49(17) Александр Францев

                Слепая нежность

                         ***

Третья улица Строителей
общей памятью больна.
Растеряла прежних жителей
ненадежная страна.

Если в прошлое сощуриться –
всё, как прежде, в том раю:
с детства памятная улица,
оливье да ай лав ю.

Там стоит ещё империя,
пряча давнюю гнильцу,
но уже вторая серия
приближается к концу.

Заливная рыба портится,
титры лезут на экран.
Дальше – больше: безработица,
залепуха и обман.

Не докличешься родителей,
в наступившей темноте,
и в квартиру на Строителей
заселяются не те.

Им ещё начислят заново
плату страшную в квитке
за тепло левиафаново
на вселенском сквозняке.

                ***

Мы жили в городе Онеге,

где зимний день в окне стоял,

когда болезненные веки

я с перепою подымал.

Свою Онега панораму

являла мне во всю длину,

но лишь закрыть плотнее раму

я спьяну подходил к окну.

Покуда время проходило,

кончался исподволь апрель,

а мне все так же плохо было

переносить вчерашний хмель.

Мой друг на призрачной работе,

трудясь, ночами пропадал,

и на гидролизном заводе

зарплату спиртом получал.

Так, пойлом краденым торгуя,

мы жили около двух лет,

Чубайса поминая всуе,

когда темнел в окошке свет.

От кутерьмы в глазах рябило

и весь подъезд с ума сходил,

когда, хлебнув тоски и «шила»,

я матом в рифму говорил.

И, мерзлыми гремя дровами,

там похмеляясь на ходу,

и дом кружился в общем гаме,

со свай сползая в пустоту.

К нам урки в гости заходили,

худую выбивая дверь.

Нам девки запросто дарили

слепую нежность, и теперь,

скучая званием поэта,

я помню, глядя в небеса,

что нас любили не за это,

а за красивые глаза.

                 ***

Реки замыленной излучины,
за нею темные поля,
колхозной немощью измучены
в последних числах сентября.

Колодец подчистую вычерпан
и самогонка не берет,
и в местной газетенке вычитан
кремлелюбивый виршеплет.

Ему известность начирикала
филологиня из ЕдРа.
А нам в будильнике натикало:
нам вещи складывать пора.

Куда-нибудь – с последним поездом,
с обидой давнею в душе.
Умру – полюбите. Какое там!
Очнись, ты пробовал уже.

Того гляди само закончится.
Зароют – вырастет лопух.
А все последней славы хочется,
и музыки – из первых рук.

Да и такая – даром тратится,
темнеет времени вода
и, кажется, никто не хватится
на этом свете никогда.

Сучится нить, веревка мылится,
а нам бы время потянуть.
Глядишь – и сложится кириллица
во что-нибудь, во что-нибудь.

                   ***

остается грязная посуда

постояльцы сваливают за

кто куда забывшие откуда

съемные меняя адреса

привыкая к временной прописке

посреди обкуренной шпаны

не сумевшей двери по-английски

за собой закрыть с той стороны

                     ***

Век мой, зверь мой. Ноу-хау

племена стирают в прах.

Чемодан, вокзал, Дахау –

в ад билеты на руках.

Там, построенных у кромки,

в душевую отведут,

и ослепшие потомки

страшный пепел соберут.

                   ***

Танки куда-то опять вводить, поднимать с колен

все это дело, на сквозняке перемен

земли отпавшие собирать, начинать сначала.

Восемнадцатый год, на какой ни прихватишь клей –

расползается к черту всё, хоть убей.

Все из непрочного материала.

Made in China и проч., не поймешь вообще, что за мир.

Червь истории, говорят, понаделал дыр –

вот и поутекло нефтянки,

крови да слез; а иначе – как ещё быть?

Научи их теперь, попробуй, как встарь – любить

эту Родину из-под палки.

***

Терпеливый вспомнишь портвейн изгнания,

в коридоре надпись – «AC/DC».

Кто теперь читает твои писания

по общагам Всея Руси?

Там тебя полжизни никто не хватится –

сколько зим прошло, сколько лет,

как сменивший ксиву нигде не значится,

ни в одном его списке нет.

Он теперь прикидывает заранее

на больничной койке – куда ж нам плыть?

Впрок зубря хароново расписание,

в воду учится заходить.

                        ** *

Жизнь коротка. Мне скоро 26.

И ничего для вечности. Куда там!

С разбитым фонарем один и есть

проулок перекошенный. За складом

полощется речонка. Ебеня

пустынные вокруг. В глухом поселке,

где улицы нет имени меня,

меня не любит девушка в футболке

с портретом Путина… Двенадцать лет

прошло с тех пор. Футболка полиняла

и выцвела, но памятный портрет

на той груди ничья рука не смяла.

И я опять, как проклятый стою,

гляжу на буфера ее, робею.

И жалуюсь, и горько слёзы лью,

но грязных лап протягивать не смею.