Мамины настурции
1.
Каблучки фрейлейн Матильды звонко цокали металлическими подковками, оповещая о ее приходе заранее. Секретарь Эрнста Лейтца вошла в кабинет Макса, формально стукнув костяшками пальцев о косяк открытой двери.
– Герр Лейтц хочет вас видеть.
– Секунду, я соберу чертежи последней модели. Правда, это еще только черновики…
– Не нужно. Он ждет вас прямо сейчас.
Матильда отобрала бумаги, которые Макс поспешно сгреб со стола, и подтолкнула его к выходу. Макс удивленно повернулся к ней. Раньше она никогда не допускала подобных вольностей. Впрочем, ее лицо с идеально накрашенными губами было безмятежным.
Макс обожал своего шефа настолько, что Митци его дразнила: «Этот человек всегда будет на первом месте в твоем сердце. И, пожалуй, мне повезло быть второй, сразу за ним».
Герр Лейтц попросил Матильду принести кофе.
– Мне без сахара, Максу его любимую детскую бурду.
Он помнил, что Макс любит именно такой: сладкий и почти белый от молока. А вот его собственное «без сахара» было неважным признаком: герр Лейтц предпочитал кофе с кусочком сахара. Но не разрешал себе этого баловства, будучи в скверном настроении. Хотя какое могло быть другое настроение у приличного человека в Германии тридцать третьего года?
Лейтц говорил раздраженно, словно ругал Макса. И тот прекрасно понимал, что это ерунда. Он недоволен не Максом. Он в бешенстве от того, что творится вокруг.
В начале апреля был первый бойкот – еврейские магазины блокировали, по улицам маршировали бравые молодцы с плакатами «Немцы! Защитите нацию! Не покупайте у евреев!». Кажется, в Киле до смерти избили владельца кондитерской, пытавшегося прогнать подвыпившую шпану от своего магазина.
Позже из университета уволили группу преподавателей-евреев. Потом настала очередь врачей. Затем вышел закон о чиновниках неарийского происхождения, которых отправили на пенсию, что на фоне предшествовавших событий казалось прямо-таки либеральной акцией.
В Вецларе пока было почти тихо, но это ненадолго.
Отец Макса еще в прошлом году говорил о переезде в Вену, он даже переписывался с одним из своих коллег и вроде бы нашел профессорскую ставку в Аграрном Университете Вены. Якоб Леви был чрезвычайно умным человеком. Наука – наукой, но она далеко не всегда приносит деньги. До войны семья Макса владела несколькими домами и винодельней. В самые тяжелые времена, когда деньги стремительно обесценивались, Якоб Леви вложился в акции «Leitz AG» и не прогадал.
Компания семьи Лейтц еще с прошлого века была не только главным предприятием города, но и всемирно известной торговой маркой. Макс пришел туда работать, закончив факультет точных наук Мюнхенского Университета. И дело было не только в том, что Леви-старший являлся акционером концерна. Макс, единственный из всей группы, нашел самое остроумное решение тестовой задачи, которую им предложил лично Большой Эрни, владелец корпорации.
Тема отъезда вяло обсуждалась вечерами. У Макса окончательной позиции не было: с одной стороны, он чувствовал надвигающуюся опасность, с другой – ему нравилось работать с Большим Эрни, он ощущал себя частью мозга компании. Шеф не скупился на похвалы, да и зарабатывал Макс очень достойно.
Митци как хорошая жена готова была к любому решению мужа. Она выросла в двуязычной немецко-английской семье. Уж она-то без дела не останется – отличная машинистка-стенографистка с опытом работы и по-немецки, и по-английски.
Мать была однозначно против, она забирала свою чашку чая и уходила за столик возле окна, к настурциям. Фрау Леви всегда говорила, что это единственные члены семьи, которые никогда ее не огорчали. Да-да, она воспринимала их, как живые существа, разговаривала с ними, жаловалась на проступки домашних. Они в ответ цвели таким пышным цветом, что, по общему мнению соседей, были главным украшением улицы.
Отец неоднократно возвращался к этому разговору, каждый раз всё с большей паникой в голосе. В начале июля он неожиданно умер во сне. И после его смерти, по молчаливому запрету матери, тема больше не поднималась. Но Макс находил всё больше резонов поступить так, как предлагал отец. А Митци была уже на третьем месяце беременности.
Лейтц сел не за письменный стол, а в угол у чайного столика, смотрел в окно и крутил в пальцах остро заточенный карандаш. Макс однажды, в самом начале своей работы в концерне, жестоко опозорился. Лейтц неожиданно нагрянул к нему в кабинет, что-то спросить. Увидел разбросанные по столу карандаши, достал из кармана красивый инкрустированный перочинный ножик и, ни слова не говоря, заточил их все до остроты швейной иголки. Максу стало ужасно стыдно, и с тех пор ни один карандаш на его столе не мог бы вызвать неудовольствия герра Лейтца.
К стеклу снаружи прилип мокрый красный кленовый лист, словно растопыренная окровавленная пятерня. Сентябрь в этом году был холодный и дождливый. Молчание затягивалось. Наконец герр Лейтц оторвал взгляд от пятерни в окне и заговорил:
– Дела неважные, Макс. За неделю до своей смерти ко мне приходил твой отец. Его крайне тревожило то, что происходит вокруг. Во-первых, он хотел продать мне свои акции, поскольку с высокой вероятностью прогнозировал, что у него их могут конфисковать, поскольку он – еврей. А у меня из-за этого же могут появиться нежелательные акционеры, те самые, что конфискуют эти акции у твоего отца. Я успокаивал и отговаривал его, но прошло всего пару месяцев, а его слова всё больше похожи на правду. Второе, о чем он меня просил – помочь тебе и твоей семье уехать. Я спросил его напрямую: если всё так плохо, возможно, вы уедете вместе с ними, обеими фрау Леви? Ты талантливый инженер, я счастлив, что ты мой сотрудник, и я найду тебе поле деятельности в любом из филиалов концерна. Его инвестиции, как бы их ни оформили, позволят вам вести вполне достойную жизнь в любой точке мира. А здесь всё больше пахнет дерьмом. Герр Леви сказал, что с тобой разговаривать нужно мне, особенно, если есть возможность сохранить сотрудничество с концерном. Что касается его самого, он-то был бы не против, но старшая фрау Леви скорее согласится погибнуть, чем расстанется со своим домом и своими настурциями. Я не предполагал, что продолжать этот разговор мне придется уже без него. Концерн, если ты не возражаешь, отправляет тебя в долгосрочную командировку в Нью-Йорк. Вместе с семьей. Ты сможешь поговорить с фрау Леви, или твой отец не преувеличивал степень ее упрямства?
Макс задумался. Конечно, авторитет герра Лейтца в его семье был непререкаем, но мама отличалась железным характером, при всем своем малом росте и застенчивой улыбке. Она станет уклоняться от разговора, даже если Лейтц явится к ним домой… Однако шеф уже всё продумал:
– Давай сделаем так. К выходным изобрази простуду и ложись в постель с грелкой в ногах. А фрау Леви попроси выгулять твою Митци в парке, обещают солнечный день. В первой половине дня, Макс.
2.
