Попытка психоанализа

(из новых стихотворений)

Рош ха-Шана

 

В поднебесном вертограде

наш еврей не о награде

думает, когда последних

слив, пустых и бесполезных,

собирает два ведра;

он торопится, пора

в синагогу отправляться —

в Книгу Жизни записаться.

 

Он молчит, наш тугодум,

и заходит в старый дом,

надевает свой пиджак,

свой немецкий лапсердак,

где прорезанные шлицы

(иностранные жилицы)

тихо шепчут в унисон:

«жизнисоножизнисон»,

где записочка от дочек

без заглавных букв и точек:

«Papa sorry we will never»

(это нервы это нервы);

где записка от жены:

«мы любовью сожжены»;

где счета от кредиторов

(не укрыться от которых).

 

Наш еврей свою кипу

надевает на бегу,

он своих целует дочек

мимо щечек, мимо щечек,

он жену свою целует:

«Honey, do you know I love you?”

 

Им пора, в который раз,

в Книге Жизни нет прикрас,

в ней всегда — наверняка,

Шана това уметука!

 

Попытка психоанализа в апрельский снегопад

Когда унижен и заснежен

лежит апрель на мостовых,

резной клинок достав из ножен

воспоминальных, из Москвы

холодной, но не позабытой,

весенне-зимней, чуть живой,

наш иммигрант, с утра небритый,

получит мейл: «Привет, родной.

 

Я твой двойник обоеполый,

я тот, кто счастья не искал,

я мост над Яузою полой,

я деревянный истукан,

я тот, который не уехал,

кто не побрезговал страной, —

советской юности утеха

любвеобильной и больной.

 

Припомнил, милый, иль петитом

прикажешь вымостить слова?

Предатель мой! Чтоб быть поэтом

Нужны особые права.

 

Зачем ты лезешь к нам стихами?

Оставь наш русский интернет.

Американскими стогами

твой луг уставлен, мокрыми следами

устелен Бостон город твой,

и по-английски ты с женой

ликуешь и грустишь словами

которым здесь признанья нет».

 

Помедлив, иммигрант еврейский

айпад захлопнет. За окном

пейзаж почти гиперборейский

ему покажется родным.

Он свистом подзовет собаку,

на землю он сойдет с крыльца, —

там снег лежит, там ждут субботу,

что обручального кольца.

 

В детской больнице «Сафра»

в Рамат-Гане

 

Скорая сволочь, скорее гони

туда, где горят голубые огни,

шестиконечной звездой в небесах

пылают болезни во всех корпусах,

туда, где старик-йеменит семенит

по коридору в приемный покой,

где всякий еврейский отец знаменит,

и мать взирает с безумной тоской

на сына с раздробленною рукой.

 

Здесь земской больницы висит аромат,

охранница держит в руке автомат.

Пустите спасите, невинная кровь,

висок рассечен, раскорёжена бровь,

«Для дочки скорее зовите врача!

Сделайте что-нибудь! Черт вас возьми!

Не стойте как старая каланча.

Вас что, не учили работать с детьми?

Нет сил от медлительной этой возни».

«Умерьте свой пыл. Долго ждать до утра», —

дежурная мне отвечает сестра,

похожая на лейтенанта спецназа

с глазами усталого водолаза.

«Здесь вам не Америка. Поняли это?

У нас, по законам военной страны

детей украшают ожоги и шрамы».

Я понял. И вспомнил тяжелые рифмы

из первых стихов фронтового поэта.