Одесский приятель Пушкина по имени Самуил
Если хорошенько ознакомиться с реестром одесского окружения Поэта, тотчас бросается в глаза тот факт, что эта как бы случайная выборка имен корректно репрезентует тогдашний этнический и до известной степени — социальный состав горожан. В самом деле, представители российского нобилитета — Воронцовы, Нарышкины, Киселевы, Бутурлин и т.д.; польская шляхта — Потоцкие, Собаньские, Понятовский и пр.; остзейские дворяне — Брунов, Франк; французская аристократия — Ланжерон, Сен-При, Гамба и др.; этнически пестрый чиновничий мир — от Палена, Бера, Зонтага и до Писаренко; образованные негоцианты — Ризнич, Рено, Сикар, Монтандон; представители сферы обслуживания — Отон, Пфейфер, Коллен и т.д.; а также — солисты итальянской оперы, многочисленные «погибшие, но милые создания», перебравшиеся сюда из пределов Оттоманской Порты (об этом — в эпистоляриях Туманского, самого Пушкина, и в мемуарах современников), и прочие экзотические знакомства, вплоть до «корсара в отставке Морали».
Помимо представителей всех стран Средиземноморья (что типично для любого левантийского порта), мы видим, например, раритетных в этом регионе англичан, голландцев, и даже одного американца. Странно, может заметить кто-нибудь, что нет в этом списке ни одного еврея. И тем более странно, что численность еврейского населения уже в 1820-е годы была довольно значительной. Вероятно, прибавят, это еще одна иллюстрация характерной для Пушкина неприязни.
Согласиться с такой трактовкой едва ли справедливо, ибо интерпретаторы, как обычно, переносят современную психологию в отдаленное прошлое. Сложившееся же в российской аристократической среде неприязненное отношение к евреям (мы говорим о самых первых десятилетиях позапрошлого века) — следствие специфической социальной разобщенности. Нобилитету просто-напросто фактически и не приходилось сообщаться с евреями, ограниченными в правах, в том числе — в праве проживания на той или иной территории. В обеих столицах практически отсутствовало образованное еврейство, и общее впечатление о национальных особенностях евреев складывалось чудовищно гипертрофированное, необъективное. И это было неизбежно.
Юг России представлял совершенно иную этническую картину. Оказавшись здесь и непредвзято оценив ситуацию, даже иные заядлые национал-патриоты в корне пересматривали свои позиции. И в этом смысле очень характерна эволюция подобных воззрений долго прожившей в Одессе (в начале 1830-х годов) литераторши К. А. Авдеевой. «Да позволено будет мне сказать свое мнение об евреях, — пишет она. Вообще мы привыкли почитать их самыми дурными людьми. Живши два года в Одессе, нельзя было не иметь с ними сношений, и скажу откровенно, я всегда оставалась ими довольна. Правда, что еврей не упустит из вида своей выгоды, но кто же ее и упускает? Зато какая неутомимость, какое проворство у еврея! И если он уверен, что заслуга его не пропадет даром, он все выполнит вам с возможной точностью и, надобно прибавить, честно».
Вторит ей и писатель М. Б. Чистяков (какового уж никак не заподозришь в апологетике еврейства), посетивший Одессу на завершающей стадии эпохи порто-франко, в 1850-х. В сборнике путевых заметок «Из поездок по России», изданном в Санкт-Петербурге, он, в частности, повествует об очень высоких заработках наемных рабочих Южной Пальмиры — сравнительно с доходами их коллег в других местностях империи. И прибавляет: «Из этого хорошего жалованья, однако ж, редко который скапливает себе что-нибудь; по большей части все идет на водку и на пирушки. Не только русские мастеровые, но и немцы и другие иностранцы очень скоро спиваются с кругу. Евреи составляют блистательное исключение; между ними находят лучших работников, самых смышленых, ловких и трезвых, поэтому во многих случаях еврея предпочитают русским и немцам».
Короче говоря, Одесса позитивно трансформировала опыт (которого реально-то у россиян почти и не было!) межнационального общения, способствовала, так сказать, смягчению консервативных нравов патриархального дворянства. Здесь уместно сказать и об эволюции собственно пушкинского мировоззрения на одесском эмпирическом материале. Я имею в виду его маршрут к коммерциализации литературного труда. Да, «приморская Гоморра» располагала к некоторому прагматизму, навевала мысль о том, что литературная продукция — такой же товар, как и иной прочий. А, главное, внушала, что самый процесс подобной покупки-продажи отнюдь не аморален, а, напротив, — вполне достойное дело.
