Лика
Когда Лика шла по деревенской улице мимо темных подслеповатых изб, многие встречные улыбались ей и останавливать с ней поболтать. Она была маленького росточка, тонкая, как веточка, все лицо в мелких рыжих веснушках, словно солнце просеяли через сито, а улыбка – от щеки до щеки, и глаза бездонные – кажется смотри в них, да не насмотришься. И удивительно точно подходило к ее тонкорунной фигуре имя «Лика» – вся она была такая нежная, ласковая, так радовалась каждому прохожему, будто видела перед собой не соседа, а любимого родственника.
Жила Лика одна. Мать ее умерла от тифа лет десять назад, а спустя четыре года помер отец – на Крещение прыгнул пьяный в прорубь, и его утащило под лед. Изба Лики стояла на самом краю деревни, на берегу реки, и была до того старой, что одна стена ее покосилась, осела и прочно вошла в землю. Лика просыпалась рано, еще с ночи, топила печь, пекла хлеб и пироги, прибирала избу, готовила обед и шла пешком за шесть верст в колхоз, где работала помощником бухгалтера. А зимними вечерами, когда ветер ревел в печной трубе отходную, Лика пристраивалась у окна и запоем читала книги, взятые в местной библиотеке. А летом, когда вечера были длинными и душистыми, бежала на реку купаться.
Лика плавала и на спине, и на животе, и на боку, с наслаждением рассекая прохладную темно-хрустальную воду. А когда на небе зажигались первые звезды, Лика выходила на берег, отвязывала от мостков старую лодку и гребла в камышовую глубь. Здесь пахло травами, сыростью, болотом. Призывно и страстно пели невидимые лягушки, с берега вторили им соловьи. Небо над головой казалось белым от несметных мелких звезд, и алмазно слезился среди них молодой месяц. Лика смотрела на эту необъятную красоту мироздания и чувствовала такое густое счастье, какое и не описать словами. Ей казалось, что совсем скоро с ней случится что-то невероятное, восхитительное – что-то такое, что может произойти только с ней. И охваченная сильным и страстным волнением, она долго и сладко плакала, а отчего плакала – понять не могла.
Когда Лике исполнилось двадцать, стал за ней ухаживать колхозный плотник Василий, некрасивый вдовец, старше ее лет на семнадцать. Он починил Лике печь, собрал шкаф для одежды, а весной пристроил к старой избе широкую террасу. Теперь вечерами Лика уже не плавала в лодке, а пила на террасе чай и слушала жениха. Василий любил говорить о политике. Он говорил быстро, напряженно, страстно, не позволяя Лике вставить ни слова. Во время таких разговоров он сильно потел и все время промокал лоб носовым платком в коричневую клетку. Наговорившись, звал Лику гулять. Она набрасывала на голову старый шерстяной платок, продевала руку в его, согнутую калачиком, и оба шли на берег реки.
Река под месяцем блестела ртутью. Нежно квакали лягушки, пели соловьи, от воды тянуло прохладой. Лика слушала как Василий говорит о Сталине, о репрессиях, о закате Европы, о политической безнадежности Америки, и думала – какое счастье прожить с этим человеком всю жизнь, безропотно служить ему, стать женой, матерью его детей, музой – словом, всем, кем только может стать женщина. И снова в ней поднималось сильное и страстное волнение, и снова ей хотелось и смеяться, и плакать, и кричать, и много-много говорить. Но она боялась показаться Василию сумасшедшей, и потому молча целовала его холодную колючую щеку мокрыми от слез губами и шла с ним дальше.
После свадьбы Василий построил большую трехкомнатную избу с ровными лаковыми полами, с резными ставнями и высоким боярским крыльцом. Лика ходила по комнатам, постанывая от восторга, и с утра до вечера все что-то скребла, мыла, оттирала, перестирывала и выбивала. Вечером Лика ставила перед мужем борщ, золотистую, с ржавой корочкой жаренную картошку, квашеную капусту, огурцы, пироги. Садилась на табуретку, подпирала щеку рукой и смотрела, как Василий пьет водку, хрустит огурцом, так что мутные капельки брызгают во все стороны, шумно втягивает с ложки жирный, с прозрачно-маслянистыми пятнами борщ, и думала, какое счастье послал ей Господь.
