Янкл-магид
Особая тишина праздника висела над Меджибожем. Казалось, всё местечко спит глубоким сном. День уже клонился к вечеру, одуревшие от дневного зноя цикады начинали потихоньку рассыпать бисер своего перезвона, готовясь к ночному буйству. Янкл стоял у окна и, пытаясь отвлечься, глядел на улицу сквозь туманящие глаза слезы.
Вот прошли две молодые еврейки. Одна высокая, точно цапля, медленно делала большие шаги, смотря на подругу, опустив голову. Вторая, полная, низкорослая, шла переваливаясь, точно утка, беспрерывно что-то говоря.
– Из синагоги возвращаются, – подумал Янкл. – Читали, наверное, псалмы, а теперь спешат домой, накрывать стол для праздничного ужина. Скоро начнется молитва, и…
От острой боли, пронзившей его при мысли о вечерней молитве, Янкл вздрогнул. Этого не могло не быть, не имело права случиться, но, тем не менее, должно было вот- вот произойти.
Утром всё шло, как обычно. После бессонной ночи и чтения «Тикун Шавуот», Бааль-Шем-Тов произнёс проповедь, поговорил с несколькими особенно страждущими просителями, рвавшимся к нему несмотря на праздничный день, и в окружении ближайших учеников сидел за столом торжественной трапезы. А вот после…
Янкл проглотил подступивший к горлу комок и отёр глаза. Слезами делу не поможешь. Да и о какой вообще помощи может идти речь?
– Не тревожьтесь обо мне, – вдруг произнёс Бааль-Шем-Тов. – До завершения дня моя душа оставит этот мир.
Ученики обомлели.
– Не тревожьтесь, – повторил Бааль-Шем-Тов. – Я просто выйду из одной двери и войду в другую.
Он встал из-за стола, совершенно здоровый, крепкий человек, перешёл в другую комнату и улёгся на постель. Прошло всего несколько минут, но его лицо полностью изменилось. Глаза запали, нос заострился, щёки и лоб покрыла смертельная бледность. Бааль-Шем-Тов стал подзывать учеников и давать каждому указания.
Настал черёд Янкла. Многолетний служка праведника и один из самых приближённых к нему людей, он едва смог подойти к постели Учителя из-за рвущихся наружу рыданий.
– Ты станешь ездить из города в город, из местечка в местечко, и рассказывать удивительные истории, которые ты видел, когда был моим учеником.
Услышав наказ Бааль-Шем-Това, Янкл на секунду замер от изумления; меньше всего он ожидал услышать такое.
– У тебя ведь хорошая память, Янкл, – продолжил Бааль-Шем-Тов, – ты должен помнить десятки таких историй.
– Да, – наконец сумел преодолеть изумление Янкл. – Я помню, но…
Он хотел подсказать Учителю, что заикается, и рассказывать истории на людях ему будет трудно, почти невозможно, но Бааль-Шем-Тов уже завершил разговор:
– Евреи станут платить за рассказы деньги, и на этот заработок ты будешь жить.
Когда багровый диск солнца полностью скрылся за горизонтом, в больших часах, висящих на стене комнаты, где лежал Бааль-Шем-Тов, со звоном лопнула пружина, и в то же мгновение душа праведника ушла из нашего мира.
Минул месяц. Янкл бродил по Меджибожу, как по чужому местечку. Он и в самом деле с трудом узнавал улицы, на которых провёл большую часть своей жизни. Мир без Бааль-Шем-Това стал иным, похожим на предыдущий, но всё-таки иным. Птицы в нем пели не так заливисто, солнце светило тусклее, вода из колодца не ломила зубы. Меджибож, где Янкл был счастлив, остался только в его памяти.
Спустя месяц он отправился в странствия. Чудесных происшествий с Бааль-Шем-Товом Янкл знал больше сотни. Почти десять лет он прожил рядом с праведником, сопровождал его в поездках, выполнял тайные поручения. Чудеса в Меджибоже валялись под лавкой, на которой сидел Учитель, и вся его жизнь состояла из удивительных происшествий.
К величайшему удивлению Янкла, с заиканием никаких затруднений не возникло. Начиная рассказывать об Учителе, он снова оказывался в исчезнувшем мире, и язык, без малейшей запинки, пускался в галоп.
Затруднение оказалось в другом: слушатели, конечно, складывали в тарелку деньги, но эти медные монетки невозможно было назвать заработком. Жить на них, то есть кормить жену и четырёх детей, как обещал Бааль-Шем-Тов, было невозможно.
