Ехудит Хендль – одна из крупнейших представительниц «женской прозы» в новой ивритской литературе. Родилась в Варшаве в 1925 году в религиозной семье. В 1930 году семья переехала в Палестину.
Автор романов и сборников рассказов, основные темы которых – судьбы женщин и трагедия Холокоста, Хендль – мастер психологической прозы.
Лауреат Премии им. Х.-Н. Бялика 1997 г. Ушла из жизни в 2014
В пылу любви
(Из сборника рассказов «Новая антология». – Бней-Брак, 2000. Том 1-й)
Она позвонила мне ночью, моя подруга Алона: «Приезжай, приезжай скорее», я едва узнала её голос, так он звучал.
– Что-то случилось?
– Скорее, приезжай скорее, – опять повторила она. Я могла слышать в трубке, как у неё стучат зубы…
Разумеется, я сразу приехала.
Она открыла мне дверь в своём голубом бархатном халате. Он был застёгнут на все пуговицы, но мне почему-то показалось, что он надет на голое тело. Её большие угольно-чёрные глаза были красны, и она вся дрожала. Я сняла плащ, бросила его на маленький стул в прихожей, положила зонт – она не промолвила ни слова и провела меня в комнату.
Он лежал на кровати, покрытый одеялом до подбородка, лицо было совершенно желтое. Возле кровати на полу валялись его брюки и трусы, рубашка и пиджак лежали на стуле, я поняла, что он лежит там голый, может, в майке.
– Как это произошло?
– Ну, прямо, когда мы…
– Когда вы что?
– Когда занимались любовью, – проговорила она.
Её голос дрожал, дыхание прерывалось:
– Мы занимались любовью, и вдруг он напрягся, всё его тело как-то сжалось. Он вдруг вышел из меня и лежал на кровати ещё теплый, но жёлтый и мёртвый…
Эти слова – «ещё тёплый, но жёлтый и мёртвый» звучали и звучали у меня в голове всю ту ночь и потом – во время похорон, и ещё: «прямо, когда мы занимались любовью».
…Я не знала, что сказать. Стояла и смотрела на жёлтое лицо и одеяло, закрывавшее мертвое, голое тело. Из-под края одеяла выглядывали пальцы ног, смотреть на которые я не могла.
– Понимаешь, прямо, когда мы занимались любовью, и он был так хорош… – говорила она. Её голос был бесцветным, она всё ещё стояла, не глядя на меня, не двигаясь, словно застыв в момент, когда время остановилось.
– Сделаю тебе стакан чая, – произнесла я.
– Нет-нет, – сказала она и пробормотала ещё что-то, но я не расслышала.
Я усадила её в кресло. Наступило успокоение.
На жёлтом лице неподвижного тела в кровати выделялись глаза – серые, словно ещё живые, и я подумала о мгновении между жизнью и смертью, даже не мгновении, а доле секунды. Опять вспомнила: «…прямо, когда мы занимались любовью, когда мы занимались любовью». Ведь когда-то верили, будто двое, которые любили друг друга, создают нового человека на небесах, ещё я подумала о том, из чего рождается надежда.
Алона всё ещё сидела в полном молчании, словно вслушиваясь в чьи-то слова, хотя стояла тишина. Где-то далеко по радио звучал хор. Прогремел гром и снаружи поднялся ветер. У Алоны вырвался сдавленный стон:
– Что же нам теперь делать?
– Позвоним его врачу, – предложила я.
– И что скажем?
– Попросим его быстро приехать.
– Я не могу.
– Но это необходимо.
Она встала, безвольно висевшие руки казались неподъемными, словно держали тяжёлые камни, взяла телефон и набрала номер. Извинилась за поздний звонок, но настояла, чтобы врач приехал немедленно – с Хананией плохо.
– А что такое? – спросил тот.
– Он совсем плох. Совершенно. Я думаю, что он угасает, – ответила она торопливо.
– Какого цвета у него лицо?
– Желтое.
– А нос?
– Тоже жёлтый.
– Куда приехать – в редакцию?
– Нет, ко мне домой.
Некоторое время доктор молчал, потом сказал:
– Хорошо, я еду.
Вскоре он позвонил в дверь.
– Вот повезло, даже парковку нашёл, – сказал он, войдя и снимая плащ. Войдя в комнату, сразу произнёс:
– Он умер.
– Да, – подтвердила Алона.
– Но ведь ты говорила, что он «угасает».
– Я не могла произнести слово «умер»…
– У нас принято говорить «скончался» – слово более мягкое и легкое.
Она сказала, что не могла произнести более легкое слово.
Врач медленно подошёл к постели, наклонился над Хананией и закрыл ему глаза. Затем приподнял одеяло и сразу опустил его. Повернулся и посмотрел на Алону:
– Как это произошло?
– Во время…
– Он напрягался?
