АЛЬЦГЕЙМЕР-БЛЮЗ
* * *
Маме завтра восемьдесят лет.
Кошки раскидали валидол.
На столе тюльпаны и вино,
Под диваном катины носки.
Катя примеряет туалет,
Солнце заливает коридор,
Капельки стекают на окно,
Маме завтра восемьдесят три.
Маме снова хочется прилечь,
Мне опять не хочется вставать,
Послезавтра Катин выпускной,
В кресле платье и кошачья шерсть.
Маме завтра девяносто лет.
Катя забегала поболтать,
У ее ребенка выпускной.
Маме скоро девяносто шесть.
Под столом мышиная нора,
По двору гуляют сапоги,
За столом тринадцать человек,
Вылился банкет из берегов.
За забором слышится пальба,
У соседей кончились коты,
Маме сто исполнилось в четверг,
Маму плохо видно без очков.
На полу котенок и клубок,
Под диваном катин валидол.
Ниточки стекают по лицу,
Мне сегодня восемьдесят три.
Мама заглянула на часок,
Тапочки поставила на стол.
Я еще немного полежу.
Мама, никуда не уходи.
Альцгеймер-блюз
А у меня дома новый мотоцикл,
новый мотоцикл и старая жена.
Лучше бы наоборот, но нет.
Хотя зачем мне старый мотоцикл?
А у меня справа растет левая рука,
прямо справа растет левая рука!
Лучше бы наоборот, но нет.
Хотя зачем мне слева правая рука?
А у нас за баней капает любовь,
каждому за ворот с неба капает любовь.
Лучше б капали проценты или нефть, но нет.
Хотя от нефти не отмыться, впрочем, как и от любви.
Я курил за баней и на небо наступил,
небо обвалилось и упало на меня.
В голове теперь прохлада, только небо и сквозняк.
Для чего мне столько неба, пока я на земле?
Заберите у меня новый мотоцикл!
На нем ездить не умеет моя старая жена.
Если сядет и поедет, сразу врежется в забор,
и не вспомнит, что меня пора кормить.
Она выросла за баней, там, где капает любовь.
Она так долго там стояла, что успела поседеть.
Сейчас она меня оденет, мы поедем в коридор:
Там показывают небо из последнего окна.
* * *
Свое ощущение власти над миром,
которое было нам не по силам,
мы закопали под яблоней —
я и Ганс Христиан
(мама сказала бы, что надо писать «Ганс Христиан и я»).
Ганс Христиан ушел на войну
и лег под сосну.
И его сыновья
не родились. Но яблоня
так и растет,
и яблоки всем дает,
кто ее потрясёт.
Пришел герр Гитлер и откопал
ощущение власти над миром,
но и ему оказалось оно не по силам,
и он закопал его в Монте-Кассино,
под дождем,
и сказал «подождем».
Приехал шут, дурачок, взял совок,
поковырялся в земле и лег,
заснул в тени.
Пойди его теперь, подними.
Время жужжит, шут лежит,
в земле секрет, его яблоня сторожит.
Откусишь от яблочка — сразу и сыт, и пьян.
Жаль, не дожил Ганс Христиан.
Semper Excelsior
У каждого в жизни свое назначение.
Вот Софья Марковна.
Ей шестьдесят четыре.
Рыбой, которую она пожарила
в сметане за эти годы,
можно было бы заселить небольшое озеро.
Детьми, которых Софья Марковна не родила,
можно было бы заполнить целый детсад,
или техникум, или подразделение,
танковое или пехотное.
Из книг, которые Софья Марковна не прочитала,
можно собрать Александрийскую библиотеку,
а в придачу Библиотеку Поэта
и на сдачу тайный архив Ватикана.
Шестьдесят четыре неиспеченных торта
ко дню рожденья,
шестьдесят четыре пары домашних тапочек,
смятых на левую ногу,
шестьдесят четыре вязаных кофточки,
заштопанных аккуратно,
шестьдесят четыре растаявших плитки
молочного шоколада.
