Собрала и подготовила к печати Ирина Рувинская
К 90-летию Юлии Винер
В этом году писательнице Юлии Винер исполнилось бы 90 лет. Она не дожила до юбилейной даты всего два с половиной года. После ее ухода осталась ничем не заполняемая пустота; в нее хочется порой заглянуть и крикнуть: «Ну как ты там? О чем думаешь? Любишь ли нас по-прежнему?»
Юля была моей главной семьей в Израиле – «только троюродная сестра», но очень много общих душевных ран, воспоминаний и любимых людей объединяли нас. Она поддерживала меня и морально, и материально, как могла, в начале моей репатриантской жизни, она всегда была одним из самых главных собеседников. Наверное, из-за нее я поселилась именно в Иерусалиме.
Израиль как обретенная страна, средоточие ее любви, боли, надежд, занимает особое место в ее творчестве, в котором отразилась не только ее, но и наша общая жизнь здесь с начала 70-х годов прошлого века и почти до конца первой четверти нашего. Разумеется, оно неотделимо от израильского литературного процесса и перекликается с творчеством многих писавших и продолжающих писать по-русски в Израиле – с ними она дружила (или не дружила), встречалась на вечерах, печаталась в тех же журналах, переписывалась, обменивалась книгами. Ее мнение было весомо, к нему прислушивались.
В этой подборке воспоминаний звучат голоса людей, знавших Юлю на разных этапах жизни, от детства до последних омраченных болезнью дней, и разной степени близости – друзей, коллег, интернет-собеседников. В результате получился очень цельный образ талантливого, честного и красивого человека, объединявшего в себе разные миры, настоящего писателя.
Юлия Винер была внучкой идишского писателя Нояха Лурье, дочерью идишского писателя Меира Винера и переводчицы и литератора Тамары Лурье, вдовой голландского кинорежиссера Джона Фернхаута (John Fernhout). Ее проза, стихи и переводы являются важной частью бытования русского слова в Израиле и шире, в диаспоре, и теперь, когда оно обретает новые интонации, порой рождается заново.
Она оставила после себя обширный архив, который в настоящее время проходит дигитализацию в Центральном архиве истории еврейского народа при Национальной библиотеке Израиля. Постепенно eе письма, фотографии, дневники станут доступны онлайн. Это поможет будущим читателям и исследователям полнее оценить ее жизненный путь и ее вклад в израильскую литературу на русском языке.
Таня Нотариус, филолог-гебраист
Перед лицом истинной жизни
Недавний уход Юлии Винер особых эмоций у израильтян, к сожалению, не вызвал. И, что особенно обидно, – у русскоговорящих. Отряд, что называется, не заметил потери бойца. И это объясняется не только очень узким слоем квалифицированных читателей (не говоря уже о том, что – читателей вообще), но и полным равнодушием писательницы к мнению непосвященных, ее скромности и нелюбви к публичным выступлениям и «элитарным» тусовкам.
А между тем – потеря большая, горькая и невосполнимая. Ушла из жизни сильная и своеобразная рассказчица, романистка, эссеистка, мемуаристка, переводчица, драматург (сценарный факультет ВГИКа, который она окончила, это вам не хухры-мухры!) и, что мне особенно хочется подчеркнуть, – блистательная поэтесса.
когда моя тетя гита пила свой утренний кофе
горничная тщательно снимала пенки с подогретых сливок
при виде пенки у тети гиты делались нервные спазмы
когда портниха шила тете гите нижние панталоны
на внутренние швы накладывалась
мягкая шелковая тесьма
голые швы раздражали нежную кожу тети гиты
когда моя тетя гита посещала кинематограф
ее поклонник скупал все окружающие кресла
соседство чужих людей удручало тетю гиту
когда транспорт прибыл в треблинку
моя тетя гита примерзла к залитому мочой полу
но была еще жива
Впервые по прибытии в Израиль я прочел это поразительное стихотворение в журнале «22» и тотчас бросился на поиски книг автора. В помещении Союза писателей на тель-авивской улице Каплан, 8, на стеллажах, забитых книгами местных «шрайберов», их, разумеется, не оказалось. Как справедливо заметил один мой приятель-литератор: «Из этого книгохранилища, к сожалению, ничего украсть не тянет».
