Абрикосы падают в траву
Все уляжется. И улеглось.
Все уляжется – вот и слежалось.
Там и острая юная злость,
и последняя нежная жалость.
Из безвременья, издалека –
отделяя порядок разгромом,
по оврагам считая века
и эпохи по горным разломам.
Угадай, ощути, улови
недоступную глазу границу.
Может, только строка о любви
в этих толщах могла сохраниться.
Стратиграфия новых времен –
легкой дымкой по краю вулкана.
«Ты сказала – и этот влюблен».
И опять раскололась Гондвана.
Из глубин, в обезумевшей мгле,
в восходящем бесчинстве азарта
потекли по горящей земле
раскаленные строки базальта.
Над неспешной, над тусклой Невой
угляди шутовским телескопом,
где схлестнутся пожар мировой
с регулярным вселенским потопом.
И уже не на нашем веку –
при глубинном турбинном буренье
вдруг сломается бур о строку
неизвестного стихотворенья…
Нежный гений, колдун, драматург
красной клюквой облитого войска,
все быстрее, все бешеней круг.
Все уляжется. Ты успокойся
***
Не первые мы, не вторые
Кто звал эту землю своей.
В курганных степях Киммерии
Могилы бессмертных царей.
Знакомая черная стая
Снижается над головой,
Тяжелые крылья пластая
Над крашеной красным травой.
И топот табунный, чугунный
И поле от пыли темно…
А готы идут или гунны –
Убитым не все ли равно?
***
Летний сон. Полночная прохлада.
Мягкий звук – во сне иль наяву?
Ты не бойся, – там, во мраке сада,
абрикосы падают в траву.
Тихий отдаленный ритм прибоя
медленно качается вдали,
словно предназначен нам с тобою
краткий промельк жизни и любви.
Зыбкими мерцающими снами
мир и сад качаются в стекле.
Ты не бойся – это было с нами.
Может, только с нами на земле.
Ничего другого мне не надо,
пусть приснятся, если доживу, –
сонный сад, июль, во мраке сада
абрикосы падают в траву
***
Млечный Путь. И в поисках ночлега
век из века тащится телега.
Притяжение и отторженье –
лучший способ для передвиженья.
По обломкам рухнувших империй,
через гравий вер и суеверий
колеса дробящее движенье –
притяжение и отторженье.
Это было болью и любовью,
нашей стариной и нашей новью
на камнях Египта или Рима…
Все уже без нас. Отдельно. Мимо.
Ибо нам разрешено судьбою
только то, что можно взять с собою,
и от Вавилона до Гранады
виноватых нам искать не надо.
Граждане цыганские евреи,
мы играли в этой лотерее,
мы галдели в этом балагане,
граждане еврейские цыгане.
Странники, изгнанники, бродяги –
ямы, рвы, канавы и овраги…
И повсюду нам принадлежали
только те, кто в этих рвах лежали…
По золе Варшавы, сквозь руины,
через смрадный морок Украины,
только то, что можно взять с собою…
Что там – кроме памяти и боли,
что там – кроме нежности и муки –
в узелковых письменах разлуки?
Притяжение и отторженье –
мировая формула движенья.
Плыло болью, остывало былью,
звездной солью и подзвездной пылью.
Альтаир, Арктур, Капелла, Вега –
век из века в поисках ночлега.
Грозный гул, кибитка кочевая…
…Блеск костра меж звезд опознавая…
***
Ночь не спросит. Утро не ответит.
Ветер провожал нас – ветер встретит.
Жемчуг мелок. Да и супчик редок.
Улыбнись подруге напоследок.
Улыбнись подруге, ей досталась
кочевая поздняя усталость.
С моря тянет ветром незнакомым.
Ветер пахнет дымом, а не домом.
Словно от привала до привала
нам судьба колоду тасовала.
Там в колоде обещаний много,
а сбылась лишь дальняя дорога.
Поклонись дороге – ты свободен.
Нет на свете ни одной из родин.