В семье всегда, даже в самые тяжелые годы, был достаток, но жили они довольно скромно. Мама готовила сама. Пока Макс был маленьким, ей помогала сестра герра Леви, незамужняя Магда. Когда Максу исполнилось двенадцать, Магда заболела пневмонией и сгорела за неделю. Тогда в дом взяли прислугу. Линда работала у них с шестнадцатого года. В апреле тридцать третьего она со слезами пришла к фрау Леви. Ее муж служил мелким клерком в мэрии Вецлара. По закону от 7 апреля все чиновники вошли в единую корпорацию, и занятие «почетных постов» стало возможным только для лиц арийского происхождения. Тощий лысый Фридрих, муж Линды, был страшно горд оказаться представителем элитной части населения. И сразу запретил жене обслуживать расовые меньшинства. Линда вздыхала, повторяла, что не знает, как они теперь будут жить, но – уволилась. С тех пор все хозяйственные заботы легли на старшую и младшую фрау Леви. Это было не сильно хлопотно, но показательно. Другой горничной искать не стали, справлялись сами.
Макс сделал всё, как договаривались, и с утра послушно потел под толстым ватным одеялом. Мать и жена вернулись с прогулки в полдень.
– Мы встретили герра Лейтца! – с порога крикнула Митци.
– Он сказал, что отправляет тебя в командировку, и Митци едет с тобой, — с нажимом добавила мама.
Макс посмотрел на Митци, та гримаской пояснила, что ничего не знает.
Потом она принесла ему ромашковый чай и коротко рассказала, что прямо на площади Шиллера возле дома они встретили Большого Эрни с дочерью. Митци несколько раз виделась с Элси Лейтц на корпоративных вечерах, и та сразу же завела с ней какой-то необязательный разговор в то время, как герр Лейтц остался беседовать с фрау Леви.
Вечером зашла мама. Она села в ногах у Макса и прямо спросила:
– Эта случайная встреча – твоих рук дело?
– Нет, – честно ответил Макс.
Мама помолчала. Потом медленно произнесла:
– Макс, я здесь родилась и выросла. Встретила твоего отца и дала тебе жизнь. Проводила Якоба в последний путь. И здесь же закрою свои глаза, когда настанет время.
Макс посмотрел на маму. Она никогда не повышала голос. И никогда не говорила с ним такими словами. В ее обычной речи не звучал пафос и не прорывалась такая холодная отчаянная решимость.
– Ты понимаешь, что с каждым днем нам остается все меньше пространства? Герр Лейтц считает, что эта командировка не только решит некоторые проблемы концерна, но и выведет нас всех из-под удара, по крайней мере, в ближайшее время.
Он очень аккуратно подбирал слова. Мама молчала. Макс подумал и добавил:
– Отец приходил к герру Лейтцу незадолго до смерти. Просил помочь нам уехать.
– Я понимаю. Но и ты пойми меня. У каждого наступает момент, когда он сам и только сам выбирает себе дорогу. Вы с Митци езжайте. Я, как смогу, навещу вас.
– Мама, ты можешь уже не выехать никуда. Они начали войну с евреями. И герр Лейтц дает нам всем шанс не становиться жертвами в этой войне.
– Макс, по-моему, ты, следом за отцом, сгущаешь краски. Тысячи евреев жили и живут здесь столетиями. Не могут же начаться погромы, как в России.
– В том-то и дело, что могут.
– Макс, это все политические игры. Я далека от них, никто меня не обидит. Позволь мне жить так, как я считаю нужным, и не дави на меня.
– Мама! – Макс сел в кровати. – В Германии евреям становится опасно. Это заметил даже нееврей Большой Эрни. В нормальной ситуации он бы просто отправил меня в командировку. А он предлагает ехать всем вместе, оплачивает все расходы. Ему ты не откажешь в наличии мозгов и чутья?
– Но я не готова никуда ехать! Я не хочу принимать решение под твоим давлением! Я понимаю, Митци – твоя жена, ты в известной степени можешь решать за нее. А за меня – нет. Я не собираюсь никуда эмигрировать.
– Речь идет не об эмиграции, а об эвакуации. До прихода нацистов мне бы и самому не пришло в голову уезжать.
– Не ты ли собирался ехать в Берлин на третьем курсе?
– При чем тут Берлин? Я не собирался эмигрировать, пока не возникла реальная опасность. И герр Лейтц позаботился о нас.
– А герр Лейтц считает возможным указывать, как мне жить дальше?
– Он никому ничего не указывает, он просто отдает себе отчет в том, что я буду бесконечно о тебе волноваться, если мы уедем, а ты останешься.
– Не надо обо мне беспокоиться, я вполне самостоятельна. И к вашему возвращению дом будет в порядке, и горячий ужин на столе.
– Мама, может уже не быть ни дома, ни тебя! Если уж меня ты считаешь паникером, то Большой Эрни – образец спокойствия и выдержки. Без этого с таким концерном не управиться.
– Вот пусть и управляется со своим концерном. А моя жизнь — это моя жизнь.
На следующий день Большой Эрни вызвал Макса и, посмотрев на него, сразу понял, что миссия не удалась.
– Печально. Но я, с твоего позволения, попробую еще раз.
Макс уныло посмотрел на герра Лейтца. Плохо он знает его маму. Шеф перегнулся через стол и похлопал его по руке:
– «Нет» у нас уже есть. А впереди две недели. Бывали у меня переговоры и посложнее.
3.
Чудо всё-таки произошло. Через несколько дней они с Митци собрались за покупками. Они только свернули за угол, как возле них притормозил «мерседес» Большого Эрни. Эту машину знал весь город. Герр Лейтц подмигнул Митци и попросил Макса не появляться дома раньше, чем часа через четыре.
– Фрау Леви – крепкий орешек. Но я верю в свое обаяние.
Они вернулись даже не через четыре, а через пять с половиной часов. Мамы не было дома. Она появилась совсем скоро. Макс посмотрел на нее и решил, что она ходила на кладбище. Как выяснилось, он не ошибся.
– Будем считать, что ваш с герром Лейтцем сговор удался. Твой шеф вцепился в меня насмерть. Уговаривал, льстил, даже свозил на своем шикарном авто к могиле Якоба… В общем, договорились, что я поживу с вами, помогу обустроиться, посмотрю, как Митци справится с маленьким, даст Бог, за это время ветер унесет тучи. И мы вернемся домой все вместе.
Последующие десять дней пролетели в суете сборов. Мама упаковала совсем небольшой чемоданчик и всё причитала над своими цветочными горшками. Помощник герра Лейтца клятвенно заверил фрау Леви, что цветы будут поливать, и только теплой водой, и только под самый корень, и уберут на зиму в тепло, и всё будет хорошо….
Как Большому Эрни удалось провернуть дело с такой скоростью, навсегда останется загадкой.
Каюта туристского класса была небольшой, но зато с собственной ванной. Макс сразу предложил матери и жене разместиться на двуспальной кровати, а сам занял узенькую подвесную койку за очень условной ширмой.
Через пятеро суток они сошли с трапа в Нью-Йорке. Шею Макса оттягивал ремешок подаренной лично герром Лейтцем новехонькой камеры «Лейка».
Еще через несколько суток Макс отработал свой первый день в нью-йоркском представительстве. Америка переживала Великую Депрессию, и на фоне ее он сам был совершенно благополучным человеком.
Спустя неделю они переехали из гостиницы в съемную квартиру – две спальни, маленькая детская, кухня – гостиная и крошечный балкончик. После отмытой до блеска лестницы в Вецларе нью-йоркские заплеванные пролеты, окурки и лужи мочи привели всех трех членов семьи в ужас. Но найти приличное жилье в Нью-Йорке было не так-то просто. Макс надеялся, что, если все пойдет хорошо, он накопит денег, найдет небольшой домик в каком-нибудь старом зеленом районе и купит машину. Он взял несколько уроков, вспомнив свои старые навыки, и довольно легко получил лицензию. Ох, не зря Митци мучила его английским чуть не с первого дня их знакомства. Митци ходила по магазинам, принесла несколько горшков с цветами, вместе с мамой планировала установить их весной на балкончике. Вокруг не росло ни деревца, правда, в нескольких кварталах от их дома располагался довольно чахлый парк. Но они вместе, в безопасности, и никто им не бросит в спину «евреи, вон!»