Вспомним еще, что наиболее приемлемым кругом общения для Пушкина служил как раз круг просвещенных негоциантов. Если учесть, что бродские евреи (выходцы из города Броды и вообще из Австрии) играли в Одессе чрезвычайно значимую роль еще со времен «континентальной блокады» конца 1800-х, становится очевидным, что и они внесли свою лепту в формирование «коммерческого характера» ссыльного диссидента. И в этих условиях он просто не мог не переменить своего отношения к дотоле презираемым «факторам» — поскольку и сам «давал в рост» свой поэтический капитал и получал соответствующие дивиденды. Да, можно (и нужно!) рукопись продать. А чтобы логика подобных размышлений не показалась притянутой за уши, я и хочу лаконично рассказать об одном показательном одесском знакомстве Пушкина.
Речь пойдет об австрийском консуле фон Томе. Сведения по этому примечательному персонажу местных летописей всегда были довольно скудными, и перекочевывали из одного издания в другое. Со времен издания «Одесского словаря пушкинских знакомых» знаменитого впоследствии литературоведа М.П.Алексеева (1927 год) решительно ничего нового о фон Томе не написано. В «Словаре» же препарировано большинство библиографических первоисточников, включая мемуары Рошешуара, Лагарда, Липранди, Бутурлина и проч. Суммарно же складывается впечатление, будто фон Том — венгр, сын губернатора одной из австрийских провинций на границе с Турцией, что он служил австрийским консулом в Одессе «уже в 1804 г. и еще в 1833 г.». Информация эта, как мы увидим ниже, действительности не соответствует.
Вместе с тем, современники вполне живо и, судя по всему, объективно рисуют портрет этого замечательного одесского старожила — ближайшего сподвижника Ришелье, Кобле, Ланжерона. Большой охотник до веселых розыгрышей (как теперь бы сказали, «приколов»), фирменных анекдотов, каламбуров, эпиграмм, подлинный эпикуреец, фон Том снискал себе славу души компании, заводилы, тамады. Оставаясь таким до самой своей кончины, австрийский консул обожал принимать в своем доме друзей и сам бывал неизменным участником всех светских раутов, застолий, маскарадов, балов, домашних спектаклей и прочих увеселений. Оптимизм его простирался так далеко, что в дни свирепой чумной эпидемии 1811-1812 годов он, по свидетельству Лагарда, первым в городе отворил двери своего дома для гостей, «по-философски решив умереть лучше от чумы, нежели от скуки».
Салонное времяпрепровождение ришельевской эпохи описано А. А. Скальковским на примере журфикса в доме одного из одесских негоциантов (надо полагать, у Шарля Сикара). Присутствовали Ришелье, Кобле, Рошешуар, Растиньяк, фон Том, известный банкир барон Штиглиц и другие господа провинциального олимпа. Кавалеров, разумеется, сопровождали дамы света — Аркудинская, Кобле, Кастилио (в девичестве — Бларамберг), Трегубова-первая, Трегубова-вторая и др. Основная забава вечера заключалась в составлении весьма смелых эпиграмм друг на друга, и среди присутствующих, конечно, не было равных австрийскому консулу, чувствовавшему себя как рыба в воде.
На подобных посиделках и рождались искристые «фон-томовские» каламбуры, остроты, притчи, веселившие потом весь город и даже достигавшие обеих столиц. Характерный пример сказанному приводит известный общественный деятель граф А. И. Рибопьер (1781-1865). В своих мемуарах граф так описывает реакцию фон Тома на адюльтер генеральши Лехнер и барона Брунова — будущего российского посланника в Лондоне, также пушкинского знакомца. У госпожи Лехнер был «дурной шведский выговор», и в ее устах фамилия барона звучала как «Пруноу», т.е. «чернослив». Имея в виду означенное обстоятельство, австрийский консул провозглашал юмористическую проповедь: будущая баронесса, резюмировал он, читала Библию и знает, что яблоко было плодом запретным, но, видимо, не распознала, что чернослив (пруноу) — плод тоже недозволенный.