– Наверное, Учитель послал меня в добровольный галут, изгнание, – думал Янкл, пряча монетки поглубже. – Многие большие праведники годами вели такой образ жизни, через мучения тела утончая душу. Видимо, моей душе нужен такой тикун, исправление, вот Учитель и назначил мне скитаться по дорогам.
Добровольный галут предполагал беспрерывное странствие от местечка к местечку. Нельзя было спать больше двух ночей под одной крышей, нельзя было просить милостыню или еду. Питаться разрешалось лишь тем, что люди подают добровольно. Образ жизни, который теперь вёл Янкл, иначе, чем галутом, назвать было трудно.
Разница состояла лишь в том, что раз в несколько месяцев он возвращался в Меджибож, отдавал жене собранные монетки, целовал детей, отсыпался в тепле семейной постели и снова отправлялся странствовать.
– Праведница, – уходя, шептал он, оглядываясь на крыльцо, с которого жена прощально махала ему рукой. – Вот кто настоящая праведница.
Прошли, протащились по расхлябанным дорогам, проскользили по льду и снегу, пропылили целых два года. И ничего в жизни Янкла не изменилось: сопровождали его те же медные гроши, тот же постоянный голод, те же бессонные ночи на жёстких лавках постоялых дворов. Что имел в виду Бааль-Шем-Тов, посылая своего ученика в бесконечные мытарства – поди разбери.
В одном из странствий он оказался на Волыни, неподалеку от Луцка, и там до его слуха донеслась странная весть. Не подавая виду, он выслушал её, и только оставшись наедине с самими собой, начал лихорадочно соображать: уж не пришел ли конец его странствиям?
Смысл известия, если отделить его от шуток, намёков, и прочей праздной болтовни, был таков: живёт в городе, неподалеку от Люблина, богатый еврей со странной причудой. Он собирает рассказы про Бааль-Шем-Това и за каждую новую историю платит целую золотую монету.
– Я помню наизусть больше сотни таких историй, – думал Янкл. – Все они произошли со мной и с Учителем, и вряд ли богач про них знает. Правда, за последние два года я обошёл десятки местечек и рассказывал эти истории сотни раз. Вполне вероятно, кое-какие докатились до его слуха, но всё-таки большинство окажется новыми. А это значит, что я могу заработать сотню золотых, огромные деньги!
Наутро Янкл отправился в Польшу. Путь неблизкий, четыреста вёрст, но ему не привыкать, за неделю можно добраться. К месту назначения он прибыл в середине пятницы, запылённый, еле живой от усталости. Он явно переоценил свои силы, столь длинная дорога оказалась для него куда тяжелее, чем можно было предположить.
Перед тем, как пуститься в путь, Янкл подробно разузнал, где живет богач; и, войдя в город, не потерял ни минуты, сразу отыскав его дом. Честно говоря, человек, выкладывающий целую золотую монету за рассказ о Бааль-Шем-Тове, мог жить в особняке пороскошнее, но приглядевшись, Янкл ощутил болезненный укол зависти. Дом был весь из себя ладный, уютный, чистый, ухоженный. В него хотелось войти и поселиться, сделав его постоянным обиталищем. Отутюженные шторы в приоткрытых окнах зазывно приподнимались под порывами ветерка.
Янкл вспомнил свой покосившийся домишко, захватанные грязными пальцами занавески, давно не мытые стекла, и тяжело вздохнул.
– Чего вздыхаешь? – спросил его слуга, выходя на крыльцо. Янкл и не заметил, как успел нажать на начищенную до сияния медную ручку звонка.
– Это от усталости, – объяснил Янкл. И тут же добавил: – Мне нужно поговорить с хозяином.
– С хозяином? – повторил слуга, иронически оглядывая запыленного путника. – О чём тебе с ним говорить? Обойди дом, сзади увидишь дверь, там тебя накормят и дадут немного денег. А хозяин сейчас занят.
– Меня зовут Янкл, я ученик Бааль-Шем-Това. Пришёл из Меджибожа, рассказать истории про Учителя.
Слуга изменился в лице.
– Из Меджибожа? Ученик Бааль-Шем-Това? Добро пожаловать!