А когда впоследствии проштудировал подаренную мне Юлией книгу ее стихов «О деньгах о старости о смерти и пр.», то вспомнил о некогда полученном мною письме от Юнны Мориц. «У меня в поэзии, – писала, в частности, Юнна Пинхусовна (в миру Петровна), – есть лишь несколько скромных задач: 1) внутренняя свобода 2) личный духовный опыт 3) извлечение смысла из звука 4) абсолютная узнаваемость 5) отрешение от мелочной злобы неблагоприятных для меня обстоятельств 6) ритм развития, не рассчитанный на волю счастливого случая». Потому что все эти принципы стопроцентно приложимы к поэтическому творчеству Винер! Разве что, извлекая смысл из звука, она в большинстве случаев пренебрегает рифмой. А уж что до внутренней свободы, личного духовного опыта (в частности, связанного с полувековым пребыванием в Израиле), отрешения от мелочной злобы обстоятельств и абсолютной узнаваемости («…все талантливые пишут разно, все бездарные – одинаково и даже одним почерком» – Илья Ильф) и ритма развития – какие могут быть сомнения!
Я не чувствую себя старой
Я чувствую себя молодой женщиной
С которой случилось нечто непоправимое
Она и до последнего своего часа не была старой. С отроческим азартом набрасывалась на пользователей социальной сети, заменявших словесные комментарии к текстам дурацкими «гифками». Но, конечно же, не в коня корм.
В этом смысле не случаен в ее поэтической книге и раздел «Детское», хотя и адресованы стихи этого раздела явно не детям:
подойди ко мне листочек
лепесточек подойди
…………………………..
и алешка и аркашка
и букашка и бумажка
и огрызок и объедок
и окурок подойди
и своих ведите деток –
всех прижму к своей груди.
Читая ее стихи, особенно короткие, мы зачастую становимся как бы свидетелями только что совершенного ею открытия:
Я часто думала о смерти
но тут внезапно нагрянула старость
С ней оказалось столько хлопот
что мысль о смерти временно отступила
Действительно – временно. Выкладывая недели за две до ухода в Фейсбуке свое стихотворение, предварила его репликой: надо, мол, выложить, пока не поздно, а то ведь могу и не успеть – помру.
Укорененность ее в русско-еврейской литературой традиции отчасти наследственная – ведь и отец ее Меир Винер, и дед Ноях Лурье были видными идишскими писателями.
Так называемая «еврейскость» – ее неотъемлемая черта и стержень всего ею созданного.
два еврея один жид по веревочке бежит
кричали на улице мальчишки
но ко мне это не относилось
мои русские друзья меня любили
они находили во мне много личных достоинств
(я их тоже любила)
и вообще говорили они
ты совсем не похожа на еврейку
когда я решила уехать в израиль
мои русские друзья назвали меня предательницей
ты выросла на нашем хлебе
ты дышала нашим воздухом
ты впитала нашу культуру
наши воины гибли защищая тебя
и вообще говорили они мы тебя любили
как же ты можешь бросить нас и россию
мои русские друзья ошибались
я очень похожа на еврейку
я похожа на своего отца-коммуниста
как и он я жаждала чистого правого дела
или хотя бы такого места
где мне не надо бежать по веревочке
Судя по ее фото и мемуарным очеркам, была Юлия Винер в молодости спортивной, сильной, выносливой и рисковой. Недаром же стала участницей группы евреев, захвативших в феврале 1971 года приемную Верховного Совета СССР, требуя разрешения на репатриацию в Израиль.
обетованная территория
где нас не отыщет история
нескладное самодельное устройство
от которого добрым людям одно беспокойство
неоплатный кредитор человечества
чьи законные претензии всем давно надоели
великая моя держава
единственная моя надежда
не знаю убережешь ли ты меня от гибели
но сохрани от несказанного позора
выпавшего на долю моим близким
Что касается близких, то, не считая отца, погибшего в начале войны в ополчении под Вязьмой, почти вся ее родня с отцовской стороны, польские и австрийские (венские) евреи – персонажи ее стихотворного реквиема, довольно сдержанного, кстати, и лишенного привычной траурной патетики, но, тем не менее, более трагичного и проникновенного, чем иные.
Все творчество Юлии Винер проникнуто глубоким пониманием ближневосточных реалий. Эти реалии – живая плоть ее прозы и стихов.
По-мужски сдержанная, она не афиширует своей любви к городу, в котором прожила полвека, – Иерусалиму, но зимой пытается «согреть его своим дыханием», а летом – «охладить его жар своими кондиционерами» и «своими радостями и горестями приручить его каменную душу».