Более известна другая история, а именно та, что связана с самими обстоятельствам личного знакомства фон Тома и Пушкина. Как вспоминает И. П. Липранди, Пушкин, по своему обыкновению, посетил очередной званый обед у четы Сикаров, где всегда поддерживалась на редкость непринужденная обстановка, дозволялись и даже поощрялись всевозможные выходки — разумеется, в рамках светских приличий. Здесь обсуждали любые новости, включая изменение цен на зерно и альковные похождения солисток итальянской оперы, положение единоверцев на Балканах и модные туалеты, с одинаковым любопытством принимали как серьезную проблему, так и свежую рискованную шутку. На одной из подобных вечеринок фон Том рассказывал забавный охотничий анекдот, а не знакомый с ним лично Пушкин пошутил: «Который том: первый, второй или третий?». По-настоящему остроту эту можно оценить, если знать, что у Тома было два сына, примерно одних с Пушкиным лет…
Годившийся «диссиденту» в отцы, старина Том нисколько не обиделся — он не только сам умел каламбурить, но и понимал и принимал остроты, адресованные ему самому. Смущенный Пушкин подошел к почтенному консулу с извинениями, однако встретил такое дружеское участие, какого не ожидал. Несмотря на солидную разницу в возрасте, они стали добрыми приятелями, поэт потянулся к уникальному добряку и жизнелюбу. Сохранились вполне определенные, достоверные свидетельства их взаимной симпатии, приязни, дружеских отношений. Так, мемуаристы повествуют о том, как Пушкин гостил на хуторе фон Тома в Дальнике. Один из проведенных там дней детально описан Ф. Ф. Вигелем. Несомненно, посещал Пушкин и городской дом австрийского консула, находившийся в самом центре, на пересечении современной Преображенской и Малого (тогда — Казарменного!) переулка — на этом месте в конце 1930-х выстроен дом для работников морского транспорта.
Кое-что известно даже о внешнем облике нашего героя. Так, вспоминая наиболее яркие эпизоды детства, племянник основателя Одессы, М. Ф. Дерибас, пишет: «В глубине комнаты замечаю многих незнакомых мне лиц в блестящих мундирах. Один из них, в красном мундире, более всех прочих поразил меня (это был австрийский консул фон Том)». Известно также, что добрейшей души человек, фон Том часто приходил на помощь горожанам, оказавшимся в затруднительной ситуации. В те годы, например, возникали сложности с получением загранпаспортов, и тогда австрийский консул оказывал бескорыстное содействие многим. А между тем такое его «легкомысленное поведение» осуждалось в «Высочайшем замечании одесскому градоначальнику А. Д. Гурьеву».
Казалось бы, мы так много знаем о фон Томе: ведь далеко не каждый, даже куда более масштабный, исторический персонаж оставил по себе столько документальных свидетельств. И, вопреки этой обманчивой очевидности, мы не знаем о нем почти ничего. Сколько архивных документов пушкинской эпохи в свое время прошло через мои руки! И, представьте, ни в одном из них не упоминается даже имя австрийского консула! В чем же тут дело?
Анализируя различные материалы, я пришел к заключению, что не только пушкинский каламбур, но сама жизнь «перепутала все тома». Разыскания показали, что дело отца со временем оказалось в руках сына, исполнявшего обязанности австрийского консула в Одессе в 1834-1845 годах. И вот это как раз и был ВТОРОЙ ТОМ. Имя этого Тома известно — Карл. В одном из старых справочников как бы открылось и отчество: Самойлович или Самфилович. Странное, прямо скажем, имя для австрийского дворянина…
О чем я в течение многих лет мечтал, так это о том, чтобы получить доступ к консульской переписке ретро из архива МИД Австрии. Грезить мне, естественно, никто не возбранял. И все же чудеса случаются. Возможность достучаться до австрийской столицы открылась неожиданно (а о наличии там кое-каких «одесских реляций», составленных фон Томом, говорила моя дорогая подруга Патрисия Херлихи — автор единственной по сути монографии по истории нашего города, 1794-1914). Помочь вызвалась другая моя замечательная подруга — Сюзанна Накатен, блестящий историк из Трира. В результате всевозможных приключений удалось получить любопытнейшую информацию, позволяющую основательно дополнить живыми красками портрет нашего славного одесского балагура, окончательно с ним «разобраться».
Начнем с печального. Интересующая нас консульская переписка в полном объеме в Вене не обнаружена. Суть дела в том, что в лихорадке первой мировой и гражданской войн австрийское консульство в Одессе не было ликвидировано, так сказать, регулярно. Где теперь находится его архив, неведомо, хотя не исключено, что какая-то часть могла оказаться в одном из центральных архивов — скажем, архиве МИД СССР. Зато в Вене имеется целый ряд документов, с одной стороны, характеризующих фон Тома как личность, а с другой — прямо относящихся к исполнению им консульских обязанностей. Вторая часть этого корпуса документов, несомненно, преинтересна, ибо дает срез истории Одессы на протяжении более четверти века: с 1804 по 1830 годы. Но это тема отдельного обстоятельного разговора, а сейчас нас занимает скорее феномен личности «подозреваемого» или «подзащитного» — как хотите…
Главным консультантом Сюзанны Накатен в Венском архиве был доктор Эрнст Петрич — не только великолепный специалист, но и обаятельный, любезный, готовый оказать содействие человек. Итак, архивные документы свидетельствуют: Христиан Самуил фон Том был «привилегированным в Вене оптовиком». Вместе с братом, Андреасом Готтлибом фон Томом, они удостоились рыцарства, т.е. дворянства, в 1789 году. Фон Том был консулом сначала в Херсоне, а с 1804 года — в Одессе. В 1816 году награжден рыцарским крестом Леопольдского Ордена. Ушел в отставку, так сказать, по собственному желанию в 1830 году, а скончался в Одессе 1 января 1840-го.