4.
Макс по прибытии в Нью-Йорк отправил Большому Эрни длинное письмо, в ответ на которое шеф через месяц с кем-то из новоприбывших переслал обстоятельный ответ. Он был доволен Максом и его работой в нью-йоркском подразделении. Беспокоился о настроении фрау Леви и о здоровье Митци. Обстановку в Германии коротко охарактеризовал «гроссер шайзе». Макс и сам это знал, хотя американские газеты сообщали самые разные новости. Впрочем, Макс надеялся, что у его семьи всё плохое осталось позади.
Вероятно, герр Лейтц получал информацию о Максовом житье еще от кого-то, ибо вскоре секретарь прямо с утра положила перед Максом газету с тремя отчеркнутыми объявлениями об аренде недвижимости и велела ехать смотреть, не откладывая, прямо сейчас. Посмотрев первую квартиру, он не нашел ее много лучше нынешней. Зато по второму адресу Макс увидел именно то, что рисовал для себя в качестве светлой перспективы – полдома на тихой улице. Черные прутья голых кустов под окном к весне явно обещали стать настоящим садиком. Макс опасался, что, узнав о беременности Митци, хозяйка сразу откажет, но и врать не хотел. Услышав про молодую жену, она улыбнулась и сказала, что пусть скорей нарожают ребятишек, а то в доме после отъезда ее сына стало невыносимо тихо.
Ее звали миссис Рутенберг, и она жила во второй половине дома. Вход к ней располагался отдельно, и они друг другу не мешали. Тридцать лет назад она уехала после гомельского погрома из России. Чуть старше мамы, но очень бойкая и шустрая, она говорила на идиш, иногда щелкая пальцами и вспоминая слова. Макс обрадовался, поскольку с момента приезда в Америку мама ни с кем, кроме него и Митци, не общалась. Английский учить она отказалась, зато с идиш проблем не возникло – это был язык ее родителей. И слушая мамины с миссис Рутенберг беседы, Макс находил, что между идиш и немецким есть немалая разница.
Миссис Рутенберг почти каждый день звала маму в гости. А то и сама заходила с еще горячим яблочным пирогом. Мама по собственной инициативе посадила цветы, и миссис Рутенберг всё время повторяла, что у нее самой не такая легкая рука на то, что растет из земли. В общем, это была совсем другая жизнь. И теплый живот Митци становился всё круглее… И хозяйка водила маму на какие-то распродажи, приносила куски мягкой фланели, и мама по вечерам шила. По ее мнению, должен был родиться мальчик.
Ханна своим появлением на свет обманула все ожидания. Митци родила легко, за два часа. Мама откровенно расстроилась, что все голубенькие кофточки и чепчики придутся не ко двору. А миссис Рутенберг посмеялась, и достала пакет с полным комплектом экипировки кричаще розового цвета.
– Час назад я совершила обмен. Вчера дочка мистера Горвица родила чудесного мальчика, хотя по всем признакам ждали девочку. Я взяла на себя смелость договориться. А ваше потрясающее рукоделие мы подарим ей, и все будут довольны.
Митци искренне считала, что этот славный дом и приветливую хозяйку им послал Бог, Макс резонно полагал, что тут не обошлось без связей Большого Эрни. Но как же спокойно было тут жить!
Маленькая Ханна исправно плакала, пускала пузыри и пачкала пеленки; впрочем, недостатка в желающих ее покачать – с тремя-то женщинами в доме – не возникало.
Сын миссис Рутенберг время от времени звонил матери, но более никак не проявлялся.
Каждое утро в семь тридцать Макс уходил на работу. Митци при содействии миссис Рутенберг нашла подработку – перепечатывала на дому монографию какого-то юриста из хозяйкиных знакомых. Пишущую машинку она купила в первую же неделю. Не сидеть же без дела. Домой Макс приходил поздно, вымотанный, но был абсолютно счастлив.
Мама гуляла с малышкой. Дела шли неплохо. Вплоть до пятнадцатого мая тридцать пятого года. Назавтра Митци исполнялось двадцать пять. Макс задумал сюрприз. Это уже было совсем по-американски, и он страшно гордился тем, что такая мысль пришла ему в голову самостоятельно.
Миссис Рутенберг идею очень одобрила. Макс хотел заплатить девочке-подростку из соседнего дома, чтобы она посидела с Ханной, а сам намеревался взять такси и отвезти всех трех дам в ресторан.
Митци отправилась укладывать дочку, и задремала с ней вместе. Макс сидел с мамой в гостиной. Убедившись в том, что Митци уже не придет, он рассказал о завтрашних планах. Она молчала.
– Мама, честное слово, мы можем себе это позволить! Должен быть настоящий праздник, мы последний раз были в ресторане четыре года назад, во Франкфурте…
– Макс…– мама посмотрела ему в лицо, и он вдруг увидел у нее в глазах какую-то ранее незнакомую жесткость. – Я хочу домой.
Макс потерял дар речи. Какое там домой? Гитлер уже рейхсканцлер, назад пути нет.
– Я всё знаю, что ты хочешь сказать. Но там мой дом. Здесь мне всё чужое, и вы становитесь чужими. Я привыкла быть сама себе хозяйкой. Помоги мне уехать.
Мама встала и с прямой спиной ушла к себе в спальню. Макс налил себе полстакана бурбона и выпил, не ощущая вкуса. Прошло, видимо, довольно много времени. Он сидел, уставившись на мокрый круг от бутылки на столе.
– Макс, почему ты не спишь? — в дверях стояла Митци.
5.
На следующий день мама не поехала в ресторан. Сослалась на плохое самочувствие, но велела им повеселиться и за нее тоже. И малышку никому отдавать на вечер не придется.
В ресторане Макс напился. Вчерашние новости очень расстроили Митци и миссис Рутенберг.
– Может быть, я с ней поговорю? – спросила миссис Рутенберг. – Она просто не представляет себе, куда она хочет вернуться. Она не видела ни одного настоящего погрома. А они не за горами.
Митци не произнесла ни слова. Уже потом, на следующий день, обычно сдержанная в своих эмоциях, жена вечером выдала ему что-то чудовищное:
– Знаешь, я целый день наблюдала за ней. Как она берет Ханну, как целует ее. Мне кажется, ей уже не нужны ни ты, ни Ханна, ни я. Она всё для себя решила. Неужели она готова бросить внучку ради своих настурций?
Макс поморщился. Всё-таки она упрощает.
– И знаешь, я еще обратила внимание, что мама ничего не ела сегодня.
На следующий день, когда Макс пришел с работы, Митци прямо с порога попросила его зайти в спальню и торопливым шепотом доложила:
– Мы сегодня поехали с Ханной в парк, звали маму с нами. Она отказалась. На всякий случай я потом проверила, кастрюля с супом до краев, как вчера, жаркое нетронуто, даже от багета не отрезано ни кусочка. А нас не было целый день, мы пришли час назад.
– Может быть, она поела у миссис Рутенберг?
– Неужели ты думаешь, я не спрашивала?
От ужина мама отказалась, сославшись на головную боль.