И город безропотно поддается моим усилиям
Растит в своей почве мои цветы и деревья
И отдает мне под застройку свои холмы
Бесстрастно глядя на меня каменными глазами
Юлия Винер была прекрасной женщиной и замечательной писательницей, и она всегда присутствует в моих благодарных воспоминаниях.
Марк Вейцман, поэт, критик
Моя подруга Юля Винер
(в сокращении[1])
С Юлей мы познакомились летом 1949 года, оказавшись вместе в пионерском лагере Литфонда. Мне было пятнадцать лет, а ей четырнадцать. Мама тогда работала в «Литературной газете». В этом лагере дети писателей и различных литературных работников бывали по многу лет подряд и хорошо знали друг друга. В основном это были ребята из интеллигентных семей, и сама обстановка была в этом лагере особенной, хотя известных писательских фамилий не помню. Помню только, что у многих ребят отцы или погибли на фронте, или, как у нас с Юлей, пропали без вести. Юлина мама, Тамара Ноевна, была необыкновенно красивой женщиной. В наше школьное время она, если не ошибаюсь, была литературным секретарем у А.Д. Поповского, писавшего на темы естествознания.
Мне тогда сразу понравилась хмурая, угловатая девочка с приметной большой родинкой на левой щеке. Мы оказались в одной палате и нашли много тем для разговоров, особенно о литературе. Мы обе были «книжными червями», в этом лагере подобный «недостаток», к счастью, не вызывал неприязни сверстников.
Она любила Хлебникова и читала наизусть «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил / Кузнечик в кузов пуза уложил / Прибрежных много трав и вер…». У меня дома был Хлебников в миниатюрном издании «Библиотеки поэта», которую собирал папа. Приехав из лагеря, я припала к этому синему томику и обращалась к нему постоянно, пока его не выманила у меня папина троюродная сестра Рита Райт, которой я не сумела отказать (жалею до сих пор). Она напирала на то, что была близко знакома с Хлебниковым, а у нее нет ни одной его книги, так что сердце мое дрогнуло. Тогда ведь Хлебникова не издавали.
У Юли было время, когда она тяжело заболела, пропустила школьный год. Я пришла к ней домой на Сретенку, в переулочек рядом с Садовым кольцом. Была крошечная тесная комнатка, и мне помнится, что на столе тогда у нее лежала французская книжка, чуть ли не Флобер.
В одном рассказе она повествует, как, путешествуя по Европе, забыла в Голландии паспорт, и ее спасло знание французского, когда на границе придирчивый жандарм никак не мог понять, кто она такая (еврейка, из России, жена голландца, живущего в Израиле, гражданка Нидерландов), и он в конце концов простил ей отсутствие паспорта за отличное знание французского языка. Очень смешной, трогательный рассказ…
В 70-х Юлька уехала в Израиль. Еще долго слово «Израиль» в Москве было непроизносимым, а Тель-Авив в телевизионной рекламе рифмовался с пивом, которое пьют только враги. Но прошло время. Московское телевидение вдруг (а может, и не вдруг) показало потрясающий ролик, где ночной Тель-Авив сверкал огнями, молодежь весело танцевала, а счастливые горожане гуляли до ночи, сидели в кафе и ели мороженое, в котором, неизвестно зачем, но необыкновенно нарядно красовались хорошенькие игрушечные зонтики (потом ела сама, но так и не поняла, зачем там зонтики!). По сравнению с тем, как жила Москва в те годы, это были картинки воистину обетованного места, где люди наслаждаются жизнью.
Я рвалась в Израиль, в частности, потому, что знала, что встречусь с ней. И действительно, в первую же поездку была незабываемая встреча, вечернее чаепитие в садике около дома, теплая южная ночь, а потом и сам необыкновенный для горожанина дом на Масличной горе, который она арендовала у греко-православной церкви.
В садике стоял небольшой столик, прямо рядом с ним рос куст, усыпанный лимонами, на столе – бутылка кока-колы. Юлька сорвала с ветки лимон и выжала его в стакан с колой, объяснив, что «так полезнее». Она прочитала нам свою поэму «Деньги», которая потом стала одним из любимых сочинений всего моего семейства. А по садику бегала собака золотистого цвета, очень изящная, но не торопившаяся общаться.