Через год родился у Лики сын. Она красиво располнела, зарумянилась, и походка у нее стала какая-то озабоченно утиная. Лика с удовольствием показывала соседям мальчика, в подробностях рассказывала, как он переворачивается на животик, как улыбается, как агукает, как сосет пальчик – ей казалось, у нее совершенно особенный сын. На рассвете Лика пекла хлеб и пироги, бежала в огород, с огорода в кухню, с кухни в колхоз – отвезти обед мужу, из колхоза обратно в дом, и это ежедневное, карусельное верчение доставляло ей такую неуемную, бьющую через край радость, как будто у нее каждый день были именины. Через год родила Лика еще сына, а через два – дочку. Когда они всей семьей шли по единственной деревенской дороге между темными избами, встречные долго глядели им вслед, качали головами и вздыхали с завистью:
– Какая у Лики семья!
Весной, в начале девяностых, приехал в их деревню учитель русской литературы Вознесенский Андрей Николаевич. Был он высок, бледен, худ и напоминал Достоевского в молодости. Жена от него ушла, оставив семилетнего сына – застенчивого, бледного заику, которого учитель обожал и ради которого переехал в деревню. Был учитель в быту неловок: ни дрова колоть, ни печь топить не умел и однажды забыл закрыть заслонку и едва не угорел с сыном. Готовить тоже не умел и кормил мальчика кое-как, все больше пересоленным и пережаренным, но за помощью обращаться стеснялся. Однажды Лика забирала из школы дочку и дала ей большой пирожок с брусникой. Учительский мальчик стоял рядом, внимательно смотрел, как Ликина дочка ела пирожок, и шевелил губами на каждый ее укус. Сердце у Лики дрогнуло, она вынула из сумки второй пирожок и протянула мальчику:
– На возьми, хочешь?
Мальчик быстро кивнул и за три укуса проглотил пирожок.
Тем же вечером Лика налила в кастрюлю борща, положила на огромную тарелку пирог с курицей, картошку, кусок домашней колбасы, немного квашеной капусты и постучалась в избу к учителю. Андрей Николаевич встретил ее в сенях, где, будто робея, мигала плохо вкрученная лампочка, по-старомодному поклонился Лике в пояс и в благодарность поцеловал руку. Ночью Лика смотрела на выбеленные от луны стены комнаты и вспоминала, как учитель целовал ей руку. И от этого воспоминания происходило с ней что-то странное: будто внизу живота у нее плавала огромная рыба и била хвостом, и от этого сладкие острые волны прокатывались по всему телу. Лика несколько раз выходила на кухню попить воды, а когда вода в кувшине закончилась, села на табуретку, подперла щеку рукой и до утра вспоминала, как учитель целовал ей руку. И ни о чем другом ей думать не хотелось.
На следующий день Андрей Николаевич вернул Лике кастрюлю и тарелку, улыбнулся и вынул из-за спины букет подснежников. Лика покраснела, и в горле у нее что-то застучало, словно туда пересадили сердце. Дома после ужина она положила в кастрюлю картошку с мясом и вышла в сени.
– Куда ты? – удивился муж.
– К учителю новому схожу, сына его покормлю. Они городские, ничего не умеют.
И выскочила из дома, даже голову платком не покрыла.
Отец и сын быстро ели, стуча ложками, и уши у обоих краснели от еды и счастья. Наевшись, мальчик сомлел и пошел спать. Лика и учитель остались в кухне одни.
Они сидели, молчали, прислушивались к тихому бою настенных часов. И как-то незаметно случился между ними разговор. О том, как хорошо весной бродить вдоль реки в одиночестве, как приятно ощущать босыми ногами траву между пальцев, как здорово смотреть на солнце сквозь дырочку в зеленом листке, и как весело было в детстве, когда шел первый снег. Такие разговоры они вели между собой, и время как-то замедлялось. Лика чувствовала, как она уплывает далеко-далеко, по течению большой и плавной реки, и от этого ей так покойно, так сладко, как еще никогда в жизни не было. И когда Андрей Николаевич поцеловал ее в губы, она очень удивилась, что все это происходит с ней – примерной мужниной женой, но не оттолкнула его, а жарко ответила на поцелуй. Она целовалась, и ей казалось, что и разговор этот, и поцелуй уже давно с ней случились, и человека этого она знает всю свою жизнь, просто осознала только сейчас.
