Молчание
Март перевалил на вторую половину, уже давно миновали первые его студеные солнечные денечки, с ослепительными бликами на белом металле крыш и желтыми от пыли ветрами, когда неожиданно ранним утром небо зашторилось сизыми тучами и сгустилась совсем не утренняя тьма. Медленное кружение снежинок сменилось растрепанным потоком белых хлопьев, и вот уже понеслась по улицам туманным маревом метель.
«Ну, вот и зима вернулась, – отметила Анна Николаевна. – С зимой тебя, Анюта, с новым годом!»
Перед тем, как уйти на работу, она всегда подходила к окну, не затем, чтобы полюбоваться каким-то особенным живописным видом – это был самый заурядный вид на замусоренный и тесный, но вмещающий на удивление много как попало запаркованных машин двор далеко внизу, – и не затем, чтобы узнать, какая нынче на дворе погода, а в смутной надежде увидеть что-то новое, волнующее, быть может. Но сегодня, в день весеннего равноденствия, в момент ожидания и предвкушения самых сладостных дней весны, ее апогея, из окна квартиры Анны Николаевны, затерянной на верхнем этаже окраинной многоэтажки, открывалось лишь подобие урбанистической снежной панорамы, совсем зимней.
Впрочем, дежавю зимы и нового года не могло обмануть Анну Николаевну: она-то знала, как неминуемо и стремительно начнет оседать этот непременный снег мартовского излета, каким мимолетным будет трепетание его фиолетовых искр под неумолимым солнцем завтрашнего дня. Это долгожданное завтра, когда наконец-то уйдет в прошлое и станет забываться зима, с ее сиротскими днями, подсвеченными далеким, в зыбкой ли серой дымке, в дрожащем ли белом тумане, солнцем, с тревожным мельканьем утренних огней за окном и мутными предрассветными клубами бензинных выхлопов, застилающими автомобили, покорно греющие застывшие за ночь сердца-моторы.
И, вне всякого сомнения, если не завтра, то, во всяком случае, совсем уже скоро, в конце недели, в свой выходной, она будет пробираться между сугробами на старом кладбище, укрывающими просевшие могильные холмики, и утаптывать рыхлый после полудня снег возле могилы мужа, так, как делала она это каждую весну, в годовщину его смерти. Снег будет отмечен тоненькими прочерками когтистых лапок воробьев и синиц и снабжен множеством поблескивающих черных ячеек, образуемых таянием. Она вновь прислушается к мерному гудению ветра в сплетениях тополиных веток, подпирающих облака, похожие на белоснежных ангелов, рассеянных высоко в небе. И, опершись на кованую оградку, будет смотреть на эмалевую фотографию ее Витюши, тускло белеющую на бетонном памятнике, облепленном грязно-серой от сырости мраморной крошкой, пытаясь уловить и запечатлеть в памяти каждый миг пронзительной тишины, присущей только кладбищам. Потом у нее застынут ноги, и она, очнувшись, поймет – пора возвращаться домой.
Она побредет по центральной аллее к полуразрушенным кладбищенским воротам, осторожно спустится по склону сопки к трассе, к автобусной остановке, где еще больше замерзнет в ожидании автобуса, который придет с опозданием, и, когда она заберется в автобус, полный людей, ее будут радовать тепло и теснота его скромного салона – так не похожая на пустоту ее оставленного дома.
Вечером, аккуратно прихлебывая налитый из чашки в блюдечко темно-янтарный чай, она будет согреваться в тишине своей маленькой кухни, где на беленой стене так убаюкивающе тикают часы-ходики, которым скоро сто лет. Она привычно смахнет мокрой тряпкой с застеленного клетчатой клеенкой обеденного стола хлебные крошки, прислушается к бормотанию телевизора, равнодушно рокочущего в соседней комнате, и, как обычно, возьмет в руки свой новенький телефон.
Она напишет эсэмэску – одну, потом сотрет ее, напишет вторую, сотрет и ее, напишет третью. «Витюша мой, Витюша, мой Витюша, где ты, ответь мне, никак мы не встретимся, не встретимся, я вернулась, одна, без тебя, почему ты остался там, где метель, снег, таяние и исчезновение, где же ты, я тебя жду, жду, жду», – осторожно прикасаясь к чувствительным до чрезвычайности буквам-клавишам, напишет она, еще раз и еще раз, и смартфон будет подрагивать в ее руке, изливая ее тоску мужу, а вместе с ним и всему холодному, чужому и безразличному к ней миру. Витюша будет молчать. Будет молчать и мир, и лишь тиканье ходиков на кухне нарушит его безответность.