Казалось, это была та идиллия, ради которой я так хотела увидеть и эти края, и свою давнюю подругу. На самом деле за всей этой сказочной картиной оказалось очень много драматизма, отраженного потом в Юлиной прозе и стихах. Этот чудесный дом ей нужно было покинуть, он находился в арабском квартале, и постепенно жители квартала стали ощутимо выживать оттуда евреев. В этом доме после тяжелой болезни совсем недавно ушел из жизни Юлин муж Джон, его фотография в рамке стояла на столе. Множество страданий предстояло перенести из-за собаки, с которой нужно было расставаться при переезде – она не могла осилить лестницу на высокий четвертый этаж в доме на Кинг Джордж, куда Юле предстояло переехать.
Мне кажется, что книгу «О деньгах о старости о смерти и пр.» я получила от нее уже там. Ее собственное оформление поразило меня не меньше, чем другие ее неожиданные таланты – например, то, что полукруглую арку между комнатами она сделала своими руками.
Когда я впервые зашла в квартиру на Кинг Джордж, 14, меня просто сразила красота и стильность интерьера. Все было до предела просто и необычно: и желтый деревянный стол, и стоявшая на столе лампа, которую сделал из большой красивой бутыли Джон, и посуда – цветная армянская керамика, кружки и миски – расставленная на открытых полках над плитой и кухонным столом.
В конце полок, на оставшемся пустом пространстве, красовались керамические часы – тарелка с цветочным орнаментом. Юлька сказала, что это «копеечное рыночное изделие – самый точный и самый прочный образец часов, годами исправно работающих», после чего я превратилась в фаната этого изделия и каждый раз, когда бывала в Иерусалиме, накупала часов на рынке в Старом городе для себя и своих друзей. В самый первый раз я купила часы подороже, очень красивые и исписанные арабским текстом по периметру. Уже в Москве обнаружилось кем-то из гостей-арабистов, что на них размещен известный стих из Корана – «Евреи»! Так и провисели эти часы на кухне чуть ли не четверть века.
Вообще наши походы по рынкам носили некоторый ритуальный характер. В первый же раз, когда мы отправились за овощами на рынок около автовокзала, Юля строго спросила:
– Ты любишь рынок?
Я немного замялась с ответом на столь неожиданный вопрос, и она отчеканила:
– Тот, кто не любит рынок, не любит Восток.
Это было здорово сказано, и я с тех пор смело декларировала свою любовь к рынкам Востока.
Но вернусь к Юлиной книге с ее собственной картинкой на обложке – скачущий конь, к его крупу прижалась обнаженная женщина с развевающимися волосами. В конце помещена поэма «Моя родня с отцовской стороны». Я много раз перечитывала эти стихи. Все вместе они создавали потрясающую картину человеческой беспечности перед лицом смертельной угрозы и нежелания видеть опасность, образы человеческого благородства и человеческой низости, чудовищной судьбы, уготованной людям во время войны и Холокоста, хотя это слово в стихах не встречается. Когда я заговорила об этом с Юлей, она как бы вскользь бросила: «Да нет тут ничего, это просто история моей семьи».
Честно говоря, когда я пыталась читать эти стихи своим близким или просто друзьям, меня начинали душить слезы, и я бросала эти попытки. Есть немало сильной поэзии на темы войны и человеческих страданий, но эти стихи – непревзойденный шедевр в своей кажущейся простоте и бытописательстве.
Я могла бы еще многое сказать и о ее стихах (одно она посвятила мне, с некоторым сатирическим оттенком), и о прозе. Упомяну лишь стихотворение «я хочу» с посвящением «Адочке», это была самая любимая Юлина подруга еще со школьных лет. Про нее имеется и чудесный рассказ. В стихотворении же она отразила Адино качество, которое ее восхищало и с которым она не переставала бороться. Очень смешное стихотворение. В финале стихотворения – «оно синее, а я хочу красное» – точно передано Адино изобретательное умение не принимать ничьей опеки. Даже Юлиной, хотя у нее не было подруги ближе, чем Юля.
В Москве Юля всегда останавливалась у Ады, в ее большой и хорошо расположенной квартире на Ленинском проспекте, совсем недалеко от меня, так что я могла часто их видеть, – обе дымили там от души. Когда моя дочка Лиза как-то раз предложила Юле пожить у нее на Ломоносовском проспекте, Юлька сказала мне жалобно: «Там курить нельзя – маленький ребенок!»
