Судьбу копипастя
Когда-нибудь, возможно, если —
случайно этот файл сотру:
в нём бабушка спала на кресле,
поджав колени к животу.
В нём точно был херсон, таврида,
где ночь — темнее от костра,
а рядом спали: тётя лида,
чуть дальше — танечка, сестра.
Здесь жил барон, его убили
большевики, неся добро,
чтоб люди в туалет ходили —
семьёй — в помойное ведро.
Чтоб особняк, служивший домом
для четверых дворянских рыл,
назло физическим законам —
рабочим двери отворил.
Для новой эры многосложной,
где сковородка и тажин,
для громкой музыки тревожной
и для любви под скрип пружин.
Сотру и буду помнить где-то,
сгорая между двух огней,
как мир потрескивал от света —
во всей убогости своей.
Я признаю моё участье
в борьбе за родину труда,
но верю, что такое счастье —
не повторится никогда.
***
Андрею Макаревичу
Давай, просыпайся скорей,
родное добро с кулаками:
воскрес макаревич андрей
и я пробудился с сурками.
Ну что там: приволье ворам,
ухмылка на каторжной роже,
убийство, разрушенный храм —
всё те же, мой милый, всё тоже.
Дымится гудок заводской,
как память о стиксе и лете,
и нас отпоют под москвой —
затем, похоронят в планшете.
Ну что там: инфекция, яд,
ковид, лихорадка эбола,
привитые женщины спят
с начальством обоего пола.
В каюту овальная дверь,
за ней — чернокожие боги
америки, кто им теперь —
целует озябшие ноги?
А где-то растёт кугуар,
купаясь в ночном листопаде,
с таинственным кодом-кьюар
в том месте, которое сзади.
И всё же, прекрасней земли —
не знают, судьбу копипастя:
мы поздно в бою полегли,
мы рано проснулись для счастья.
Руками ловили угрей,
и сердце о сердце стучалось,
скажи мне, апостол андрей
ты помнишь, как всё начиналось?
***
Когда нас боги отражают —
в собаках, в кошках, в лошадях,
тогда нас бабы нарожают —
в окопах и на площадях.
Мы будем новые, живые,
и вспомним прошлые дела:
деревьев клетки стволовые
и всех животных — зеркала.
Как выбегали из-под тента —
в лес, что построен без гвоздя:
на запах секонд-хэппи-энда,
на вкус грибов и цвет дождя.
Когда мы были беглецами —
я, перед сном, тебя листал,
теперь мы стали мертвецами,
мы — файлы, сжатые в кристалл.
Избавлены от вечной спешки,
и с нами — босх иероним,
теперь мы знаем, люди — флешки:
мы этот мир — в себе храним.
Ну, а покуда: лёд и жженье,
песок небесный и вода,
и ты во мне, как утешенье:
зачем мне музыка тогда?
***
Вот вырасту и стану первым —
во всех значительных вещах:
я был признателен консервам,
взрослел на ранних овощах.
Мечтал о звёздах под херсоном,
но парня встретила бахча —
в плаще с тяжелым капюшоном,
под руководством ильича.
И служба в армии по нервам
прошлась, с оглядкой на журфак,
и каждый был — немножко первым,
распространяя этот мрак.
Сквозь запах оружейной смазки,
сквозь беловежский геморрой —
я чудом выскочил из сказки,
как любознательный герой.
Чужими книгами запаслив,
меняя профиль на анфас:
и кем я — был, а был я — счастлив,
вот так, примерно, как сейчас.
Плетусь, по щиколотки в новом,
вдоль нескончаемой стены,
и голосую каждым словом —
за прекращение войны.
Деля сложенье вычитаньем,
смотрю и вижу прежний мрак,
и купол церкви, очертаньем,
похож на свёклу и буряк.
И улицы, в пучок моркови —
собрались с видом на закат,
здесь каждый вечер — вкуса крови,
такая вот петрушка, брат.
Здесь ливень: то с рыбацкой сетью,
а то с авоськой держит путь,
и двадцать первому столетью
опять приходится свернуть —
Туда, где вьется теплотрасса
и окружает детский дом,
туда, где пушечное мясо —
живет в наборе борщевом.
***
Александру Ройтбурду
Я связан музыкой судеб,
и в настоящем мне — не место:
я чувствую, как пахнет хлеб,
как зреет будущее тесто.