Он широко распахнул дверь, пропуская Янкла. Гостя сразу усадили за стол, подали чай и два ломтика медового пирога, аккуратно уложенных на тонкую фарфоровую тарелку. Пока Янкл дивился на тонкость обращения, появился сам хозяин. На его узком худом лице, отороченном длинной, начинающей седеть бородой, играла приветливая улыбка, хотя чёрные глаза глядели хмуро.
– Какая радость, какой приятный сюрприз! – воскликнул хозяин, сжимая руку гостя. – Надеюсь, вы тот самый Янкл-магид, о котором мы столь наслышаны.
– Наслышаны? – поразился Янкл. – Откуда?
– Ну-у-у, – ласково улыбаясь, протянул хозяин. – Кто в еврейском мире не знает о странствующем ученике Бааль-Шем-Това, рассказчике чудесных историй. Я давно жду вашего появления и очень ему этому рад. Давайте познакомимся, меня зовут Йосеф-Шломо.
Сразу после чая изумленного Янкла отвели в баню, переодели в новую одежду, и перед началом субботы он уже восседал в синагоге на почётном месте у восточной стены, рядом с Йосефом-Шломо. Звуки субботней молитвы услаждали слух, свечи, тихо мерцавшие в массивных бронзовых канделябрах, радовали взор, запах старого дерева, наполнявший синагогу, веселил душу. Одно только нарушало безмятежность и покой Янкла: хмурые глаза богача.
Субботний стол занимал всю длину гостиной и был уставлен подносами с разнообразнейшими яствами. Многие из них Янкл видел впервые в жизни, о существовании других только слышал.
«У богача – как у богача, – подумал Янкл. – Стол гигантский, еды немеряно. У Бааль-Шем-Това такого сроду не бывало, яства подавали духовные, и наслаждение, поэтому, было неземным».
Несмотря на размеры стола, гостей набилось столько, что сидели впритирку, локоть к локтю.
– Пришли вас послушать, – прошептал богач на ухо Янклу. – В нашем городке новости разносятся с быстротой молнии. Пока вы мылись в бане, ко мне пожаловали чуть ли не все евреи общины с просьбой пригласить на трапезу. Всем, конечно, места в моём доме не хватило, но мы с женой очень постарались.
Ел Янкл немного, выбирая самые простые блюда. Он понимал, что говорить придется долго, одним-двумя рассказами такое количество евреев не насытить. Впрочем, говорить долго входило в его планы, ведь за каждый рассказ он рассчитывал получить золотую монету, а плотный ужин мог только помешать.
Ещё в синагоге он отобрал в уме истории, которые станет рассказывать, и на всякий случай пробежался по ним мысленным взором. На всякий случай потому, что рассказывал их сотни раз и знал наизусть от первого до последнего слова. Но мало ли….
Евреи Польши любили покушать, особенно в субботу, когда предписано радовать себя вкусными блюдами, и особенно за щедрым столом богача. Но вот голод был утолён, аппетит насыщен, и пришло время для субботних историй. Йосеф-Шломо налил в золотой кубок самого лучшего вина и передал его Янклу:
– Это если, не дай Бог, в горле пересохнет, – с улыбкой произнёс он.
Янкл благодарно принял кубок, сделал небольшой глоток, поставил кубок на стол перед собой, открыл рот, чтобы начать первую историю и… И вдруг понял, что не помнит, о чём собирался рассказывать!
Невозможно, немыслимо! Только что, доедая фаршированную рыбу, он ещё раз мысленно прошёлся по всем приготовленным историям, особенно задержавшись на первой. А сейчас он не мог вспомнить не только её, но и все остальные.
В горле моментально пересохло. Он сделал большой глоток и попробовал вспомнить хоть что-то из сотни известных ему историй, – и снова не смог.
Янкл побледнел. С трудом подняв глаза, он увидел, что взоры всех присутствующих устремлены на него, и едва не лишился чувств. Богач заметил происходящее и сразу вмешался.
– Я вижу, наш уважаемый гость ещё не совсем оправился от тягот дальней дороги, – произнёс он. – Из Меджибожа до нашего городка больше шестисот верст, не шутка, совсем не шутка. Давайте подождём до дневной трапезы, надеюсь, что за ночь наш уважаемый гость наберётся сил и придёт в себя.
Наберётся сил! Янкл до рассвета не сомкнул глаз. Он без устали ходил по своей комнате, тщетно пытаясь вспомнить самую короткую, самую незамысловатую историю. Под утро он осознал, что даже лицо Бааль-Шем-Това стёрлось из его памяти. Он, который много лет прислуживал праведнику, не мог припомнить ни какого роста был Бааль-Шем-Тов, ни тембр его голоса, ни походку, ни привычки.