Карл фон Том наследовал отцу в 1834-м, а прежде служил консульским канцлером. В 1830-1834 годах в Одессе консульствовал Казимир фон Тимони.
Что же кроется за этими сухими строками? Мои слишком смелые предположения полностью подтверждены и обоснованы немецким и австрийским специалистами. Многие карты раскрывает то обстоятельство, что фон Томы не зафиксированы в «каталогах» австрийского дворянства. Таким образом, пишет Сюзанна, «семья не была дворянского происхождения; они стали «достойными» при дворе только в год французской революции и получили рыцарское звание. Более того, у них «говорящие имена», иллюстрирующие еврейское происхождение — Самуил и Готтлиб, т.е. Еммануил». «Лояльные имена — Христиан и Андреас — приписаны по необходимости, — свидетельствует Эрнст Петрич, — иначе они никогда не сделали бы карьеры в католической Вене, в особенности карьеры дипломатической».
Теперь понятно, почему фон Том никогда не подписывал деловые бумаги своим полным именем: во-первых, не мог афишировать своего происхождения в пределах России, а, во-вторых, искренне не желал быть самозванцем, т.е. носить «новодельное» имя (вспомним, что сын его все же носил подлинное отчество, хотя и несколько русифицированное). Мало того, мозаика первоисточников позволяет видеть, что австрийский дипломат до конца своих дней оставался приверженцем веры отцов и покровителем своих единоверцев. Так, много места в корреспонденциях фон Тома из Одессы занимают разнообразные «еврейские сюжеты», скажем, обширная переписка о негоцианте Хаиме Гороховере. Этот еврейский коммерсант пожелал покинуть галицийские Броды и открыть торговлю в Одессе, однако венский двор почему-то препятствовал осуществлению этого намерения. Власти отказывали ему в выдаче паспорта, не разрешали пересекать границу. В этом и многих других случаях Том вступался за еврейских купцов, причем всегда мотивировал тем, что сомнительные политические принципы должны уступать место взаимовыгодным межгосударственным отношениям.
Мои зарубежные коллеги подчеркивают, что, несмотря на «сомнительное происхождение», император высоко ценил Самуила фон Тома. Скажем, в 1804 году немало объявилось охотников, желающих консульствовать в Одессе, в том числе — именитых, однако предпочтение было все же отдано «нуворишу». Мало того — и это весьма показательно! — ему было дозволено совмещать ответственную службу с активными коммерческими операциями. Как было сказано, его наградили высшим орденом, а когда он пожелал уйти со службы, его ходатайство удовлетворили без проблем. Что до старшего сына, Карла, служившего при отце с 1818 года, он добился должности уже не так просто: обращение к императору о повышении в чине последовало в 1832 году, а удовлетворено лишь два года спустя.
«Вот репрезентативная личность, — говорит Сюзанна Накатен о Самуиле фон Томе, — идеально подходящая для жизни в расцветающей Одессе, не так ли?». В самом деле, фон Том превосходно вписывался в историко-бытовой пейзаж стремительно прогрессирующего приморского торжища! Именно с его легкой руки бродские евреи заняли достойное место в городе и регионе, способствовали тому, что о едва народившемся в голой степи городке заговорили по всей Европе. Сохранились архивные материалы о содействии фон Тома расселению сотен семей из Австрии на территории между Херсоном и Одессой. Обратим внимание на то, что означенные мигранты были людьми довольно состоятельными, и, таким образом, инвестировали торговлю России со странами Южной Европы и Востока. Был таким инвестором и сам австрийский консул.
Вот, оказывается, какой интересный знакомец был у Пушкина в Одессе. Знакомец, несомненно, сыгравший определенную роль в изменении некоторых житейских подходов «коллежского секретаря», пришедшего в итоге к идее коммерциализации литературного труда и «Разговору книгопродавца с поэтом».
…Основываясь на архивных данных, выдающийся историк Одессы К. Н. Смольянинов утверждает, что самым первым печатным текстом, изданным в городе, были стихи — сонет в честь примадонны итальянской оперной труппы Густавины Замбони. Подписан же этот мадригал криптонимом «F. T.». Нет сомнений в том, что автор — это наш герой. Так непредсказуемо соседствуют в исторических хрониках Одессы два разных поэта, два добрых приятеля — Александр Пушкин и Самуил фон Том.