– Нет, ему было хорошо.
Мне было странно, что она сказала это – сказала чужому человеку. Доктору Коэн-Цедеку, чужому. И сказала громко, как в суде. Мне подумалось, что она пытается спасти от обвинений то, что уже не спасти, замолчать то, что нет необходимости замалчивать.
Она опустилась в кресло, и её руки безвольно упали. Затем она подняла их и закрыла лицо, и снова опустила.
Доктор Коэн-Цедек внимательно посмотрел на неё:
– Тело этого человека – самое счастливое из всех, что я видел.
Произнесённое им прозвучало странновато, и я подумала: «Он немного чудной, этот доктор Коэн-Цедек, – что он имеет в виду, какого джина пытается выпустить из бутылки?»
Он продолжал стоять, внимательно глядя на Алону.
– Можно сказать, что это была лёгкая смерть, – произнёс он, придавая своему голосу оттенок сострадания.
Алона молчала, а он продолжил:
– Знали бы вы, через какой ад проходят люди, когда умирают… Это известно только врачам.
Она и сейчас ничего не сказала, глаза её были красны и воспалены.
Доктор Коэн-Цедек вновь пристально посмотрел на неё:
– Исход души… Сказано: «Нет ничего труднее исхода души…»[1] Он помолчал, пытаясь вспомнить:
– Сказано также: «По перевёрнутой лестнице душа исходит из тела», так написано в святых книгах, – продолжал он с той же интонацией утешения.
Вдруг он поднял голову, и его голос вновь сделался сухим и холодным. Он спросил, меняла ли Алона положение тела Ханании после того, как он умер.
– Нет, я была сверху… – отвечала она, и глаза её заблестели, – он остался лежать, как был. Вначале я не поняла, что произошло. Вначале я подумала…
Доктор Коэн-Цедек чуть отошёл от кровати.
– Больные не всегда замечают, как болезнь вдруг вспыхивает. Мне кажется, это из песни Эдит Пиаф, – произнёс он, вновь приблизился к кровати и медленно сел в кресло.
– Нужно одеть его.
– Да, нужно одеть его, – повторила и Алона.
– И нужно перевезти его в больницу Ихилова.
– Почему туда?
– В морг.
Алона молчала.
– Вот, что нужно сделать, – повторил он.
Алона молчала. Она опустила склоненную голову на колени, а когда подняла её, на лице было выражение лица человека, который знает, что нужно делать:
– Нужно позвонить его жене.
– И что сказать? – спросил доктор Коэн-Цедек.
– Что он в редакции, и что оттуда вы повезёте его в больницу, – у неё опять начали стучать зубы. – То есть, в морг.
– Нет, сейчас я поеду к ней, но сначала одену его, а вы пока выйдите из комнаты.
Я медленно подняла Алону, и мы вышли в кухню. У неё стучали зубы, и она вся дрожала.
– Он одевает его, мёртвого,- произнесла она, и я поняла, что сейчас она как бы видит, как Коэн-Цедек натягивает трусы на мёртвые ноги Ханании и его мёртвый, опавший член, на провалившийся живот, а затем надевает на него брюки. Приподнимает его и вставляет мёртвые руки в рукава рубашки, расправляет её на спине, стягивает на груди и начинает застёгивать пуговицы – одну за другой, потом на манжетах рукавов, наконец, укладывает тело на постель, голову – на подушку и снова покрывает одеялом.
Не представляю, сколько это заняло по времени. Вечность.
– Надеюсь, он не закрыл ему лицо, – произнесла Алона, её губы при каждом слове сжимались больше и больше.
– Не знаю, – сказала я.
– Скажи ему, чтобы оставил лицо открытым, я хочу, чтобы лицо было открыто, – она произнесла это так медленно, что едва можно было разобрать.
Я прошла в комнату. Из одежды на кресле оставался только пиджак. Ханания был покрыт красивым клетчатым одеялом, и я поняла, что теперь он одет. Лицо было не закрыто, и я сказала, что таково было и желание Алоны.
– Да, я и не хотел закрывать лицо, – ответил доктор. – Теперь я еду к его жене.
– Алона говорила, что дважды звонил телефон, но она не ответила. Может, это звонила его жена?
– Может быть. Она также звонила в редакцию, но и там никто не ответил.
Я посмотрела на него – он был абсолютно спокоен. Затем направился в прихожую, надел плащ и вышел.
Алона также вернулась в комнату, но теперь не подошла к мёртвому, а уселась в кресло и невидяще уставилась в пространство перед собой. Кондиционер работал на обогрев, было тепло, но она дрожала. Я смотрела на неё и пыталась представить, о чём она думает, может, о том, что вот он лежит здесь, мёртвый и холодный, одетый, мёртвый и холодный.