В полном отчаянии Янкл упал на постель и забылся на несколько коротких утренних часов.
Деликатный хозяин на дневную трапезу гостей не позвал. Обедали в семейном кругу, о Бааль-Шем-Тове никто Янкла не спрашивал. Только сейчас Янкл обратил внимание, что Йосеф-Шломо практически ничего не ест. Он отпил из кубка полагающееся количество вина, отщипнул кусочек халы, и всё остальное время сидел, оглядывая хмурыми глазами домашних. В конце трапезы богач вопросительно взглянул на Янкла, тот виновато развел руками, и на этом всё закончилось.
Вечером, после завершения субботы, Янкл с видом побитой собаки стал собираться в обратную дорогу. Делать в этом городке было нечего. Истории не могли просто так исчезнуть из его памяти; видимо он, Янкл, был недостоин их рассказывать в этом месте и этим людям. Или этим людям не полагалось услышать истории про Бааль-Шем-Това. Но, так или иначе, пора было отсюда уходить.
Увидев Янкла с дорожной сумой за плечами, богач переменился в лице.
– Что вы, что вы?! Проделать столь дальний путь, чтобы уйти ни с чем? Если вы уже добрались до наших мест и оказались в моём доме, погостите ещё пару дней.
Выслушав объяснения Янкла о вероятной причине его забывчивости, Йосеф-Шломо продолжал стоять на своём.
– Поживёте ещё два-три дня в моём доме, отдохнёте хорошенько, и кто знает, возможно, преграда, которая отгораживает нас от Божественного света историй о праведнике, за это время рухнет?
Янкл согласился. Он, действительно, очень устал за столь длинную дорогу. Ведь никому и в голову не могло прийти, что столь важный человек может проделать её не на телеге, а пешком, меся ногами грязь сотен вёрст пути.
Прошел день, минул другой, растворился и пропал третий. Ничего не изменилось.
– Жаль, очень жаль, – сказал на прощанье Йосеф-Шломо, вручая Янклу увесистый мешочек с монетами. – Я благодарен Небесам за честь принимать в доме ученика Бааль-Шем-Това. И очень сожалею, что меня не удостоили услышать рассказы о нём.
Богач тяжело вздохнул и продолжил:
– После вечерней трапезы в субботу ко мне подошли двое гостей. Один рассказал, что несколько лет назад видел вас в Меджибоже рядом с Бааль-Шем-Товом. А другой недавно слушал ваши рассказы в придорожной корчме рядом с Пинском. Ах, как жаль, как жаль…
На дворе Янкла ожидала подвода с балагулой, сжимавшим поводья двух крепких битюгов.
– Устраивайтесь себе, – смачно сплюнув, объявил балагула. – Быстро не обещаю, но колёса у меня новые, и сена полно, доедем мягко.
Янкл забрался в телегу, балагула свистнул, лошади дружно взяли с места и подались со двора. Не успели миновать ворота, как Янкл схватил балагулу за рукав.
– Стой, стой!
– Тпру, – натянул поводья балагула. – Чего случилось? Позабыли что-нибудь?
– Не позабыл, а вспомнил! – вскричал Янкл, соскакивая на землю. Через минуту он был уже в кабинете богача.
– Я вспомнил одно необычное происшествие с Бааль-Шем-Товом, – начал он с порога, – в котором мне довелось оказаться непосредственным участником.
– Рассказывайте, рассказывайте, – воскликнул хозяин, глядя в лицо внезапно вернувшемуся гостю. И сейчас, только сейчас Янкл разглядел грусть, наполнявшую его глаза. Да-да, именно грусть, перемешанную с болью, – то, что он поначалу принял за хмурое настроение.
– Это произошло в субботу перед пасхой у православных, – начал Янкл. – Весь святой день Учитель был погружён в раздумья и чем-то озабочен. Как только завершилась суббота, он позвал кучера Алексея и велел готовить телегу. Позвал также меня и еще двух учеников.
– Вольфа Кицеса и Цви Софера? – перебил его богач.
– Да, – подтвердил Янкл. – Откуда вы знаете?
– Ну, это просто, – улыбнулся богач. – Они ведь всегда сопровождали Баал-Шем-Това в его разъездах. По крайней мере, так рассказывают.