А уж от чужбины до чужбины
что тебе все пальмы и рябины…
***
Спи, любимая, так хороша
долгожданная наша свобода,
неспроста на гудок теплохода
откликалась печалью душа.
Спи, любимая, так коротка,
так спокойна заря над волнами,
и не ветер проходит над нами –
только нежность несет облака.
Открывается берег вдали,
а над ним высоко, как в мираже,
эти старые горы на страже
засыпающей бедной земли.
Спи, родная, за эти года
всё, что было и мной, и тобою
стало просто одною судьбою,
неразъемной уже навсегда.
Спи, родная, в полночную тьму
погружается берег прекрасный.
То, чему эти горы подвластны,
неподвластно уже ничему.
Каролина Собанская
Красавица, лошадка, волчья сыть,
перенесла, как Польша, три раздела,
и как сама при этом не згинела –
нет Лотмана, и некого спросить.
В те вольные крамольные года
собой дарила – как благодарила,
а что она действительно любила?
Стихи? О, нет. Поэтов. Иногда.
Гордячка, умница, и горе по уму,
она еще припомнит в день печали –
кому б они стихов ни посвящали,
ей – лучшие. Такие – никому.
Два гения ревнивых языков,
они шалели, а она шутила.
Но ею вдохновленных строк хватило
для двух народов и для двух веков.
Измученные нежностью моря
на опустелый берег строки сложат –
… я вас любил. Любовь еще, быть может… –
но – жизнь, но – страсть, но – гибель – все не зря.
Стихами задыхались соловьи,
стихами водопады голосили,
и девушки – кто в Польше, кто в России –
беспрекословно гибли от любви.
***
На Платоновском молу варят черную смолу,
ветер сбрасывает в море золоченую золу.
Солнце, адская жара, жар небес и жар костра,
обожженными бортами ждут шпаклевки катера.
Ты кипи, смола, кипи, ты терпи, котел, терпи,
ты, матросик полуголый, пошевеливай – не спи.
На молу лежит вельбот, переломан левый борт,
ни на что уже не годен, на дрова теперь пойдет.
Жил ты, плавал, путь один –
алый пламень, черный дым…
От золы веселый дьявол стал седым, совсем седым.
Черный дым столбом стоит, чайка черная парит,
Там другой котел на небе адским пламенем горит.
Два огня и два котла, и кипит, кипит смола,
облака летят по небу золотые, как зола.
***
О, времена как семена – они живут под спудом,
давно ушли под слой земли, и все же тут как тут…
Из темноты, из немоты, неведомо откуда
они еще произойдут, еще произрастут.
Там, в нежном городе моем, в девичьем полукруге,
где прежде был трамвайный круг, и книжный магазин,
они щебечут и поют, прелестные подруги,
и аккуратно – не разлей! – в бутылки льют бензин.
Там, в зыбком городе моем, зеленою порою,
когда летит по мостовым акаций первый снег,
вовсю гуляют днем с огнем идейные герои,
а безыдейные горят. Четырнадцатый век.
А век семнадцатый хорош, там сабель звон и скрежет,
Над Диким полем воронье, и плач, и рабский страх,
И все с утра хотят добра, и кто кого зарежет,
и кто кому кого продаст в Стамбуле на торгах?
Там, в добром городе моем, всю злобу отработав,
чему еще четвертый век сумеет научить?
Довольно просто разлучить вестготов и остготов.
Довольно просто разлучить, но трудно различить.
***
Не доблесть и не лесть,
не честь и не заслуга –
мы просто жили здесь,
на самом юге юга.
Мы не придем из тьмы,
и тьмы с души не смоем,
но это были мы –
под небом и над морем.
И наше ремесло –
не придавать значенья,
а ждать, чтоб все ушло
в сиянье и свеченье,
чтоб наш недолгий след,
с двойным сливаясь светом,
исчез, как пена лет,
легко летящих с ветром.
чтоб помнилось в крови
незнаемое прежде –
все море – о любви,
все небо – о надежде.