Не знаю, имеют ли для кого-нибудь еще значение те мелочи, из которых соткались мои воспоминания. Для меня они – часть моей долгой и, скажу честно, богатой событиями, хотя и многотрудной жизни. И моя привязанность к Юле была одним из щедрых даров судьбы, особенно когда я чувствовала, что и я для нее – своя в доску.
Наталья Пригарина, доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудникИнститута востоковедения РАН
Вспоминая Юлю
Весной 1999 по дороге с базара я увидела в русском книжном магазине на Агриппас черно-белую книгу непривычно большого для стихов формата.
*
Сквозь мои черты
все явственнее проглядывают черты моей матери
Она бы не обрадовалась, видя то, что вижу я
Да и я не рада
*
Неподвижно лежа в постели
я ощущаю свое длинное, стройное тело
Затем я встаю и вижу это тело
Я недавно похоронила маму, жила с дочкой-первоклассницей и отцом, балансировала на грани развода и при этом ждала ребенка. Верлибра никогда не любила, но эти строки меня тогда ударили. Стою и читаю все подряд. Вдруг слышу – продавщица говорит по телефону: «Юля, тут женщина хочет купить вашу книжку, но у нее, видно, денег не хватает», – а потом мне: «Юля сказала – давайте сколько есть». Я сгребла всю мелочь, в автобусе тоже читала и думала, как Шариков: «Вот свезло так свезло!»
Книжку вскоре замотал кто-то из знакомых мужа, я ужасно злилась, но вскоре увидела объявление о вечере Юлии Винер в русской библиотеке. Это было еще в старом здании, на Ха-Ор, 2, и я поплелась – опять купить книжку и на Юлю посмотреть (на фотографии она была молодая, загорелая, изящная, в белом платье на бретельках, улыбалась загадочно из-под черной челки)… В тот вечер на ней было темное платье в белый горох и черный берет, и все понимали, что от аварии она так до конца и не отошла. Стихи она читала низким голосом, негромко, держалась с удивившей меня свободой. В конце вечера сказала: «Есть книжки – могу продать, могу подарить».
Я подошла, рассказала про первую книжку и тут же получила вторую, а вдобавок – приглашение в гости (помню, еле добралась до ее двери на высоком пятом этаже). Рядом со звонком висела надпись из проволоки «Юля», она мне очень понравилась. И у нее мне тоже понравилось: просторная квартира в старом доме, на столе и в шкафах книги на разных языках, кошка…
Когда я сказала Юле, что ни одной женщине я не посвятила столько стихов, сколько ей, она смеялась. А я смеялась, когда она сказала, что у меня есть талант, но к поэзии он не имеет никакого отношения, потому что – угадала какой: приходить в самое неподходящее время… Но все эти годы связи мы не теряли. Она была совсем из другого мира, и сначала я немного ее побаивалась. Потом хотелось чем-то ей помочь: искала по ее просьбе кафе, доставляющее еду на дом по заказам (из этого так ничего и не вышло, а каждый раз казалось, что вот-вот), выполняла какие-то мелкие поручения…
Постепенно я стала посылать ей новые стихи. Ее ироничная и пронзительная поэзия в чем-то, конечно, на меня повлияла, но она всегда это отрицала. Замечания свои обычно печатала красным прямо на полях текста, они были лаконичны, часто насмешливы. Тем больше я ценила редкие похвалы – почти всегда с оговорками, например: «Да, Ирочка, стишок вполне ничего, только не надоело ли жалобно стенать «холодно, странничек, холодно…»?» Меня уже начали печатать в «ИЖе», вышла моя первая в Израиле книжка «Наперечет», и то, что она называла «жалобностью», казалось мне вполне позволительной грустью. Спорить было невозможно: она сразу уходила в сторону и прекращала обсуждение.
Недавно перечитала ее письма, то немногое, что сохранилось в электронной почте и в «личке» Фейсбука после двух компьютерных аварий. Из письма 2021 года: «Ир, ничего со мной не поделать, не дано мне, не врубаюсь я в образную, ассоциативную, поэтическую речь… Ваша Ю.». Или из «лички»: «Написала Вам здесь вчера, приглашая Вас, если можете и хочете, к себе для потрепаться. Предупредила, что я темная и мрачная. И однако. Но и это послание исчезло» (тоже 2021 год).