– Верно, – согласился Янкл. – Тем вечером мы, как обычно, уселись в телегу, каждый на своё место, и выехали из Меджибожа. Скрылись в темноте огоньки в окнах домов, ветки деревьев заслонили блестевшие при свете полной луны железные крыши башен меджибожского замка.
Въехали в лес. Переваливаясь через корни деревьев, почти в кромешном мраке телега медленно продвигалась наугад. Алексей привязал вожжи, дал лошадям волю и повернулся лицом к Бааль-Шем-Тову.
И тут началось привычное нам чудо. Набирая ход, побежали, понеслись, полетели лошадки, куда, как, почему – лишь Учителю было ведомо. И час, и два, и три сидели мы в полном молчании, поглядывая, как искры, вылетающие из трубки Бааль-Шем-Това, пропадают в темноте за его спиной. За борта телеги боялись даже бросить взгляд, смотрели друг на друга и наизусть повторяли учение.
Начало светать. Небо над лесом побледнело, и деревья словно расступились, пропуская через кроны тусклый предутренний свет. Звёзды померкли, и вдруг в самой вышине зажглось ярко-оранжевое облачко. Там уже светило солнце, а в густой тени деревьев ещё пряталась ночь. Деревья расступились, и за покрытым сумраком полем засиял свежим золотом купол церкви или костёла. Из труб красивых, чистых домов поднимались в небо серые столбики утреннего дыма.
– Приехали, – сказал Бааль-Шем-Тов.
Алексей повернулся, отвязал вожжи и, как ни в чём не бывало, по-хозяйски устроился на облучке. Телега въехала в город, за невзрачными строениями окраины вдоль улицы начали выстраиваться крепкие дома. Да и сама улица расширилась, словно набрала полную грудь воздуха, украсилась булыжной мостовой и привела нас на просторную площадь, окружённую каменными особняками.
Из-за раннего часа площадь была пуста, по деревянному помосту в самой её середине, разгуливали голуби. Учитель велел Алексею править к одному из домов, а подъехав, соскочил с телеги и принялся стучать в окно.
Занавески чуть дрогнули, кто-то внутри рассматривал стучавшего. Спустя несколько мгновений занавески раздвинулись, и в окне показалась пожилая еврейка в чепце. Она отворила окно и проговорила испуганным голосом:
– Ой, миленькие, что вы тут делаете? Бегите, бегите пока не поздно.
– От чего бежать, бобалэ? – спросил Учитель.
– Сегодня воскресенье, в город приедет пресвитер. Он будет читать проповедь вон с того помоста, – и она указала на деревянное возвышение посреди площади.
– Ну и что? – удивился Бааль-Шем-Тов. – Пусть себе читает.
– А то, – шепотом вскричала старуха, – что несколько дней назад пропал местный мальчишка-иноверец. Все уверены, что его украли евреи для мацы. После проповеди, скорее всего, начнется погром. Идн (евреи) нашего города с вечера разъехались или попрятались. Нельзя сегодня на улице оставаться, кого эти газлоним (разбойники) поймают, плохо придется.
– Какая ещё маца? – удивился Учитель. – Наш Песах закончился неделю назад.
– Разве их волнует правда? – горько усмехнулась старуха.
– Мы не успеем уехать, – сказал Бааль-Шем-Тов. – Спрячьте нас у себя.
– Хорошо, сейчас открою ворота. Только быстрее, Рибэйне шел ойлам (Владыка мира), как можно быстрее.
В доме было чисто, пусто и тихо. Учитель подошел к окну и распахнул его во всю ширь.
– Что ты делаешь, мишигинер (сумасшедший)! – завопила старуха. – Смерти нашей ищешь?
– Это Бааль-Шем-Тов, бобалэ, – тихонько сказал я.
– Сам Бааль-Шем-Тов? – ахнула старуха. – Ты меня обманываешь, сынок! Бааль-Шем-Тов живет в Меджибоже, за тысячу верст отсюда.
– Это он, – повторил я. – Не мешайте ему. Мы специально приехали в ваш город.
– А для чего?
– Только Учитель знает. Но скоро всё выяснится.
Солнце чуть-чуть приподнялось над крышами, а площадь уже переполнилась народом. Пришли солидные мужчины с тяжёлыми натруженными ладонями и молодые женщины в праздничных платьях, озорные юноши и смешливые девушки, приковыляли, опираясь на палки старики, прибежали мальчики и девочки. Всем хотелось послушать пресвитера, получить порцию святости, а потом принять участие в небольшом представлении.