С этого дня Лика приходила к учителю два раза в неделю. Еды не приносила, а готовила сама; потом сидела на табуретке и, подперев щеку рукой, смотрела, как учитель и его сын едят. Когда мальчик уходил спать, Лика опускала занавески на окнах, и они с Андреем молча и страстно любили друг друга на кухонном столе. Иногда уходили в ночное поле, где шумел в травах ветер, а в просветах между деревьями блестела под месяцем река. Небо низко висело над ними и крупно сверкал бриллиантами ковш Большой Медведицы. Лика падала на спину, прижимала к себе Андрея, смотрела в его большие глаза, окруженные высокими травами, и плакала от стыда и счастья. И долго потом они говорили о детстве, о школе, о том, как трещат дрова в печке, и какую странную грусть ощущаешь, слыша тиканье часов, и как уютно зимой читать «Темные аллеи». И чувства, и переживания у них были одинаковыми, и они прекрасно понимали друг друга и говорили взахлеб, и не могли наговориться.
Домой Лика возвращалась под утро. Прокрадывалась до спальни на цыпочках, обходя скрипучие половицы. Но как только входила в комнату, Василий открывал глаза. Он садился на кровати и зло спрашивал у Лики:
– Где ты была?
– У тети Даши. За выкройкой засиделись. Потом ребенка ее укачивала, спи, – отвечала Лика спокойно, и сама удивлялась, откуда в ней это спокойствие.
Она снимала через голову сарафан или кофту и в легкой комбинации ложилась в кровать. Василий поворачивался к жене и начинал зачем-то пересказывать ей вечерние новости из телевизора. Он говорил о коррупции, о бандитах, о перестрелках в Москве, о том, что правительство не туда смотрит и что всех новых русских надо убивать, – говорил торопливо, напористо, без пауз, и при этом у него было такое лицо, словно его ограбили.
– Взял бы автомат, поехал на Красную площадь и всех бы перестрелял! – кричал он и стучал по кровати кулаком.
Лика внимательно смотрела на свои ладони и считала до десяти, чтобы не схватить стул и не ударить им Василия.
– Как прошел твой день, Васенька? – кротко спрашивала она, четыре раза досчитав до десяти и обратно.
Василий смотрел на нее нехорошими глазами, молчал несколько минут, так что в доме отчетливо слышалось тиканье часов, а потом нудно, тяжело, как будто волочил бревно по траве, говорил, что был у него сегодня в городе заказ на мебель, но сорвался, и люди сейчас пошли не те – сами не знают чего хотят, и что денег в этом месяце еще меньше, а Лика зачем-то купила ткань на платье и новую комбинацию. Василий ругал жену, называл транжирой, высмеивал ее низенький рост, передразнивал, как она храпит во сне, а Лика смотрела на него и думала – за что ее так покарал Господь? Вот ей повезло, она встретила родственную душу, но вынуждена жить с мужем-боровом, который, кроме удушающих сплетен и дрязг, ничего в жизни не видел и не хочет видеть! Завтра она проснется и будет думать, откуда взять деньги, как накормить детей, закрутится за готовкой, стиркой, уборкой, и день утонет в мелких, бытовых, убивающих душу делах, а вечером снова будет душный, тупой, никому не интересный монолог о политике – о, как это ужасно!
Однажды она твердо решила, что разведется. Как только младшей дочери исполнится восемнадцать, она уйдет к Андрею. И вдруг представила, как они сидят втроем: она, Андрей и его сын. Стол накрыт коричневой скатертью с длиной бахромой, которую так приятно накручивать на палец, над головами нежно светит зеленый абажур, в печке трещат дрова; Лика шьет, щурясь на свет, Андрей читает вслух Чехова, мальчик рисует. Господь Всемогущий, какое блаженство!