При встречах она всегда расспрашивала меня о дочке и сыне, и я чувствовала, что это не из вежливости. Но особая симпатия у нее была к моему отцу. (Я объясняла ее почти всерьез тем, что они оба родились в год Кабана, с разницей в двенадцать лет: «Кабан – золотое сердце».) Под его фотографией на моей странице Фейсбука появился ее комментарий: «Какое привлекательное выражение на этом лице! Немножко скептическое, немножко ироническое, немножко циническое, и все-таки доброе. «Ну да, вот такой ты есть. Вот такая ты есть. И такие мы все. И пусть тебе и всем нам будет хорошо», – говорит мне это лицо». Думаю, так в душе относилась к людям и она сама.
Ее книга «О деньгах о старости о смерти и пр.» все ближе мне – и тем, кому я когда-то ее подарила. А я сначала купила у нее «по мивце» сколько-то экземпляров, потом еще несколько раз подкупала. Даже в Россию тогда послала. Правда, мой энтузиазм разделяли не все, а знакомый профессор книгу мне просто вернул – сказал, что не хочет, чтобы она была в его библиотеке. Это можно было предвидеть, зная его политические взгляды и литературные вкусы, но я была так ошарашена, что зачем-то рассказала об этом Юле. А она, со своей прямотой и привычкой не церемониться, восприняла это совершенно спокойно. Но когда я время от времени звонила ей, чтобы сказать, что опять перечитываю ее стихи, и смеялась – «я ведь вам это уже говорила!» – она со смехом отвечала: «Говорите, Ира, говорите!»
Ирина Рувинская, литератор
Памяти Юлии Винер
Я знал, что Юля давно и тяжело болеет, и было ясно, что от этого не выздоравливают, но когда Саша Верник написал, что Юля скончалась, подействовало сильно.
Мы не были близкими друзьями, но общались и лично, и в переписке еще с прошлого века. Я знал ее имя и стихи с начала 90-х, а Юля, вероятно, тоже что-то про меня слышала, ибо, когда в 1999 году в «Зеркале» Ира и Миша Гробманы напечатали мой рассказ «Гонскэ из Синдзюку», Юля позвонила моему другу Рите Шкловской и попросила мои координаты. Получив мейл, Юля послала мне письмо, в котором назвала этот рассказ из жизни японского бомжа «пронзительным» и предложила встретиться.
В следующий мой приезд в Иерусалим я отправился к ней на улицу Кинг Джордж, 14 – тогда в доме еще не было лифта. Адрес самый центральный, но не столь баснословный, как в Гефсиманском саду, где Юля с мужем жили до этого, в те невообразимые ныне времена 1970-х, когда жизнь в тех районах еще была возможной. Тамошние пейзажи и местную фауну она впоследствии описала в повести «Снег в Гефсиманском саду».
Первое, что меня поразило по приходе, – это множество царапин на Юлиных руках: от совершенно дикого и злобного кота, которого Юля где-то подобрала. Потом вздыхала и говорила: «Ну что поделаешь…» И второе – она была без поддерживающего корсета на шее. Мне говорили, она в то время нуждалась в нем. Через полчаса разговоров за чаем Юля извинилась, вышла и вернулась в этом корсете. Я воспринял это как то, что она относится ко мне не как к случайному чужому посетителю, а как к доброму знакомому. Растрогался.
При прощании Юля подарила свою книжку «О деньгах о старости о смерти и пр.» и надписала: «С трепидацией». Я страшно загордился (а потом иногда употреблял эту формулу в своих инскриптах). Отдельные стихи из этой книги я уже знал, а книгу постоянно перечитываю. Так случилось, что у меня даже есть второй экземпляр: я оказался в мастерской Анатолия Басина, когда он избавлялся от своей библиотеки, и он предложил забрать что хочу из книг. Я уговаривал его этого не делать, но, когда не преуспел, полдюжины книг взял – в том числе Юлину. Потом я принес ее к ней на подпись. Она удивилась, когда услышала историю. Что делать – на людей иногда находит. На меня самого нашло осенью 2020-го в Нью-Йорке, когда я вынес на улицу несколько сотен книг. О чем ныне грущу.