Каждый знает, что, кроме Люцифера, нет у христиан более опасного противника, чем евреи. И если предоставляется возможность дать доброго пинка одному-другому врагу рода человеческого, почему не порадовать душу в славное воскресенье?
Когда коляска пресвитера въехала на площадь, звонарь ударил в колокола. Тяжелый густой звук наполнил воздух, ворвался в окно, возле которого стоял Бааль-Шем-Тов, перепугал и без того дрожащую от страха бобалэ.
Пресвитер, молодой мужчина, легко взбежал на помост, и призывно вытянул вперед руку. Наступила полная тишина.
– Братья и сёстры! – поначалу голос пресвитера дрожал и прерывался, но с каждым словом набирал силу.
– Янкл, – позвал меня Бааль-Шем-Тов, – пойди к пресвитеру, пусть немедленно прекратит проповедь и придёт ко мне.
Я тут же отправился выполнять поручение. Бобалэ смотрела на меня совершенно безумными глазами.
Люди стояли на площади чуть ли не плечом к плечу, и мне пришлось изрядно потрудиться, протискиваясь между ними. И хоть одет я был в традиционную еврейскую одежду, а борода и пейсы не оставляли даже малейшей возможности ошибиться, ни один человек не попытался мне помешать. Когда я взошел на помост, пресвитер замолчал и вопросительно посмотрел на меня.
– Бааль-Шем-Тов велит прекратить проповедь и прийти к нему, – сказал я.
– Бааль-Шем-Тов, – хмыкнул пресвитер. – Я не сомневался, что он появится. Но разве можно обмануть ожидание сотен людей, – он широким жестом обвёл замершую толпу. – Нет, я не стану прерывать проповедь даже по его просьбе. Закончу и приду.
Я пробирался обратно через добрых христиан, пришедших послушать своего пастыря, а над площадью неслось:
– Доказательства? Вам нужны доказательства – пожалуйста. В их же собственных книгах написано, что царь Соломон повелевал демонами. Это неоспоримый, всеми признаваемый факт. Евреи, будучи подданными Соломона, служили ему вместе с демонами. Сослуживцы, ха-ха-ха, – и пресвитер демонически расхохотался.
– Вместе служили, – загремел пресвитер, – многое переняли, многому научились. Поэтому, когда пришёл настоящий искупитель, – голос пресвитера поднялся ввысь, – они его не признали. Да и могло ли быть по-другому, разве может бес и его друг, сообщник, компаньон признать спасителя? И это первое моё доказательство.
Бааль-Шем-Тов выслушал послание пресвитера и поморщился.
– Скажи ему, чтобы не делал глупостей и немедленно шёл сюда. Прямо сейчас, без малейшего промедления.
Выслушав указание Учителя, пресвитер недоуменно пожал плечами.
– Что ему горит, неужели нельзя подождать ещё четверть часа? Я приготовил такую красивую речь…
– Учитель велел прямо сейчас, без малейшего промедления, – повторил я.
– Ну, если так… – пожал плечами пресвитер и обратился к толпе: – Братья и сёстры! Чрезвычайные обстоятельства заставляют меня прервать проповедь. Прошу вас терпеливо дожидаться моего возвращения.
Я всё ждал какого-нибудь подвоха, не мог поверить, что пресвитер действительно прервёт свою проповедь по приказу Бааль-Шем-Това. Но, к моему величайшему удивлению, он сошёл с помоста и последовал за мной. Массивный золотой крест на его груди сверкал в лучах поднявшегося солнца. Я обратил внимание, что от избытка здоровья и сил его лицо было тугим и гладким, как субботняя хала, а щеки покрывал яркий румянец.
Когда мы вошли в дом, бобалэ тихо завыла от испуга и бросилась в дальнюю комнату. По её мнению, приход пресвитера-антисемита ничем хорошим закончиться не мог.
Бааль-Шем-Тов и пресвитер закрылись в спальне и долго о чём-то беседовали. Когда они вернулись в гостиную, пресвитер был бледен, как свежевыстиранный талес. Он молча вышел из дома и двинулся прямо через толпу. Мы стояли у окна, наблюдая, что он станет делать. Пресвитер забрался в коляску, кучер щёлкнул кнутом, и спустя минуту на площади остались только ничего не понимающие жители.