Вечером следующего дня мама вышла из своей комнаты, когда Митци уже легла.
– Макс, ты подумал, как мне вернуться?
Макс внимательно посмотрел на нее. Щеки запали, под глазами темные круги, губы сухие, в трещинах. Вероятно, она не ела уже третий день. С утра Макс отправил длинную телеграмму шефу в Вецлар – ему просто не с кем больше было посоветоваться. Шеф ответил очень быстро. Смысл его ответа сводился к тому, что неплохо бы привязать фрау Леви к кровати, причем ненадолго; скоро эти коричневые обезьяны вообще закроют евреям въезд в страну.
Мама продолжала голодать. Макс сообщил ей, что обсуждал ее намерения с Лейтцем.
– Мне не нужна помощь твоего герра Лейтца. Я просто хочу вернуться к себе домой. Взять билет на пароход и доплыть до Бремена.
– Он не исключает, что тебя депортируют. И считает возвращение в нынешнюю Германию безумием. В самом крайнем случае, ехать в другой город, где тебя не знают.
– Макс, я взрослый человек. Я тебе всё объяснила. Если ты не хочешь мне помогать, я буду решать свои проблемы сама.
6.
За последнюю неделю Максу удалось уговорить мать снять голодовку. Он долго и скучно объяснял ей, что она просто не вынесет пяти суток плавания, если будет продолжать демарш.
Он подходил к калитке дома, когда из тени появилась тучная фигура миссис Рутенберг.
– Макси, давай зайдем ко мне.
Она принимала его по-домашнему, на кухне. Эта мера была не лишней, ибо гостиная Максовой половины дома примыкала к ее гостиной, а звукоизоляция оставляла желать лучшего.
– Я пыталась говорить с твоей матерью. Никакие аргументы не действуют. Она в самом деле не понимает, куда она так рвется. Я вижу один выход. Надо показать ее психиатру.
– Малка, беда в том, что она абсолютно адекватна. Она просто хочет вернуться до потери инстинкта самосохранения. И кроме того, что: неужели объявить ее сумасшедшей?
– Макс, если она поедет в Германию, ты больше ее не увидишь. И коль скоро она готова рисковать собственной жизнью ради старческого каприза, твой долг – помешать ей. Подумай.
В выходные они с Митци и Ханной долго бродили по мокрому парку, бесконечно перебирая варианты, и не находили ни одного. А когда вернулись, их встретила на крыльце растерянная миссис Рутенберг.
– Я ездила к парикмахеру, на обратном пути решила позвать вашу маму выпить чаю. Стучала, она не открывала, я испугалась, что ей стало плохо, а вас нет, и вошла. Она уехала.
Она протянула Максу тетрадный лист, исписанный маминым почерком.
«Я понимаю, что, скорее всего, ты просто ищешь возможность потянуть время. Я прощаю тебе этот обман. Прости и ты, я больше не могу и не хочу находиться в зависимости от вас, в чужой стране, с чужими людьми. Я всё знаю про плохие времена. Они приходят и уходят. А чувство дома не уходит никуда. Там могила Якоба. Там мои воспоминания. Я хочу туда. Не осуждай меня. Думаю, что всё будет хорошо. Но если увидеть вас еще раз не получится, примите мою вечную любовь. Мама».
7.
Макс позвонил в нью-йоркское бюро «Северогерманского Ллойда», не обнаружил матери в списке пассажиров отплывающего «Бремена», но позже – нашел ее на отчалившем четыре часа назад «Иль Де Франс». Через пять суток она должна была сойти на берег в Гавре.
Понятно, что собраться и уехать за те несколько часов, которые они отсутствовали, было невозможно. Значит, мама готовилась к этому. Он сам открыл ей счет в банке и регулярно клал на него небольшие суммы, чтобы она не чувствовала себя зависимой от него в мелочах. Она, согласно завещанию отца, тоже была акционером «Лейки», и герр Лейтц исправно отправлял ей ее долю. Впрочем, уже ясно, что она всё спланировала, вопрос теперь, что с этим делать.
– Ты ведь не собираешься ехать следом за ней? – каким-то не своим голосом спросила Митци вечером.
Наутро Макс проинформировал о последних событиях Большого Эрни. Тот коротко ответил, что организует встречу в Гавре.
Чего Макс не знал, так это, что встречать его маму Лейтц отправит свою дочь Элси. Она и прислала днем в пятницу телеграмму в офис. «Встретила через несколько дней едем домой. Элси Лейтц».
Целый день Макс не находил себе места. Он беспокоился, как мама въедет в Германию под присмотром Элси. И ему страшно было даже подумать, что она сделала бы это одна. Да и вообще, он не понимал, как им теперь продолжать оставаться близкими людьми. Мама одним движением отбросила всё, к чему он так долго шел, чего добивался и добился. Оказывается, он ее совсем не знал. Она, всегда рассудительная и спокойная, совершила эту сумасшедшую эскападу, пренебрегая в первую очередь своей собственной безопасностью. Или она не понимает, что происходит в Германии? А главное — ради чего? Ради минутного каприза? Ради горшка с цветами в окне?
Митци стала с откровенной неприязнью реагировать на любое упоминание о фрау Леви. Макс понимал причину и предпочитал обсуждать всё, что его тревожило, с миссис Рутенберг.
– Не сердись на Митци. Она страшно боится, что ты уедешь выручать маму, и пропадешь там… – Она задумалась. – Твоя мама почему-то не предполагает, что эта ситуация возникнет, а зря. И конечно, она сделала глупость, жестокую по отношению ко всем вам.
Макс ежеминутно ждал плохих новостей. А их не было никаких. День, два, неделя. Потом – телеграмма от Элси: «Пришлось задержаться. Выезжаем Вецлар завтра».
Еще через две недели снова возникла оказия с письмом из Германии, в котором Большой Эрни сообщил, что в путешествии мама подхватила тяжелую простуду, и им с Элси пришлось остаться в Гавре еще на целую неделю.
«Волноваться не надо, там был хороший доктор. А сейчас ее наблюдает мой личный врач. Ради Бога, не совершай глупостей и не вздумай ехать следом. Я ей предлагал пожить в нашем доме на озере в Швейцарии, но нет, только домой. Несколько раз пытался донести до нее, что еврейке лучше сейчас не возвращаться туда, где ее еврейство известно каждому. Она в ответ заявила, что готова умереть, но в родных стенах»…
В этом длинном письме Лейтц, наконец, ответил на мучительный вопрос, не слишком ли много частных проблем Макса сваливается на голову Большого Эрни:
«Четыре года назад мы потеряли мою любимую жену Бригитту. Считай, что я помогаю тебе в память о ней… Текущая диспозиция такова. Поздно вечером мы потихоньку привезли ее в вашу квартиру. Два раза в неделю Элси будет завозить ей продукты, и раз в неделю приводить нашего врача. Она уже практически здорова, но в ее возрасте лучше держать такие вещи под контролем. Проблема заключается в том, что нетерпимость в Германии растет. С апреля евреи в Германии лишены права на медицинскую страховку. Сегодня официальная версия такова – евреи Леви уехали из дома на площади Шиллера. Вот и отлично, говорят нацисты. Квартиру снимает концерн «Лейка» для своих надобностей. А если бы твоя мать вернулась открыто, то герр Ланге со второго этажа сказал бы, что в доме снова завоняло чесноком. Эта скотина теперь главный ревнитель расовой чистоты в городе. Фрау Леви знает, что ей теперь предпочтительнее оставаться в четырех стенах и даже цветочные горшки лучше держать внутри квартиры. Она считает, что долго такое продолжаться не может, а какое-то время она выдержит без проблем. И да, она просила передать привет вам всем – тебе, Митци, малышке и миссис Рутенберг».