Потом мы не раз обменивались текстами. Меня – вероятно, в силу образа жизни, помимо литературных достоинств – сильно впечатлил сборник «Место для жизни». Особенно, помню, подействовал рассказ «Моя красавица», про Аркадия и его яхту, которую он всю жизнь строил и на которой ни разу не сплавал. Вспомнил «Клипер “Иоганна-Мария”» Артура ван Схендела. Читая этот цикл Юлиных рассказов, я подумал, что описанные судьбы роднит не только место (дом по такому-то адресу), но и то, что места-то как раз нет (несмотря на адрес, временный и ненадежный). Или то, что можно назвать – не соображу (в который раз уже), как по-русски, – unfulfillment.
«Красный адамант», детектив, возможно, самый популярный среди читателей (и даже переведенный на немецкий – впрочем, что значит «даже», вот одну мою книжку тоже перевели на немецкий – зачем и почему, неведомо), затронул меньше.
В письмах Юля, случалось, писала: «Пишу ерунду, сама себя стыжусь. На этом условии издатель обещает издать то, что я хочу». Или, помню, обсуждали с нею характеристику, данную ей в дневниках Мишей Гробманом еще в 1971-м: «Оригинальная и довольно необычная Юля Винер» – надо же: мало того, что оригинальная, так еще и довольно необычная!
Иногда я писал Юле, просто вспомнив ее стихи:
«Юля, здравствуйте (чего-то мне захотелось поприветствовать Вас этим детски-старомодным словом – каковое много лет не употребляю в переписке, а в жизни так и подавно).
Я читал дурацкие рассусоливания о старости и смерти в ЖЖ, и вспомнил про Ваши стихи, и нашел их в интернете (книжка-то у меня на складе в Бронксе уж третий год томится), и перечитал, и проникся, и другие стихи тоже прочел и надолго замер (совсем забыв, что надобно срочно писать о символике стрекозы в японском искусстве), и решил написать Вам и сказать что-нибудь хорошее. Вот – пришел и говорю. Хорошие стихи. Вы молодец. Как Вы?»
Юля отвечала: «Милый Женя, здравствуйте и Вы. А милый – потому что очень меня порадовали. Ужасно приятно, когда человек хочет сказать тебе что-нибудь хорошее, просто так, без всякой задней мысли. Редко это бывает! А когда это по поводу стихов – вдвойне приятно, хотя стихов я больше не пишу. Кончился поэтический заряд. Пописываю прозу. Иногда немного рисую на компе. Вот Вам образчик.
А в остальном – что ж, все идет своим неизбежным путем: старею, болею, дурею…
Символика стрекозы звучит необычайно зазывно. Что же она, в самом деле, символизирует? Юля».
Иногда, когда я писал ей откуда-нибудь из экзотических краев или, немного хвастаясь, упоминал, что в ближайший месяц мне надобно посетить три страны и пять городов, Юля отвечала: «Ох, Женя, я не просто dizzy, а смотрю на Вас с ужасом и восхищением (awe). Бывает же такая зверская энергия! Да еще и синергия… Зависть берет. Порхая вот так по свету, не запорхнете ли когда и в наше левантийское болото? Впрочем, чем Вас сюда заманить, кроме лихорадочного להנות (enjoy yourself) на фоне бесконечной и безнадежной войны.
漢字 осталось загадкой, как и было, ну и черт с ним, загадок в компьютере и так хватает.
Про себя: перевожу, пописываю, старею и дурею. Оно вроде бы и любопытно наблюдать этот распространенный процесс на себе, но без этого опыта я бы охотно обошлась.
Спасибо за комплимент (?) насчет саспенса. Никогда не подозревала за собой такой способности, видно, сказывается прилежное чтение американских детективов.
Рада была бы почитать Ваши книжки. Не исчезайте!»
В самое последнее время наше общение свелось к кратким репликам в Фейсбуке или просто лайкам. От общих знакомых я знал, как сильно она болеет и как замкнулась. Помню, как года три (или четыре?) назад, когда я приехал в Иерусалим, позвонил и сказал, что рад был бы навестить, Юля пригласила (и сказала: «У меня теперь есть лифт»). Я сказал друзьям, что иду к ней в гости, – они удивились и сказали: «Как это? Она никого не принимает!» В общем, это была последняя встреча. Я заметил, как Юля изменилась. Время немилосердно. А сейчас оно для нее кончилось. Или, кто знает – началось иное?
Евгений Штейнер, доктор искусствоведения, профессор-исследователь при Центре изучения Японии Школы востоковедения и африканистики Лондонского университета
1 Полный текст воспоминаний Н. Пригариной см. на сайте издательства «Достояние» kniga-book.com.