Спустя три года после этого обещания Лика проснулась ночью от того, что Василий плакал. Он сидел возле тусклого рассветного окна, сгорбив спину, точно нищий, и плакал тонким скулящим звуком. Лика бросилась к нему, обхватила руками его колени и вдруг заметила, какие у него дырявые носки – словно от картечи. Сердце ее защемило, она подняла к нему голову и увидела, до чего же он стар и страшен. Волосы седые, под глазами мешки, а глаза наполнены мутной водой. И такая вдруг охватила ее мука! Она села к нему на колени, положила голову на плечо и разрыдалась. И плакала, не переставая, до утра. Никто из них в ту ночь не сказал друг другу ни слова, но витало между ними все недвусмысленное, все невысказанное и страшное – такое страшное, о чем и говорить нельзя. И каждый ощущал стыд и жалость, и думал – как же он виноват.
На следующий день Василий достал скопленные деньги и отправил Лику с детьми на месяц в Сочи. Лика никогда не была на море, но ехать ей не хотелось, разве только ради детей, которые скакали по саду, словно щенята. Но Василий все время заглядывал ей в глаза, улыбался, брал за руку и спрашивал одно и то же:
– Ты рада, что едешь? Я хорошо сделал? Ты ведь этого хотела, моя девочка?
И Лика изображала неуемную радость, и бросалась мужу на шею, хотя ей хотелось кричать от разлуки с учителем.
Все время, пока она собиралась, Василий насвистывал веселую песенку, ходил по дому с карандашом за ухом и вид имел такой таинственный, словно знал что-то, чего другие не знают. Через месяц Лика и дети вернулись из отпуска и увидели, что в доме появился второй этаж и новые просторные сени. Василий, в новой рубахе, модных джинсах, вышел к жене и детям, взял чемоданы и повел показывать дом. У каждого из детей теперь была комната, а в комнатах стояла городская мебель из телевизора. Василий распахивал перед детьми и женой шкафы, комоды, садился в мягкие кресла и просил, чтобы они тоже посидели, и вид у него был такой, словно он водит их по картинной галерее. Под конец, краснея и волнуясь, он дрожащими руками развернул перед Ликой шуршащую бумагу и достал из недр белой бумаги красное платье из струящегося шелка.
– Тебе нравится? Ты о таком мечтала? Ты будешь носить? – и глаза у него были, как у бездомной собаки, которая долго бежит за незнакомцем.
– Васенька, – тихо спросила Лика, когда дети разошлись по комнатам и они остались вдвоем, – откуда такие деньги?
– Какое это имеет значение? Главное, что тебе нравится. Тебе ведь нравится, да?
– Нравится. Но ты должен сказать, откуда деньги.
Василий сдался.
– Ладно, только не кричи. Я кредит в банке взял. Два миллиона. Хотел тебе приятное сделать.
Лика почувствовала, как у нее медленно немеют ноги.
– И сколько лет нам отдавать? – спросила она очень тихо.
Василий посмотрел в угол кухни и снова покраснел.
– Я на пятнадцать годов взял. Надо по двадцатке в месяц платить. Но мы справимся. У тебя зарплата хорошая, у меня заказы будут. Мы быстро отдадим. Да? – и добавил, понурив голову, – прости меня. Я хотел тебя порадовать. Я тебя очень люблю.
Ночью Лика вышла на берег реки. Отвязала старую лодку, заплыла в камышовую глушь и рыдала так долго, что у нее заболело в ушах.
Когда младшей дочери исполнилось восемнадцать лет, Лика никуда не ушла.
Шли годы. Дети выросли и уехали. Каждый из них жил теперь очень занятой жизнью и приезжал к родителям несколько раз в год. Они говорили со стариками равнодушно-вежливо, о себе ничего не рассказывали, а только отвечали на вопросы. Когда же Василий начинал с ними разговор о политике, они слушали его спокойно, но презрительно, и Лика видела, что ни она, ни старик детям не нужны, и они ездят сюда лишь потому, что так надо. Она смотрела на безукоризненные костюмы сыновей, которые они зачем-то надевали в деревенском доме, на аккуратные красные ноготочки дочери, которыми она брезгливо перебирала картошку, и думала, как многим она пожертвовала ради них, а они выросли эгоистами. Лучшие ее годы позади, и если сложить эти годы, то и вспомнить ничего, кроме свиданий с учителем. И однажды она не стерпела и сказала дочери:
– Зачем ты так со мной разговариваешь? Как будто я дура бестолковая! Если бы ты знала, через что я прошла…Ты бы себя по-другому вела.