8.
Конечно, Большой Эрни снял с Макса львиную долю забот и беспокойства. Но у него в голове по-прежнему не укладывалось, как мама могла совершить такую опасную глупость.
Спустя некоторое время от нее пришло письмо, в прежнем задушевном тоне, словно ничего и не произошло.
А в сентябре в Германии были приняты Нюрнбергские законы. Не то, что мама сильно интересовалась политикой, хотя в тридцать втором голосовала за Немецкую Демократическую Партию, и даже агитировала за нее своих приятельниц. И, наряду с еврейством, ей вполне могли припомнить эту деталь. Хотя сейчас ее словно бы и не существует: она не выходит из дома, не принимает гостей, не общается с соседями. И сколько это еще может длиться, неизвестно. И главное, ветер дует только в одну сторону.
Митци, оказывается, потихоньку изучала возможность устроиться на работу. После трех месяцев активной переписки ее пригласили в адвокатскую контору секретарем. Ханну за чисто условную доплату взяла на себя миссис Рутенберг. В июне они купили подержанный автомобиль.
Мамины письма продолжали приходить, с теплыми пожеланиями, описаниями прочитанных книг. Внешнего мира для нее как будто не существовало. Видимо, Лейтц как-то договорился с ней, ибо ни его имени, ни имени Элси в письмах она не упоминала. Еще несколько обстоятельных отчетов Макс получил от Элси. Все в порядке, здоровье у мамы дай Бог каждому в ее-то возрасте. Пару раз Лейтцы поздно вечером увозили ее к себе в загородный дом.
В марте тридцать шестого в Нью-Йорк неожиданно приехал Гюнтер Лейтц, один из трех сыновей Большого Эрни. Он пригласил Макса и Митци в ресторан и подробно рассказал, как происходило мамино возвращение. Оказывается, с трапа она сошла совершенно больная, с высокой температурой. Элси вызвала врача в отель, и маму отправили в дорогую клинику. Она пролежала там четыре дня, за которые ее состояние значительно улучшилось. Элси уговаривала никуда не ехать, пока она окончательно не выздоровеет, но мама рвалась домой так, как будто у нее там плакали маленькие дети.
В собственную квартиру ее привезли поздно ночью. Объяснили правила безопасности. Два раза в неделю Элси появляется там с продуктами и всякими бытовыми мелочами, а раз-два в месяц заглядывает доктор Штральман. Правда, недавно его вынудили отказаться от клиники, и теперь с медицинским контролем стало много сложнее. Они не могут пригласить доктора-арийца, с большой вероятностью он или откажется, или разболтает, к кому он ходит в этот дом с визитом. Но пока вопрос решается – Элси поздно вечером увозит маму в дом к Лейтцам, куда приезжает и доктор Штральман.
Общий фон безумия становится все гуще и плотнее. Газеты читать невозможно. На улицах маршируют и поют. Пахнет пивом, потным энтузиазмом и завтрашней большой кровью.
Полным ходом идет подготовка к летней Олимпиаде. А незадолго до зимних игр к началу февраля из газетных киосков исчез одиозный «Дер Штюрмер» с откровенно антисемитской риторикой. Лейтцы всей семьей ездили на открытие зимних игр в Гармиш и были поражены имперским размахом церемонии.
Митци толкнула Макса коленом под столом – он отвлекся от разговора. Принесли рыбу, Гюнтер заказал еще белого вина.
– Собственно, я хочу с тобой обсудить несколько кандидатур тех, кто летом поедет на Олимпиаду в качестве тестировщиков новых моделей из нью-йоркского филиала «Лейки». Это должны быть хваткие ребята, мы регистрируем их через ассоциацию фоторепортеров, и их задача – отснять не только то, что наци захотят показать, но и то, что не захотят. Последнее – очень аккуратно.
Митци внимательно посмотрела на Макса. Она поняла, о чем он думает.
Макс Леви уже год как сменил фамилию на Лайт… По словам Гюнтера, на время Олимпиады наци сами приструнили своих антисемитов… Риск, безусловно, есть, но всё же поговорить с матерью лицом к лицу крайне важно, ведь и она сама видит происходящее вокруг… А уж кто, как не он, снимет самый лучший репортаж, зная все возможности этой камеры… Во время игр в Германии будет чертова прорва народа, вряд ли кому будет дело до него и его мамы. И в Нью-Йорк они вернутся вдвоем, и больше не будет грызущего беспокойства за ее судьбу там.
– Макс, – обратилась к нему жена, – принеси мне, пожалуйста, шарф из гардероба, тут невыносимо дует.
В зале было даже душновато, но Макс послушно поднялся, и на выходе из зала оглянулся. Митци что-то настойчиво втолковывала Гюнтеру. И он хорошо знал, о чем идет речь.
Наутро Гюнтер заглянул к Максу в кабинет и предложил днем сходить вместе на ланч. И оказалось, что вчерашний разговор был только предисловием.
– Во-первых, клянусь тебе, что поднимаю эту тему исключительно по собственной инициативе, мне никто не поручал вести этот разговор, и мои родные вряд ли одобрят его, если узнают о нем. Речь пойдет о твоей матери. И мой отец, и моя сестра, они оба к ней очень тепло относятся, не только как к члену семьи перспективного сотрудника и акционера. Но – ее абсолютно нерациональное решение возвратиться в Вецлар, необходимость соблюдать особые условия – всё это создает излишний риск. Есть огромное количество тех, кто мечтает, чтобы мой отец помог им уехать из страны. И Большой Эрни может подставить плечо отнюдь не всем желающим. В то же время он и Элси тратят кучу сил и времени на, прости тысячу раз, человека, не способного оценить то, что было им получено без малейших усилий. А кроме того, дальше в стране будет только хуже, и в один прекрасный момент помощь, оказанная твоей матери, может дорого обойтись моей семье…
Макс опустил голову. Конечно, Гюнтер прав. И, конечно, ему необходимо еще раз поговорить с мамой. Глаза в глаза. И, следовательно, вчера Гюнтер попросту предложил техническое решение задачи.
Макс отметил, что Гюнтер тоже нервничает: у него порозовели щеки, он промокнул лоб платком и залпом выпил свою минеральную воду:
– Ты скажешь, что мне легко, я ничем не рискую. Но это не так. Во-первых, помочь тому, кто нуждается, и тому, кто, по сути, отвергает помощь – разные вещи. Во-вторых, с каждым днем выполнять подобные номера становится всё опаснее. И, в-третьих, мне не безразлично, что будет с концерном. Так что, давай-ка ты приедешь и попробуешь сам разобраться со своей матушкой. Папа вместе с Элси будут до хрипа утверждать, что им не составляет никакого труда поддерживать фрау Леви. Но и ты услышь мои аргументы.
– Спасибо, Гюнтер. Это справедливо, никакой обиды, и ты всё правильно разложил.
– Подумай, чем я могу тебе помочь прямо сейчас, я здесь еще неделю.
Только если связать Митци…
Паркуя машину возле дома, Макс решил пока никому и ничего не говорить.
До отъезда Гюнтера они виделись еще трижды, обговорили некоторые детали, а еще Гюнтер велел Максу перекрасить волосы, купить очки с простыми стеклами и отпустить усы. Выполнение всех этих рекомендаций требовало все-таки открыться Митци. Макс вполне резонно нервничал и отправился посоветоваться к миссис Рутенберг. Она выслушала его, не прерывая.