– Запрягай, – велел Учитель Алексею. – Больше нам тут делать нечего.
Вот, собственно и вся история. Я до сих пор не знаю, что произошло дальше с пресвитером, не знаю название города, в котором всё это случилось, да и саму историю никогда не рассказывал. Но почему-то сейчас я вспомнил именно её.
Янкл умолк, а богач воздел руки к небу и вскричал:
– Благодарю тебя, Создатель мира, за то, что услышал мои молитвы и принял моё раскаяние.
Слёзы покатились по его измождённым щекам, он сумел заговорить лишь спустя несколько минут.
– Я могу дополнить ваш рассказ, – начал Йосеф-Шломо. – Вернее, завершить его. А чтобы вы не сомневались в достоверности моих слов, знайте – я и есть тот самый пресвитер.
Он помолчал немного, тяжело вздохнул и продолжил:
– Я родился в еврейском местечке неподалеку от Лодзи, в потомственной раввинской семье. Мои предки со стороны отца и со стороны матери всю жизнь сидели над Талмудом и писали респонсы. Мне была уготована та же участь, и я с самых ранних дней шел по этой стезе. В местечке я прослыл илуем, молодым гением, ведь учёба давалась мне легко; всё, что я когда-нибудь слышал или читал, навсегда отпечатывалось в памяти.
В шестнадцать лет я уже прошел вдоль и поперёк весь Талмуд, многие трактаты знал наизусть. В местечке учиться было уже не у кого, я превзошёл своих учителей, и родители послали меня в Варшаву. И хоть поселился я в еврейском квартале, и большую часть дня проводил над книгами, соблазны большого города вскружили мне голову. Не буду рассказывать все ступени моего падения, но спустя год, вместо того, чтобы сдавать экзамены на раввина, я оказался у иезуитов, в духовной семинарии.
Карьера моя была блестящей, никто из преподавателей семинарии не знал даже сотой доли того, что знал я, а голове, отточенной изучением Талмуда, книги иезуитов казались проще пареной репы.
Через три года я, как подающий большие надежды, был послан в Рим. В Ватикане я провел ещё пять лет, получил сан пресвитера и вернулся в Польшу.
Варшава и Рим настроили меня против иудаизма. Удовольствия, которые позволяют себе церковники, очень украшают жизнь, а уж о том, что позволительно светскому католику, евреи могут только мечтать. Но, несмотря на все лишения, они с тупым фанатизмом держатся за свои законы, обрекая себя и своих детей на жалкое, униженное существование. Так я тогда думал и так проповедовал. Проповеди принесли мне славу, известность и деньги. Их хотели послушать аристократы и простой люд, дамы и шляхтичи, духовенство и купечество. Вельможи королевского двора приглашали меня в свои поместья и с радостью выкладывали круглые суммы за учёную беседу и укрепление в истинной вере. Друзья из курии Ватикана всё явственней намекали в письмах о прочных перспективах на должность прелата, и у меня от славы, денег и почета кружилась голова. Ох, как кружилась!..
В одну из ночей мне приснился незнакомый пожилой еврей. Он честил и укорял меня на все лады за то, что я оставил веру отцов, променял вечность ни сиюминутные удовольствия, а правду на ложь.
Я проснулся раздражённый, вышел на балкон моего особняка и долго сидел в кресле, вдыхая ночную прохладу и рассматривая звёзды. Старик не шёл у меня из головы. Кто он такой, этот нищий аидлык (еврейчик), дабы указывать мне, пресвитеру, без пяти минут прелату, как себя вести?
Спустя час я поймал себя на том, что безостановочно спорю с этим аидлыком, и понял, что его слова крепко меня задели. Два кубка хорошего вина помогли заснуть, а утром я стряхнул с себя ночное наваждение, как собака стряхивает с шерсти воду, выбравшись из речки.
Ночью он явился снова.
– Ты хотел знать, кто я? – спросил он. – Меня зовут Исраэль Бааль-Шем-Тов. Поручи своим секретарям разузнать и доложить, а завтра продолжим разговор.
Я видел его явственно и чётко, как видят наяву, а не во сне. Обычно сновидения быстро улетучиваются из памяти, но тут я помнил каждое слово, каждый поворот мысли, каждый упрёк.