Она вдруг повернулась ко мне и посмотрела так странно, словно едущий в поезде, который вдруг проснулся и не может со сна понять – едет ли он вперёд или назад, но затем снова уставилась в пространство, глядя поверх меня, поверх деревьев и крыш домов в окне, затем вновь поднесла руки к лицу, её пальцы при этом шевелились, будто стряхивали муравьёв, ползающих по ним. На неё было трудно смотреть. Как и я, она знала, что через несколько часов, ну, завтра…
Я всё вспоминала эту фразу – «прямо, когда мы занимались любовью, прямо, когда…»
Она вдруг раскинула руки и, спустя мгновение, крепко прижала их к телу и так сидела, словно в другом мире. Я сказала себе: «Ведь есть такие скульптуры – наполовину птица, наполовину женщина – так Алона выглядела сейчас, но у этой птицы отрезали крылья, и куда теперь она сможет полететь, бескрылая?»
Она продолжала так сидеть, словно слушая какую-то свою тишину, думала я, а доктор Коэн-Цедек не возвращается, хотя прошло уже много времени, он ведь поехал к жене Ханании сообщить ей какую-то ложь, этот доктор. А потом он вызовет «скорую», этот доктор, наверняка, он точно это сделает, – это ведь то, что Алона говорит себе сейчас, и что из их любовного гнёздышка Хананию увезут прямо в морг, говорит она себе сейчас.
Вернулся доктор Коэн-Цедек и сообщил, что госпожа Шир попросила доставить тело Ханании к ним домой, и что его заберут в морг оттуда. Она тем временем позвонит двум их сыновьям, а он, доктор Коэн-Цедек, пока вызовет «скорую».
Я высказала опасение, что сотрудники «скорой» могут проговориться. Но доктор успокоил нас, сказав, что вызовет частную службу перевозки, и её сотрудники будут держать язык за зубами. Домой к семье Шир он вызовет другую частную службу, сотрудники которой уже доставят тело в морг, то есть всё спланировано и уже организовано – нет оснований тревожиться.
– Освободите сердце от тревоги, – так сказал он. – К тому же Алона была секретарём Ханании, и всё будет выглядеть так, будто он умер, диктуя ей в редакции свою очередную еженедельную статью – работа есть работа. В конце концов, история-то банальная, – закончил он и слегка улыбнулся.
Затем он попросил разрешения позвонить по телефону, но из другой комнаты. Я проводила его в кухню к параллельному аппарату. Он также сказал, что госпожа Шир попросила его проинформировать коллег-журналистов о том, что муж умер за письменным столом.
Действительно, на следующий день в газетах появилось сообщение о том, что Ханания Шир скончался за написанием своей еженедельной статьи, и можно утверждать, что он был символом журналистики, настоящим профессионалом, который ушёл из жизни на рабочем месте.
«Скорая» подъехала тихо, без сирены. Также тихо вошли доктор Коэн-Цедек и два санитара, которые положили Хананию на носилки. Алона не захотела выходить из комнаты – всё время стояла и смотрела. Она выглядела спокойной, словно всё происходило с кем-то другим, чужим, однако ни на минуту не отвела взгляда от тела, а когда санитары вышли из квартиры и стали спускаться по лестнице, она всё же пошла за ними, остановилась на площадке, опершись на перила, и смотрела. Затем прошла на лоджию и всё смотрела…
Улица была пуста. Моросил мелкий дождь. Она стояла на лоджии под дождём, смотрела, как санитары вынесли тело, шли до автомобиля, погрузили носилки внутрь, сели в «скорую», заработал двигатель, загорелись габаритные огни, машина начала движение, удаляясь от дома, а она всё стояла и смотрела в том направлении.
Через некоторое время мне удалось увести её с лоджии в комнату. Я хотела поменять постельные принадлежности, но она легла прямо так, в промокшем халате, в ту самую постель, из которой час назад забрали мертвого человека, полностью завернулась в одеяло и, не знаю, что она вдыхала – запах смерти или аромат любви…
Назавтра состоялись похороны. Шёл сильный дождь, и вся процессия шла под зонтами. У госпожи Шир зонт был большой и красный, её сопровождали сыновья. Старший прочитал «Кадиш», хазан пропел «Эль мале рахамим», затем кто-то произнёс краткую речь о покойном, который посвятил газете всю жизнь и скончался за рабочим столом.
Дождь прекратился, все сложили зонты, появились головы и шляпы. На госпоже Шир была шляпка, украшенная широкой бордовой лентой с розой.
Я шла рядом с Алоной, но она не позволила мне поддерживать её, и шагала выпрямившись, с неестественно прямой спиной, только её обычно смуглое лицо было белым, как мел, и я подумала, жаль, что у евреек не принято закрывать лицо вуалью.
А в ушах у меня всё звучало: «…прямо, когда мы занимались любовью».
Перевёл Александр Крюков
На русском языке публикуется впервые
[1] Мидраш Танхума