарко и слишком стучат топорами.
И седой крючкотвор, развалившись на стуле,
покарает меня проходными дворами.
Сто царей мне отпишут дворцы и короны,
сто девиц за бессмертье заплатят любовью,
я возьму и забуду. Но корни и кроны
мне припомнят потом синяками и кровью.
Ты сама нагадала такую погоду
тетивой, напряжённой в немыслимой муке;
отпусти же мне стрелы и книгу исхода
прочитай, как Евангелие от Разлуки.
И когда ты поверишь, что ждать – невозможно,
на церковный покой променяй эту веру,
расскажи обо мне, расскажи безнадёжно,
как кукушка, кукующая Агасферу.