Разузнать, кто такой Бааль-Шем-Тов, оказалось несложно. Уже после полудня секретарь принёс подробный отчёт, встревожив меня не на шутку. В моей памяти хранились десятки историй о цадиках, слышанные в прошлой, еврейской жизни, и я хорошо понимал, насколько эти люди могут быть опасны. От них не убежишь, не скроешься, цадик видит мир из конца в конец, ему не нужна полиция, чтобы отыскать виновного, и не нужен суд, чтобы вынести ему приговор. С такими людьми не стоит затевать ссору, и лучше всего держаться от них как можно дальше.
Я потерял сон и покой. Бааль-Шем-Тов приходил каждую ночь. Вначале я просто отмалчивался, а потом стал спорить. За последние годы я привык выходить победителем в диспутах с католическими священниками, и был уверен, что смогу достойно побороться и с цадиком. Увы, не тут-то было, Бааль-Шем-Тов знал куда больше моего, и на всякое возражение легко находил ответ.
В католических диспутах победившая сторона всегда уходила недовольной. Проигравший оставался при своём мнении, злясь на выигравшего за то, что тот сумел убедительней изложить свою точку зрения, более ловко подтасовать факты. Но чем больше я спорил с Бааль-Шем-Товом, тем больше убеждался в его правоте.
Жизнь во сне стала для меня почти такой же реальной, как наяву. Я прекрасно помнил содержание наших споров, и целыми днями искал доказательства своей правоты. Искал и не находил.
Просто отмахнуться от него я не мог, продолжать вести прежний образ жизни – тоже. В конце концов, Бааль-Шем-Тов припёр меня к стенке, потребовал бросить дворец, раздать имущество бедным, найти маленькое местечко, в котором никто не слышал про пресвитера, и вернуться к еврейскому образу жизни. У меня не осталось ни слов, ни доводов. И я согласился.
Утром секретарь напомнил, что в воскресенье я обязался прочитать проповедь в небольшом городке.
– Нет, – сказал я, – сообщите, что мне нездоровится.
Через полчаса прибыл специальный посланник от епископа. Его преосвященство просил собраться с силами и отправиться в городок. Тон послания был более чем решительным. Прямое неподчинение приказу епископа могло привести к нежелательным последствиям, а я собирался этим же вечером приступить к осуществлению своего плана. Пусть эта проповедь станет последней, – решил я и отправился в дорогу. Готовиться не было нужды, больше десятка проповедей накрепко сидели в моей памяти. Дальнейшее тебе известно.
Йосеф-Шломо снова тяжело вздохнул.
– Впрочем, Янкл, есть кое-что, о чём ты не догадываешься. Когда мы остались с Бааль-Шем-Товом наедине, он назначил мне тикун, исправление. Ох, какое непростое исправление, какой тяжелый тикун. Даже слушать его было страшно!
– И сколько мне придется так страдать? – спросил я.
– Величина искупления определяется мерой вины, – ответил праведник. – Но подлинное раскаяние способно творить чудеса. Когда твоя вина искупится, ты получишь знак с Небес.
– Какой? – спросил я.
– К тебе придёт человек и расскажет эту самую историю.
У Янкла перехватило дыхание. Завеса пошла вверх, подоплёка событий предстала перед его глазами.
– С тех пор прошло много лет. Я раздал большую часть своего имущества и уехал в городок, где меня никто не знал, и стал жить, соблюдая все заповеди, от лёгкой до тяжёлой. Денег, которые я оставил, хватило для того, чтобы прослыть богачом среди моих нищих собратьев. Годы шли и шли, но посланец не появлялся, а тикун становился всё тяжелее.
Йосеф-Шломо пригладил бороду, пронизанную серебряными нитями чистейшей седины, и широко, счастливо улыбнулся.
– Я узнал тебя сразу, – продолжил он. – И понимал причину твоей забывчивости. Все эти дни я молился и просил Небеса принять моё раскаяние. И вот невозможное свершилось – я прощён.
К вечеру Янкл был уже по дороге домой. Незнакомые горы, словно грозовые облака, тяжело лежали у горизонта. Фиолетовый закат горел над пустыми полями. С медленным угасанием его мерцающей глубины угасала часть самого Янкла. Золотые монеты, спрятанные в одежде, сулили безбедную, спокойную жизнь до самой старости. Но что теперь ему делать с этой жизнью, после того, как поручение Учителя выполнено?!
Янкл-магид смотрел, как завороженный, на тлеющий огонь заката, и думал, думал, думал…