– Знаешь, мой покойный муж всегда говорил, если вокруг твоего носа машут палкой, рано или поздно тебя ударят. Всё, что там, в Германии творится, просто так не рассосется. Маму нужно оттуда увозить любым способом. Пока она была здесь, ты не смог ее убедить. Вряд ли тебе удастся это сделать там. Хотя, с другой стороны, за тот период, что она там находится, евреям не стало лучше. Может быть, она это уже поняла. Но скажу тебе прямо, Митци до смерти боится, что ты поедешь вытаскивать фрау Леви и пропадешь там. И это тоже не исключено. И последнее – в словах твоего Гюнтера мне слышится вот что: если Лейтцы по той или иной причине больше не смогут ей помогать, будет совсем худо. И он призывает тебя к этому подготовиться, сам или по поручению своего отца… Я не знаю твоего босса, по твоим рассказам он очень хороший человек, но не всесильный.
– Вы изложили равное количество «за» и «против».
– Я не ставила своей задачей убедить тебя в чем-то. Да и шел ты ко мне не за этим. Ты уже всё сам решил, а от меня ждешь помощи и совета, как преподнести эту пилюлю Митци.
Переговоры с Митци стоили нервотрепки им обоим. Один раз Макс даже впервые за всю их семейную жизнь, хлопнув дверью, ушел из дома. Миссис Рутенберг со своей стороны вела агитацию в его отсутствие. Наконец, жена сдалась.
9.
Макс с любопытством оглядывал приближающийся берег. В последний раз он был в порту Бремерхафена пять лет назад, когда Лейтц взял его с собой на деловую встречу.
Их было три представителя американского филиала концерна. Двое остальных – Гюнтер об этом позаботился – были из Чикаго и Лос-Анджелеса. Макса они увидели накануне отъезда впервые, и ничего о его немецком прошлом не знали.
Формальности длились довольно долго, Макс опасался, что в какой-то момент его узнают. По новым документам, полученным опять же с помощью Гюнтера, он был на три года старше, чем на самом деле, родился и вырос в Детройте. Впрочем, офицеру, похоже, хотелось просто поболтать и рассмотреть знаменитую камеру «Лейки», счастливыми владельцами которой были все трое приезжих.
По договоренности с Гюнтером, Макс ехал вместе с коллегами прямо в Берлин.
Такого размаха Макс даже не предполагал. Идея с эстафетой олимпийского огня была великолепна, открытие – помпезным. За церемонией наблюдали двести тысяч зрителей. Если бы не вскинутые в нацистском приветствии руки, могло бы показаться, что всё прекрасно, и никакой опасности нет, и он по-прежнему гражданин этой страны… Трибуна прессы находилась совсем близко от центральной арены. Макс щелкал фотокамерой. Неожиданно он увидел неподалеку Гюнтера, который подмигнул ему, но не подошел и даже не помахал рукой. Так они и договорились заранее.
В четыре часа дня они вернулись в отель – переодеться к вечернему приему, на который они получили официальные приглашения. Портье окликнул их, передав телеграмму из центрального управления концерна, которая предписывала Лайту немедленно выехать на вокзал и прибыть для участия в тестировании новой модели. Всё шло по плану.
– Мне предстоит тяжелый уикенд. Мистер Лейтц явно не член нью-йоркского профсоюза, – пошутил Макс, прощаясь с коллегами. – Он намерен выжать из меня все соки прямо завтра, а к понедельнику вернуть меня сюда.
Макс вызвал такси. Джим Спенсер из чикагского отделения вышел его проводить. Садясь в машину, Макс увидел в глубине салона Гюнтера. Такси остановилось на тихой улочке Шарлоттенбурга. Они вышли и пересели в отнюдь не новый, но ухоженный и блестящий БМВ.
– Если бы ты знал, какой дубиной меня бил по голове Большой Эрни, узнав о нашем заговоре, – улыбнулся Гюнтер. – Как настроение, мистер Лайт?
Они подъехали к дому на площади Шиллера в половине третьего ночи. За это время Гюнтер останавливался только заправить машину. Он проводил Макса до двери их квартиры и распрощался.
Они с мамой не виделись больше года. Она похудела, лицо ее стало бледным, кожа словно истончилась. Еще бы, столько времени без солнечного луча. Она обняла Макса и заплакала.
– Как же я соскучилась…
И ни слова о том, как она сбежала из Нью-Йорка, как держала голодовку, как рискованно было Максу приезжать сюда…
– У меня как раз готово тушеное мясо.
Она отстранилась, погладила Макса по щеке и пошла в кухню. Макс обратил внимание, что мама сильно прихрамывает.
– А что с ногой, мама?
– Ну, послушай, что с ногой? Твоя мать уже старая женщина. Доктор говорит, отложение солей. Я сейчас мало хожу…
Макс понял, что ни на какие вступления у него нет ни времени, ни сил. Малодушно разрешил себе поесть, прежде чем начать разговор. И волевым усилием заставил себя начать этот разговор сразу после тарелки мяса, под рюмку коньяка.
– В понедельник я должен уже быть в Берлине. То есть, завтра ночью я уеду. И это всё время, которое у нас есть. Поэтому…
– Поэтому, – мама, улыбаясь, прервала его, – мы не станем тратить время на бесполезные аргументы. Ты ведь приехал забрать меня в Америку, верно? И ты хорошо знаешь, что я про это думаю.
– Когда ты собралась уезжать сюда, еще не было Нюрнбергских законов.
– Макс, ты так ничего и не понял. Я приехала домой. Здесь мой дом. Что касается законов, то это не имеет ко мне отношения, я не собираюсь поступать на государственную должность, и не собираюсь выходить замуж, за еврея или за нееврея. Я сделала то, что считала нужным. Равно, как и ты, уехав в Америку, сделал то, что считал нужным сделать ты.
– Мама. Давай ты дослушаешь до конца. Во-первых, я как раз женат на нееврейке и тем самым нарушаю их чертовы законы, что может вылиться в неприятности не только тебе, но и Лейтцам, которые тебе помогают. Пока нет никакой надежды на то, что ситуация улучшится, и нужно просто пересидеть этот опасный период там, где, по крайней мере, наше достоинство никто не унижает. Ты больше года безвылазно сидишь дома. И что, эти стены стоят того, чтобы твой мир ограничился только ими? А если завтра Лейтцы решат, что с них хватит забот о тебе? Ты понимаешь, что ты уже не справишься одна?
– Я прекрасно справлюсь одна. У меня есть всё, что мне необходимо, и я живу рядом с могилой моего Якоба, и я знаю, что у вас всё хорошо.
– У нас не хорошо. Мы беспокоимся о тебе. Мы переживаем, и ты не можешь не понимать этого.
– Мы пишем друг другу письма, Элси рассказывает мне, что ты успешно продвигаешься по службе. При этом я вам не мешаю, и вы мне тоже. У меня есть сложившиеся привычки, и мне поздно их менять. Что касается Лейтцев, я им безмерно благодарна за всё, что сделано для тебя, за всё, что они делают для меня, но клянусь тебе, я не потревожу их лишний раз…
С утра заглянула Элси. По словам мамы, она иногда несколько раз в день заходила просто так, чтобы создать впечатление, что в этой квартире живет именно она. Элси же по всем вопросам общается с Ланге, который теперь руководитель местной ячейки нацистов, а недавно стал управляющим домового хозяйства. Мама под каким-то предлогом удалилась к себе, и Макс на незаданный вопрос молча покачал головой. Элси вздохнула.