А дочь ответила спокойно:
– Знаешь, мама, если бы ты жила своей жизнью, а не чужой, ты была бы самой счастливой на свете. И дети твои были бы другими. И отношения наши были бы совсем другими. Как же ты не понимаешь, мама!
Ту ночь Лика сидела на старых, прогнивших мостках, смотрела на небо, усыпанное ледяными крошками звезд, и думала, где она совершила ошибку? За что ее карает Господь?
Прошло еще несколько лет. Из деревни уехал учительский сын. В городе он работал и поначалу все шло славно, но потом связался с плохой компанией и подсел на наркотики. Он умер в чужой, загаженной квартире, на старом матрасе, от передозировки. Ему было двадцать семь лет.
Его хоронили в тоскливый октябрьский день. Небо напоминало простоквашу. От земли тянуло сыростью и мокрыми листьями; от реки несло гнилыми камышами. За гробом шли старенький священник, соседи, двое певчих и Андрей с Ликой. Андрей плакал, дергая седой, плохо бритой щекой, и все время вытирал слезы трясущимися ладонями. Процессия дошла до кладбища, гроб опустили, забросали еловыми ветками и землей, сказали несколько скудных речей и разошлись. Лика довела Андрея до дому, усадила на кухне и сделала чай. Когда она ставила перед ним кружку, он схватил ее за руки, так, что горячий чай едва не расплескался, и сказал с такой скорбью в голосе, что Лика едва не закричала от боли:
– Почему меня не жалеешь? Я тоже человек! Я мучаюсь! Дети твои выросли, бросай его.
Лика заплакала.
– Андрюша, я не могу. Вася сильно болеет. Не могу.
Василий лежал в районной больнице то с сердцем, то с гриппом, то с воспалением легких, и пока лежал, изматывал всю палату разговорами о политике. Он ругал всех: Россию, Америку, Европу, НАТО, Сирию, – говорил быстро, напористо, и когда говорил, сильно потел в подмышках. Он путал имена и даты, а когда его поправляли, страшно сердился. Исчерпав всю память, он переходил на больницу: придирался к медсестрам, измывался над уборщицами, а одного интерна так изругал за мятый халат, что парнишка не выдержал и расплакался. Когда же приходила Лика, Василий смягчался, пил бульон, ел пирожки и курицу, и, изнемогший от еды и разговоров, засыпал у нее на плече. Лика перекладывала его на кровать и молча обносила палату пирожками и бульоном, и каждому заглядывала в глаза, как виноватая собака.
Через пять лет Василия не стало.
После поминок Лика проводила детей, убрала стол, вымыла избу. Вечером вышла на реку. Сладко пели лягушки и соловьи, гудели в траве сверчки, молоденький, только что народившийся месяц висел над деревней, сверкая лакированным боком, и чудно блестела, осеребренная его светом, спящая деревня. Лика стояла по пояс в траве и чувствовала, как железные прутья, долгие годы оковывавшие ее сердце, один за другим лопаются и падают на землю. И дышать становилось привольно, легко, свободно. И слезы текли по щекам, милые легкие слезы, и было так скорбно, так сладко, так волшебно душе в эту теплую летнюю ночь.
Спустя сорок дней Лика и Андрей поженились.
Они возвращались из загса пешком, по-стариковски медленно, держась за руки. Прошли всю деревню и зашли в сад Лики. Какая-то белая птица, сидя на ветке, нежно пела, встречая жениха и невесту, и оба заплакали. Лика вынесла из дома самовар, чашки, пирог, шоколадные конфеты и бутылку красного вина. Они сели за круглый стол под кустом шиповника и заговорили, понимая друг друга с полуслова: о зеленом листке, о пахучих зарослях черемухи, о камышах на болоте, о городах, где никогда не бывали, но мечтали побывать. И пусть им обоим под семьдесят, но разве это мешает мечтать? Они строили планы, что осенью непременно поедут в Санкт-Петербург, потом в Москву, а затем по Золотому кольцу, смотреть старинные храмы. Снова целовались, плакали и говорили: неужели возможно такое счастье – прожить с родственной душой остаток жизни? О, как должны быть упоительны, как светлы и легки будут эти годы!
Андрей Николаевич Вознесенский, бывший школьный учитель, умер через три дня после свадьбы, на семьдесят третьем году жизни, во сне.