Магазин по утрам, рассыпанные монетки,
недорогая булочка в воскресенье,
рыба на ужин, в сковороде сметана,
днем передача: «Сокровища Ватикана».
Все как обычно. Но по ночам
Софье Марковне снится: на берегу небольшого озера,
в котором весело плавают рыбы,
сидят нарядные дети, молодые мамы с колясками,
солдаты в штатском, смешные студенты в очках —
сидят и читают книги
из Александрийской библиотеки.
Софья Марковна подходит ближе, рада, смеется,
говорит им: «Дайте и мне, скорее!»,
ей протягивают книги,
и тут она вспоминает,
что давно разучилась читать.
Софья Марковна просыпается с колотящимся сердцем,
пьет валидол, надевает кофточку,
распахивает окно, опасно свешивается вниз
и думает:
— Если я сейчас спрыгну,
что это изменит?
И тут
появляется мальчик.
Бритый подросток с фингалом под глазом и выбитым зубом,
возвращающийся ночью — ну, допустим,
из Александрийской библиотеки.
Он поднимает голову,
видит лохматую Софью Марковну
в темном оконном проеме,
машет рукой и кричит ей:
— Эксцельсиор!
Это слово он выучил накануне,
когда пил с соседом, бывшим политзаключенным,
и оно ему страшно понравилось,
потому что похоже на «еб твою мать», но гораздо красивей.
Софья Марковна ловит взлетевшее слово двумя руками,
сует за пазуху, со стуком защелкивает окно,
ложится в постель и шепчет:
— Эксцельсиор!
Засыпает уже, но шепчет:
— Эксцельсиор…
Просыпается утром и повторяет твердо:
— Эксцельсиор.
От этого шаг ее крепнет, настроение повышается,
осанка ее улучшается, улыбка светится.
Софья Марковна находит монетку —
эксцельсиор!
Софья Марковна покупает сметану —
эксцельсиор!
Софья Марковна жарит рыбу —
эксцельсиор!
И на душе у неё хорошо.
У каждого в жизни свое назначение.
Софья Марковна
назначена хранителем слова «excelsior»
на семьдесят лет.
Ей осталось шесть.
А потом, как-то ночью, вскочив и набросив кофточку,
Софья Марковна свесится из окна, увидит мальчика,
поймает слово «Эксцельсиор», попытается удержать,
но слово рванется, захлопает крыльями, закричит
и с силой потянет ее наружу. И Софья Марковна,
теряя тапочки, вцепившись покрепче,
плача от страха и радости,
рванется за ним и улетит навечно.
А мы останемся сидеть возле озера
без слова «эксцельсиор» —
долго, долго совсем без слова «эксцельсиор»,
до тех пор, пока Наталья Кирилловна
(голубые бусы, набухшие вены, рыжий пучок, программа «Время»)
не отыщет его под скамейкой —
растерявшее перья, похудевшее, но, в общем, хорошее —
не подманит поближе на кусочек молочного шоколада
и не утешит, погладив по спинке.
Теперь оно будет её.
Берегите Наталью Кирилловну.
Ей шестьдесят четыре.
Осталось шесть.
* * *
Маризе Кедар
Большое дело — уйти, никого не пугая.
Вот одна моя жизнь, а вот другая.
В первой люди болеют, выздоравливают, ругают
друг друга и хвалят. А во второй, звеня,
крошится камень. Там, под напевы рава,
роют могилы слева, копают справа,
люди стоят у края и переправа
их ожидает та же, что и меня.
Большая удача — уйти, ни во что не играя.
Вот одна моя линия жизни, а вот — вторая.
Солнечная сторона и теневая,
и неясно, откуда куда посылать гонца.
Только на миг померещится чья-то прядка,
чья-то улыбка, подсказка, что все в порядке:
те, что ушли, от нас отличаются вряд ли
сильнее чем правая и левая стороны одного лица.
* * *
Бабочка по законам аэродинамики летать не может.