– Макс, конечно, это нерациональное решение. Но она приняла его в здравом уме и сама. Ты понимаешь, что мы ее не бросим. И не только потому, что отец считает тебя гением оптики.
– Прости, но, пока она знает, что вы ее не бросите, она и не изменит своего решения. Я не имею права ни в чем упрекать вашу семью, вы мои спасители. Но так продолжаться не может. Я не знаю, как ее убедить в том, что необходимо вернуться.
– Боюсь, что пока никак. И я очень сержусь на Гюнтера, что он вообще поднял эту тему. Сам бы ты на такую авантюру не решился.
– Гюнтер совершенно правильно поступил. Ты пойми, это может нанести вред и вам лично, и концерну в целом.
– Макс, это смешно. Работа концерна также важна этим коричневым обезьянам, как и нашей семье. Они не станут резать курицу, несущую золотые яйца.
– Элси, ситуация ненормальная. Коль скоро мне, еврею, стало небезопасно оставаться в стране, и, спасибо герру Лейтцу, что он помог выехать мне вместе с семьей, то, следовательно, пожилой еврейской женщине тоже не стоит здесь оставаться.
– Реальность такова, какова она есть, Макс. И пока мы можем поддерживать фрау Леви, мы будем это делать, даже не сомневайся. Гюнтер заедет за тобой около восьми.
К счастью, скотина Ланге имел весьма удобную для конспираторов привычку ложиться спать очень рано, поэтому риск был минимален.
Гюнтер сначала отвез Макса к Большому Эрни. Тот мало изменился за последние три года, что они не виделись. Тот же острый взгляд и быстрые движения. Хотя, приглядевшись, Макс заметил и напряженную морщину между бровями – раньше ее не было, – и еле заметное дергание левого угла рта. Похоже, герр Лейтц постоянно находился в нервном напряжении.
И снова Лейтц приготовил Максу королевский подарок. Он всё понимал и тоже не хотел опускать руки. И понимал, что Макс, несмотря на постоянную и сердечную помощь Лейтцев, все равно станет беспокоиться за мать.
– У меня сейчас есть временная позиция в Базеле. Там проект не больше, чем на два года. Но ситуация станет понятна гораздо раньше. Или этим придуркам надают по шее, или… или они нас всех сожрут под прокисшее пиво. По крайней мере, ты будешь недалеко, если фрау Леви образумится. Пойми еще раз, она нам не в тягость, но, во-первых, это ненормально – вдове ветерана мировой войны сидеть, как крыса в подполе, и бояться выйти на свет… Во-вторых, я сам не знаю, что с нами будет дальше. Но, пока мы в силе, ты можешь на нас рассчитывать. Ты сейчас вернись в Нью-Йорк, обсуди с Митци мое предложение и реши. Только решать нужно быстро. Я тебя беру не за красивые глаза, и не хочу, чтобы работа простаивала. Если сочтешь верным остаться в Нью-Йорке, так и будет. Но в Базеле надо начинать не позднее начала октября.
10.
Митци, как и боялся Макс, наотрез отказалась ехать в Европу.
– Рано или поздно там будет война. И я хочу оказаться от нее как можно дальше. У меня здесь работа, мне нравится жить здесь и растить Ханну. Я не буду тебя отговаривать. Может быть, я и сама бы вела себя точно так же, как и ты, если бы речь шла о моей маме, но и участвовать в этом не хочу. В конце концов, герр Лейтц сам сказал, что это временная позиция. И, я так понимаю, что ты ему нужен, то есть, когда закончится работа там, ты получишь ее здесь или в другом месте.
Миссис Рутенберг изумленно развела руками:
– Бывают же на свете достойные люди. Я никогда не видела таких, как твой босс и его семья. Конечно, ты примешь его предложение и, не знаю как, но попробуешь повлиять на свою мать.
Через месяц началась Максова жизнь «на одной ноге». Он как никогда так много работал. Гюнтер наезжал в Базель регулярно. В первый же свой приезд сказал, что отец велел ему не высовываться пока; что обстановка в Германии мрачная; что фрау Леви здорова и упрямится, как обычно. В начале тридцать седьмого Макс всё же съездил к маме в Вецлар. Со всеми возможными предосторожностями, главной из которых был его американский паспорт. Большой Эрни вместе с Элси уехали на несколько дней в Лондон. Скорее всего, младший Лейтц именно так и подгадал Максову поездку, ибо герр Лейтц вряд ли бы одобрил подобный риск. Гюнтер встретил его во Франкфурте на своем БМВ. Разговора о необходимости влиять на маму не возникло. Они лениво пили в каком-то маленьком ресторанчике почти до закрытия, потом сели в машину. Максу было неловко даже смотреть в глаза Гюнтеру, но почему-то складывалось впечатление, что Гюнтер рад его видеть, вопреки всему.
Разговор с мамой был крайне тяжелый для обоих. Казалось, ей отказал всегдашний здравый смысл. Ее не пугала ни растущая вокруг ненависть к евреям, ни перспектива больше не увидеть сына, ни полная зависимость от семьи Лейтцев.
Гюнтер на прощанье обнял Макса, слегка стукнулся лбом о его лоб и велел не переживать. По его собственному признанию, он сам предпринял несколько попыток поговорить с фрау Леви, но без малейшего результата. Впрочем, Большой Эрни тоже уже играл в эту игру, и тоже потерпел фиаско в итоге.
Жизнь продолжалась. Дважды Макс ездил в Нью-Йорк. Соскучившаяся Митци и подрастающая Ханна ненадолго отвлекали его от постоянного беспокойства за мать. Но оно никуда не уходило. Миссис Рутенберг сломала ногу, после чего все три девушки, как он их называл, стали жить одним домом.
В последний раз он был в Нью-Йорке в сентябре тридцать восьмого. Митци повела Ханну постричься, вечером они все вместе собирались в ресторан. Миссис Рутенберг не в первый раз заговорила с Максом, что так больше продолжаться не может. Молодой женщине нужен муж. Митци скучает без него, но в один прекрасный момент найдет себе кого-то другого. Мама тоже должна осознать, что бесконечно уговаривать ее никто не станет. Как ни больно это признавать, необходимо сделать выбор.
Макс и сам это понимал. И безжалостное утверждение миссис Рутенберг было просто отголоском его собственных мыслей на этот счет.
Двадцать седьмого октября он приехал во Франкфурт, известив Гюнтера телеграммой. Тот встретил Макса на вокзале и был явно не в духе. Макс предложил пройтись, каждая повязка со свастикой на рукаве у встречного виделась ему человеком, который, согнувшись, прислушивается к их беседе.
Гюнтер, в свою очередь, первым делом спросил, что не так у Макса, что его физиономия черна, как у негритянского победителя Олимпиады.
– Гюнтер, я просто меж двух огней. Бросить маму я не могу, как всякий нормальный сын. Но, если я буду жить за углом в ожидании, когда она примет единственно верное решение, это разрушит мою собственную семью. Я хочу увидеть Большого Эрни и попросить его прекратить помощь моей матери.
– Боюсь, с этой просьбой ты опоздал. Ее нужно было высказывать, когда твоя мать была чужим для нашей семьи человеком. Сейчас она почти член нашей семьи, и она в беде, и я буду первым, кто станет помогать ей, сколько сможет. Это чудовищно, и линейного выхода из ситуации нет… Да, моего старшего брата вызывали в гестапо на допрос по подозрению в том, что концерн дает работу нелегальным иммигрантам. И, чем хуже положение в целом, тем больше мы должны помогать фрау Леви, пока она здесь. Хотя, я не знаю, как мы будем переправлять ее за границу сейчас. Осталась буквально одна ниточка. Давай-ка мы поедем сейчас к фрау Леви вместе, и я изложу всё, что тебе неудобно ей говорить, будучи ее сыном.
