Перевод Евгения Витковского
ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ
Мой братец Мойше Люмпеншпитц,
ответь: ну почему
ты удавился, – чтобы
теперь меня трясло бы
средь улиц и в дому?!
Я опасался за тебя:
торгуя, ты молчал,
был очень независим,
но груды злобных писем
так часто получал.
Ты стал, как зверь в своей норе,
и дик, и одинок:
ты вздрагивал от звона
злодея-телефона
и трубку снять не мог.
Ты дверь на стук не открывал, –
о, ты хлебнул с лихвой;
тряслись мои поджилки,
но я носил посылки
в дом зачумленный твой.
А что лежало, Мойше, в них,
ну что за чепуха?
В четверг – хвосты крысиные,
а в пятницу – гусиные
гнилые потроха.
Я слух воскресный счел одной
из худших небылиц, –
кто мог бы знать заране?
Повесился в чулане
ты, Мойше Люмпеншпитц.
Со страху, Мойше Люмпеншпитц,
легко в удавку влезть.
Кровь холодеет в жилах,
и я давно не в силах
не выпить, ни поесть.
Ты был со мной, я был с тобой;
ответь: ну почему
ты удавился, – чтобы
взамен меня трясло бы
средь улиц и в дому?!
1927
ОТЧЕТ по поводу смерти торговца-надомника
Элиаса Шпатца
I
Элиас Шпатц – умелый оптовик.
Вот он идет домой; он небогат,
тут мыло штабелями – он привык:
еще чего – платить деньгу за склад?
Но день еще не кончен, как назло;
отмыть непросто потные следы,
и ящики ворочать тяжело,
чтоб взять из рукомойника воды.
II
Гешефт сегодня – ничего себе;
пусть пахнут мылом небо и земля, –
Элиас Шпатц к себе приводит “бэ”,
и надо проползти за штабеля.
Элиас Шпатц, да ты герой на вид!
Разденься да в посель скорее влезь!
Но девка всё испортить норовит:
“Элиас Шпатц, чем так воняет здесь?”
III
Элиас Шпатц удачлив, потому
растут запасы у него в гнезде;
но лишь для мыла место есть в дому.
Раздеться бы, умыться – только где?
Элиас Шпатц, окончивши дела,
идет в кабак топить тоску в питье,
но сливовица мало помогла:
замерз под утро в парке на скамье.
1927
ЗИМНЯЯ ГАВАНЬ
Мойше Розенблит на месте старом
утомился бизнес делать свой,
взял да и пошел со всем товаром
к Гавани далекой Грузовой.
Спустится матрос с холодных сходен
и решит на корточки присесть, –
а товар у Мойше превосходен:
есть ножи, и есть любая жесть!
Мойше Розенблит,
или что болит?
Кто тебе шататься тут велит?
От реки ползет холодный морок,
и шпана не слышит отговорок,
Мойше Розенблит, ты старый жид!
Мойше Розенблит с лотком на пузе
что ни вечер, заявлялся в порт,
научился разбираться в грузе,
различал второй и третий сорт.
Он смотрел как флот уходит в рейсы,
но имел достаточно ума
не бурчать, коль дергали за пейсы:
грогом надирался задарма.
Мойше Розенблит,
что за странный вид,
что в порту тебя так веселит?
От реки ползет холодный морок,
и шпана не слышит отговорок,
Мойше Розенблит, ты старый жид!
Мойше Розенблит тропой в тумане
к мельнице добрался водяной.
Утром он по дырам на кафтане
был опознан уличной шпаной.
Дождь, рассвет не темен и не светел,
вот и Мойше подошел черед;
те, кого вчера жестянщик встретил,
слышали, как тихо он поет:
Мойше Розенблит,
плюнь на грустный вид,
больше ничего не заболит!
От реки ползет холодный морок,
и шпана не слышит отговорок,
Мойше Розенблит, ты старый жид!
1928
ШАБАТ
Реб Натан худощав. В шевелюре полно седины.
Аккуратно подстрижен, надушен. Рубашка чиста.
Он следит за собой; ни детей у него, ни жены;
трубку разве что на ночь согласен убрать изо рта.
Вечер пятницы. Спущен навес, отзвенели ключи.
В старый город, в харчевню теперь отправляется реб,
где накрыты столы, где как раз в этот миг из печи
извлекается хала, субботний, торжественный хлеб.
Фаршированной рыбой Натан угоститься горазд,
с перцем, с луком, с коринкой – мечтать ли о чем-то ином?
Он тушеной говядине должное тоже воздаст,
и закончится трапеза красным испанским вином.
Приближается ночь, и становится грустен Натан,
одиноко ему возвращаться в пустое жилье,
побродив, выбирает одну из дешевых путан
и по лестнице грязной ведет осторожно ее.
На матраце без сна он лежит в онеменье тупом;
бесполезные мысли в потемках по кругу ползут;
на постель со стены осыпаются клоп за клопом;
вся искусана кожа и не унимается зуд.
Так, во тьме непроглядной, привычною мучась тоской,
он лежит до утра, престарелой девице не рад,
но приходит рассвет, к счастью, трубка всегда под рукой,
и тогда вспоминает Натан, что сегодня – шабат.
1928
СТАРЬЕВЩИК
Лейб Хиршкрон скупал по дешевке одежку,
всегда осторожный, всегда деловой;
дырявые вещи чинил понемножку,
а те, что без дырок, хранил в кладовой.
Он пахнул, как пахнет гнилая тряпица.
Какие доходы со старых пальто?
Попробуй к нему с болтовней подступиться.
Лейб Хиршкрон не станет болтать ни за что.
Лейб Хиршкрон состарился, дырки латая,
лицуя, штукуя, он помнит о том,
что с молью бороться – забота пустая,
но можно прореху закрыть лоскутом.
Он знает, что очень погано людишкам,
и крыша у них – что твое решето,
да только сочувствовать надо не слишком.
Лейб Хиршкрон не станет болтать ни за что.
Лейб Хиршкрон у лавки сидит на приступке,
одет, как всегда, в допотопный сюртук;
развешены в темном чулане покупки,
привычно прикушен янтарный мундштук.
Приходят клиенты в жилетку поплакать:
Какие доходы со старых пальто?
Старьевщик и рад бы малёк побалакать…
Лейб Хиршкрон не станет болтать ни за что.
1932
ЛЕОПОЛЬДШТАДТ
Со столицей сросся ты вплотную,
скоро станешь ты совсем похож
обликом на Вену остальную,
но пока что строго бережешь
чинную еврейскую мишпоху,
мораван, толпящихся вокруг:
сохранить пытаешься эпоху
пирога из материнских рук.
Пригород, галдящий спозаранку,
запахи, что рвутся из дверей,
весть неся про масло и овсянку,
про гусиный жир и лук-порей.
Гостя не погладит по головке,
но пропасть не даст, уж как-нибудь
отведет к недорогой столовке
и укажет к набережной путь.
Турок в феске, невзначай расслабясь,
так и не сумел продать кинжал,
и старьевщик, начиная шабес,
рыбу фиш в руках не удержал,
Тот же дым и привокзальный шорох,
и, как прежде, так же бестолков
мир соблазнов, с помощью которых
Пратер привечает чужаков.
Впрочем, на исходе краткий отдых;
в шаге от канала и реки
задыхаясь в собственных отходах
гибнут и углы и тупики.
Морок переулочный все гуще;
три десятка лет ушло во тьму,
в городские каменные кущи,
о которых думать ни к чему.
1927