Ангелина Евгеньевна приближается к супермаркету.
В одной руке у нее кошелка, в другой тележка,
В третьей сумка на колёсиках по имени Дарья.
Подмышкой авоська и кошелек.
Толик просит курочку, Борик — курточку,
Наташа — яблок, сыра и сельдерея.
Степан Антонович ест только постное, Маргарита Васильевна любит копченое,
Вася жует что дали, главное — много,
Мама четвертый год не встает с постели.
Ангелина Евгеньевна бросается в очередь.
У нее давление двести сорок на восемьдесят.
У нее приливы, нервы и недержание. Наташа хочет новые сапоги,
А еще собаку. Собаку еще куда же!
С ней надо гулять, а кто это будет делать.
Во дворе уже месяц стройка, в природе осень.
Ангелина Евгеньевна отоваривается в молочном отделе.
Новые сапоги стоят столько же, сколько осень,
Стройка, собака, куртка и курица, вместе взятые.
Гомеопат запретил курить. А она никогда не курила.
В этот момент появляется добрая фея.
Машет палочкой и говорит приветливо:
— Ангелина Евгеньевна, какое твое желание? Загадай любое, я все исполню немедленно.
Нет, она говорит не так. Она говорит:
— Гелечка! Ты моя быстрая ласточка, любимая девочка. Я куплю тебе воздушный шарик и кофточку, мы поедем кататься на карусели.
И улыбается, как в шестьдесят девятом году.
Ангелина Евгеньевна садится на пол супермаркета,
Трясет косичками, отчаянно брызжет слезами
И кричит:
— Купи мне куклу в зеленой шляпе! Куклу за восемь рублей и пятнадцать копеек!
Добрая фея склоняется в белом халате. Укол, корвалол, попейте водички, адрес?
Ангелина Евгеньевна забыла адрес. Улица Кирова, а помимо? Город какой?
А город — тот самый, все очень просто. Он стоит за дверью, в него не стоит очередь.
Ангелина Евгеньевна выдыхает. Встает, благодарит окружающих, глотает лекарство, выходит из магазина.
Несет кошелку, авоську, куртку, катит Дарью. В Дарье курица, сыр, сметана, сельдерей, сапоги, селедка.
Отдельно в коробке — кукла в зеленой шляпе.
Бабочка по законам аэродинамики летать не может.
Но она летает.
* * *
Когда я думаю об Адаме,
я сразу думаю о рояле:
как он стоит там, в кустах,
блестящий, новенький, черно-белый.
и Адам, блестящий, новенький, черно-белый,
поправляет бабочку (машинально подумав «бабочка»)
и садится за клавиши, собранный и спокойный.
Вот он опускает пальцы на клавиатуру.
Раздается аккорд — первая слава творению,
потом арпеджио, первая радость жизни,
и следом мелодия, первая лестница в небо.
Адам сидит за роялем, немного откинувшись,
голова его поднята, руки его парят,
и с ним Всевышний, смущенный и торжествующий
от того, что не знает, какой будет следующая нота.
Сверху слушают птицы, не знающие усталости,
и голое небо, не знающее стыда.
Адам заканчивает первое исполнение.
Всевышний тихо плачет от умиления.
Спускается легкий дождик,
целует землю. А из кустов
высовывает кудрявую голову Ева
и спрашивает с любопытством:
— Это кто тут играл?
Адам встает, расправляет плечи, секунду медлит,
выставляет вперед подбородок и отвечает:
— Это Я, Адам.
Потом, не выдержав напряжения, почесывает в паху.
И тут же страшно смущается, сам не поняв — отчего.
Ева фыркает и исчезает, мелькнув обнаженным телом,
Адам, сорвавшись с места, ломится к ней за кусты.
Доносятся звуки возни, тихий шепот, хихиканье, стоны,
и Евин голос: «А из рояля мы сделаем колыбель».
Всевышний бормочет:
«Черт вас всех побери. Опять начинать сначала».
Но по тону слышно, что он не против.