– Попробуем. Спасибо тебе, Гюнтер. Ты был на стороне здравого смысла с самого начала. И все же не потерял сердца.
– Меньше пафоса, больше дела. Мы еще успеем поужинать.
На дороге в Вецлар было почему-то много полиции, машину трижды останавливали, но даже не проверили у Макса документы. Они добрались в Вецлар почти на час позже, чем рассчитывали.
Мама стала еще сильнее хромать. Запасливый Гюнтер извлек из кармана пальто армейскую фляжку и коротко изложил фрау Леви все, что столько раз говорил Максу:
– Поймите, уже сегодня вы с каждым днем рискуете не только собственной жизнью, но и жизнями членов моей семьи. Эти уроды больше не шутят. Они варят очень скверную кашу. И, если вы хоть немного готовы помочь отцу, Элси и мне, вам нужно как можно скорее отсюда уехать. Вы уже понимаете, что мы не можем отказать вам в помощи, и – уже не можем бросить вас им на растерзание. И уже многого не в состоянии сделать, как бы нам ни хотелось.
Мама молчала целую вечность. Потом опустила голову и произнесла:
– Похоже, что альтернативы нет. Особенно, учитывая новость про вызов в гестапо вашего брата Людвига. Единственное, о чем я хочу вас попросить – пожалуйста, оставьте себе ключи от этой квартиры и пользуйтесь ею, как и сколько хотите. Каким временем для сборов я располагаю?
Гюнтер явно не ожидал столь быстрого успеха:
– Фрау Леви, давайте я завтра выясню все подробности и приеду, когда у меня будет информация. Вы помните, что нельзя никому открывать дверь и желательно не подходить к окнам.
Макс посмотрел в сторону окна, выходившего на площадь Шиллера. Оно было плотно занавешено, настурции с поникшими головками стояли на столике.
Гюнтер ушел. Мама не произнесла ни слова. Что-то потихоньку собирала в гардеробе.
Макс выпил еще полстакана и лег спать. Вряд ли Гюнтер появится с самого утра. Однако, ключ заскрежетал в замке в половине десятого утра.
– Плохие новости. Они объявили охоту на нелегальных польских эмигрантов. Под этим предлогом арестовали чертову бездну евреев. Я привез запас продуктов. Пожалуйста, не говорите громко, не подходите к окнам и не открывайте никому двери. Я не знаю, когда волна уляжется.
Заезжали попеременно то Гюнтер, то Элси. В одном Франкфурте задержали больше двух тысяч человек. Главное, не обнаружить своего присутствия.
11.
Элси открыла зонт. Она наконец-то шла на площадь Шиллера с хорошими новостями. Макс должен уехать прямо сегодня, с ним проблем не будет, у него американский паспорт. Главное – не попасться на глаза соседям, его маскировка работает разве что на расстоянии, и не пройдет с теми, кто знал его с детства. С фрау Леви они тоже нашли выход, ее необходимо вывезти из квартиры как можно скорее.
Уже стемнело, дождь усилился. Минут через пять она будет на месте, но ноги совсем промокли. В этот момент ее сильно толкнули, она поскользнулась, но с трудом удержалась на ногах. У нее вырвали из рук сумку и зонт. Порыв ветра плеснул ей в лицо водой. Через секунду на улице не было никого.
В сумке были ключи от квартиры Леви. Или вернуться в контору и рассказать отцу, или – пойти предупредить Макса и фрау Леви.
Элси ускорила шаг. На углу ее остановил молодой высокий полицейский:
– Фройляйн, у вас все в порядке? Мне показалось, какой-то шум…
Элси уже собралась рассказать, что с ней случилось, как вдруг поняла, что это нападение, и украденная в тихом и мирном испокон веков Вецларе сумка, и полицейский, которого не было рядом, когда это случилось, но который появился через десять шагов – всё это отнюдь не случайно.
– Спасибо, у меня все в порядке, вон уже мой дом.
– Боюсь, туда нельзя. Идет полицейская операция по задержанию нелегальных иммигрантов. Вы живете в этом доме?
Всё сходится. Они вырвали сумку, в дом нельзя.
– Моя фамилия Лейтц, мой отец возглавляет компанию «Лейтц». Квартиру в этом доме мы арендуем уже несколько лет. Меня знают соседи.
Полицейский что-то говорил. Элси пыталась обойти его, он вежливо положил ей руку на локоть.
– Фройляйн, придется немного подождать. Мы выясним все недоразумения, пожалуйста, не волнуйтесь.
Элси не могла сказать, сколько времени продолжался бессмысленный диалог с полицейским. Угол, от которого он не давал ей отойти, был прямо напротив входа в дом. Там смутно виднелось несколько человеческих силуэтов. В такое время и в такую погоду?
Внезапно дверь подъезда распахнулась. В освещенном проеме двери она разглядела еще двух полицейских. Потом вывели двоих. Это были Макс и фрау Леви. Последним в дверях появился жирный Ланге. Он что-то бормотал вслед уходящим.
12.
Их продержали ночь в каком-то дровяном складе. Было холодно, углы помещения подтекали.
Когда в половине девятого вечера в замке повернулся ключ, Макс ждал либо Элси, либо Гюнтера. Но это были полицейские. Их вел Ланге, который возбужденно говорил о том, что евреи Леви только сделали вид, что уехали, а на самом деле занимают эту квартиру нелегально и водят сюда неизвестно кого.
Бежать было некуда. Полицейские попросили его документы. Макс полез в саквояж за паспортом, но Ланге вдруг ткнул в него пальцем и заржал:
– Документы он вам какие хочешь покажет, они, жиды, хитрые. Я этого еврейчика знаю с его рождения. Это сынок еврейской семейки Леви. Женат на арийке, а это, – он мотнул головой в сторону мамы, – его мамаша.
Макс не ожидал, что в Вецларе еще осталось столько евреев. В сарае их было человек пятьдесят. А он был уверен, что всех давно выжили из города. Кое-кого он знал.
Утром появились десятка полтора полицейских, выстроили всех в колонну по двое и погнали мимо площади Шиллера, мимо окна с мамиными настурциями.
Они были по-прежнему великолепны. Красные и желтые цветы в горшках с внешней стороны окна. На фоне расчерченной фахверком тусклой бежевой стены они выглядели так ярко и радостно, что старый профессор Вольдман приподнял шляпу и тихо сказал:
– Фрау Леви, ваши настурции дают ощущение той надежды, которой нам не оставил Всевышний.
Мама не успела ответить, да и не хотела ничего говорить. Она смотрела на мостовую. Больше всего она боялась встретиться глазами с ним, своим сыном Максом.
– Не разговаривать! – одернул Вольдмана идущий рядом с ним конвойный. Макс его знал. Они жили в соседних домах. Он помнил его толстым первоклассником, кормившим колбасой бездомную кошку.
Колонна сворачивала за угол. Макс еще раз оглянулся на знакомые настурции и увидел, как молодая женщина в проеме окна стала поливать цветы из металлической лейки. Это была дочка Ланге.
– Идти быстро. Не растягиваться! – приказал бывший первоклассник. Макс взял маму под руку. Она послушно
ускорила шаг, но дышала всё чаще.