И нарекается вино —
вином, а небо, после стирок —
бескрайнее глазное дно,
и сыр — сопит в двенадцать дырок.
Вся боль ушла на пробу сил,
в невесты к холоду и мраку,
и кто-то бога воскресил,
как безнадёжную собаку.
Я благодарен тем, кто жил —
со мной, деля восторг и скуку,
тому, кто камень положил
в мою протянутую руку.
Я помню брошенных в распыл,
чью кровь смывала ваша мама,
и то, что этот камень был —
от вновь разрушенного храма.
***
Илье Шехтеру
Если музыка — азбука брайля,
значит, я — безнадёжно ослеп,
и блуждаю пустыней израйля,
разделённый, как рыба и хлеб.
Ветер треплет афишу заката,
уголок приподнимешь, а там:
наше небо в четыре обхвата,
наша радуга в помощь котам.
Старый, крафтовый мир декаданса,
где живут, после смерти, до ста,
если азбука — музыка брамса —
я её прочитаю с листа.
Опечатки подхватит пустыня
и к тебе принесет на обмен:
— что за жёлтое слово «гордыня»?,
— это дыня из города N.
Там, где с грохотом дальнего грома,
упадёт треугольный пюпитр,
это запах цыганского рома,
это песни проспоренный литр.
Это русско-еврейского бога —
всемогущий, рассеянный свет:
я не верю, когда его — много,
и скучаю, когда его — нет.
***
Вместе с обожжённой глиной
мы сварганили уху:
воскресенье — воск пчелиный,
постоянно на слуху.
И привязанные к мачте
наши детские мечты:
вы не смейтесь, вы не плачьте,
вы не бойтесь чистоты.
Мы плывём за одиссеем
девяносто дней войны,
мы стареем, мы лысеем,
и кому теперь нужны?
Я несчастных окликаю
и сигналю кораблю:
мне нужны, степному краю,
родине, я вас люблю!
Солнце — огненной заплатой
во хрустальных небесах,
здесь, под материнской платой,
в грязных тогах и трусах —
Вы нужны, как киноплёнка,
доказательство вины,
на войне — мечты ребёнка —
это — пво страны.
Это — клык морского волка,
хвост данайского коня,
вы нужны, живите долго,
чтоб оплакивать меня.
Ветер нам доносит пенье:
это наш еврейский брат —
поминает воскресенье
и приветствует шабат.
***
Проснусь и побуду собою,
прощаясь, мой милый с тобой,
лицо, перед казнью, умою —
святой туалетной водой.
Как много по-прежнему живо,
считая военные дни,
armani, которое — gio,
пока не пришло армани.
Был раньше — ведомый, послушный,
красивый, пока — молодой,
а нынче, я — дедушка душный,
задиристый, страшный, седой.
Смотрю обречённо, поддато,
сквозь ржавый прицел от ружья:
быть может, такого, когда-то —
возьмут, после смерти, в мужья.
Как быстро, смешно, бестолково
остался без денег и слов,
и разве, когда-то, такого —
любили бахыт и цветков?
Смотри на меня, дорогая,
как птицы над нимбом поют,
на вечную казнь провожая —
туда, где не курят — не пьют.
И женщин, их ласки нагие,
их крылья, хвосты и клыки —
уже разобрали другие,
такие, как я — старики.
***
Всё то, что может быть стихами:
из света — брошено во мрак,
лежит и не гниёт веками,
как мясо с ядом для собак.
Здесь скорость света — нулевая,
а скорость мрака — будь здоров,
и взвыл поэт, околевая —
отведавший чужих даров.
И еле слышен в этом вое —
раскаиванья жалкий звук:
мой бог, зачем я съел чужое,
с земли, а раньше — ел из рук?
И можно перепутать с тостом —
его унылую мольбу,
и вот он, смешанный с компостом,
вращается в своём гробу.
И сад в степи, и город в море —
науки явственная прыть,
и в женском смехе, впавшем в горе —
какой-то вывод должен быть.
К примеру, кносский дом на крите,
весь новодел кустов и рощ,
весь козий сыр с вином — берите,
империи былую мощь —
Берите всё: поджопник, ляпас,
прощенье в розовом говне,
но эту кровь и этот пафос,
и вашу смерть — оставьте мне.