Женитьба
Листая старый календарь,
махнешь стакан и повторяешь:
меня любила секретарь
районного суда — товарищ
Голобородько. Ничего
с ней не срослось у нас, и все же
по этой части о-го-го
была, — ну и зарплата тоже.
Папаша — шишка в краевом
ГБ, — волчара из помятых.
Сам без пяти минут шпион
израильский — в пятидесятых,
когда своих вгоняли в план,
гребя по сосенке с окраин, —
уже маячил Магадан,
да в Мавзолей сыграл Хозяин.
С тех пор товарищ при штанах
с лампасами – куда уж выше
взлетел о новых временах,
да и к Москве, того, поближе…
А я босяк — ни дать ни взять;
как перст — где сядешь там и слезешь.
Не стоило и залезать
(как тесть обмолвился) а мне лишь
костюм пошить — пускай трепло
с образованием в два класса,
но вот же, думаю, свезло —
в родню к начальству затесался.
Теперь одна дорога — в загс,
хоть по залету да на «Волге».
А там пожалуйте в кабак-с:
официант — свинья в ермолке;
то се, и музычка живьем,
форель на блюде как живая.
Ну все, подумалось, живем.
А гости! — мама дорогая.
Гляжу: кого тут только нет.
Чинов и званий — как в солянке.
Меж ними зрится и главред
журнала «Труженик Лубянки»,
и колченогий организм
на костылях, в прикиде мятом,
введение в каннибализм
преподававший при усатом.
Рябит от кителей и лиц.
И каждый трудится, ежовых
не покладая рукавиц:
иные — в лагерях мордовых,
а эти в городе родном
ночей не спят в полуподвале, —
все нынче за одним столом
стаканы за любовь подняли.
Ну, «горько» крикнули: жуют,
а мне и вправду загорчило:
сплошной духовный неуют,
как у Л. Н. Толстого было.
Рвануть бы тоже из семьи
в свою пивнушку на привозе,
хоть поутру да на свои,
а то на рюмку к тёте Розе.
Да ладно — думаю – прошло.
Как есть — вчистую прогорело.
И уж зубровой полкило
уговорил под это дело,
под рыбу с барского стола,
покуда гости из обкома
гадают — что ж там за орла
окольцевали? — «с Минтяжпрома,
похоже, залетел москвич»
(а я все слышу) «хрен столичный…»
— Ну, вы бы это… поприлич… —
им отвечаю — поприличней
себя ведите! — и в сортир
ломлюсь, тяжелый от зубровки,
как со стихами в «Новый Мир»
ветеринар из Шепетовки.
И слышу хохот: кто? о ком?
Да обо мне же! — опознали.
Мол, это грузчик в овощном,
в стекляшке при ЖД вокзале.
Тут теща пятнами — ей-ей
не хуже Гурченки — из этой,
ну как ее? про голубей, —
и в ридикюль за сигаретой;
как на иголках от стыда,
платочек комкает, и тут же
с зампредседателем суда
чуть не милуется при муже.
И тошно так от этих рож
вдруг стало: чую — накипело.
Кричу — рабочего не трожь!
ну грузчик — вам-то что за дело?
Сидят себе, от пуза жрут,
а кто-то шарит по помойкам…
За все сказал: за мир и труд,
как есть; за Сахарова в Горьком,
и за Катенина в Твери
(ну, в Костроме, ведь не об этом
же речь), и думаю: ты ври,
да не заврись – но поздно, где там!
Несет: нет правды на Руси
и вместо Бога в сквере идол…
Такое, в общем, Би-Би-Си,
за милую им душу выдал,
что уж папаша валидол
в кармане шарит.. Шуму — что ты!
И четверо — а ну, орел,
пройдемся! — с папиной работы.
И благоверная сидит,
бела как смерть, покуда гости
гуртом теряют аппетит.
— Да ладно, — отвечаю, — бросьте!
Повеселее что-нибудь
забацай, — как тебя? — маэстро.
Ещё по соточке на грудь
и ящик водки для оркестра!
Но кое-кто из-за стола
уже встаёт, глаза отводит.
Другая музыка пошла
и тестя под руки уводят.
Из вестибюля рык — «в Сибирь!
Сгною собаку!» — затихает.
Гляжу, — а колченогий хмырь
довольно руки потирает.
А дальше, как в тумане все…
Очнулся в камере: похоже,
прошлось чумное колесо –
следы протектора на роже.
Ну, ладно, думаю, пока
следак, поди, и не разбужен.
Что там навесят с потолка,
да и кому вообще ты нужен?
Как говорится, поглядим,
пока строчит маляву дятел.
Дождемся опера… Засим
и мы расстанемся, читатель.