Принадлежащий к завоевавшей популярность марке, к раскрученному бренду, как принято теперь говорить, смартфон Анны Николаевны являл собой какую-то там навороченную, из последних, модель. Купила его Анна Николаевна случайно, на распродаже в салоне связи, по пути с работы. Ей стоило труда преодолеть сковывающее и делающее ее совершеннейшей дурой стеснение перед продавщицами, и, уже совершив покупку, она так и не могла взять в толк – зачем же ей понадобилась такая дорогая игрушка, без запинки называемая всеми окружающими смартфоном, а для Анны Николаевны остающаяся банальной «звонилкой». Использовать его она собиралась лишь с целью позвонить кому-нибудь, по примеру многолетнего уже пользования старым своим, немодным, удобно ложащимся в ее маленькую ладонь, кнопочным телефоном-«раскладушкой». О том, что на телефоне можно писать, она догадалась позже – только вот писать было некому.
Витюша был ее единственным родным человеком. Он долго болел, перенес несколько мучительных операций, облучение и химиотерапию, а потом умер, оставив Анну Николаевну одну. Умирал Витюша дома, после отказа докторов в последнем хирургическом вмешательстве и бесповоротной выписки из онкодиспансера, в беспамятстве, в обезболивающих инъекциях – делала их сама Анна Николаевна, она же меняла подгузники, мокрые простыни и наволочки, пропахшие Витюшиным телом, разгоряченным ужасающе высокой температурой. По нескольку раз в день протирала она влажной салфеткой изможденное лицо мужа – выпуклые глазницы были плотно прикрыты веками с чуть дрожащими слипшимися ресницами. Она подносила к его растресканным губам ложечки с творожком, манной кашей или картофельным пюре, подсовывала поильник с водой: воду Витюша жадно высасывал, а мягкую, тщательно вываренную женой пищу не принимал, сплевывал на постель. Она страдала, изо всех сил прятала страдание, старалась держаться молодцом и даже улыбалась Витюше, только никак не могла отвести глаз от того места у него на виске, где в отчаянии билась сеточка из синих жилок. Она смотрела, как трепещет струна артерии на его шее, как набухают кровью сосуды на руках – жалко распластанных на смятой простыне, – и сердце ее сжималось в предчувствии, что всегда будут видеться ей эти биения жизни, чудом ютившейся в истерзанном теле Витюши, уже совсем готовой покинуть его, да все никак не покидавшей.
С новым мобильником Анна Николаевна сроднилась далеко не сразу, а потихоньку – шло время, и он уже не настораживал ее так, как поначалу. После того, как Анна Николаевна несколько раз позвонила коллегам и один раз в районную поликлинику, она обзавелась небольшим списком контактов и даже стала находить смартфон привлекательным – столь эффектно светились всплывающие на его дисплее картинки, с такой безупречной точностью отображались в его журнале вызовов входящие и исходящие звонки, так приятно податливы были значки экранной клавиатуры. Экран смартфона, поселившегося у Анны Николаевны, за нечастым исключением находился в состоянии невозмутимого черного зеркала, загораясь лишь изредка и напевно. Когда Анна Николаевна шла на работу, по делам или в магазин за покупками, смартфон обитал на дне ее сумки-портфеля, заботливо размещенный между аккуратно свернутым в квадратик носовым платочком и блокнотиком с нетронутыми страницами; зеркальце экрана было неизменно повернуто к плотной блокнотиковой корочке. Дома же не докучающий хозяйке мобильник обитал на нижней полочке серванта.
Он всегда смирно лежал на своем постоянном месте, на той самой полочке, но каково же было изумление Анны Николаевны, когда в утренних сумерках сегодняшнего дня она не нашла его там; ко всему прочему, она не помнила, вынимала ли она его из сумки, возвратившись домой накануне вечером. Обеспокоенная, она бросилась к сумке, бывшей также портфелем, содержимое которого сначала перерыла, а потом вытряхнула на стол.
Нет, телефона в сумке-портфеле не было. Не оказалось его ни на кровати, ни в платяном шкафу в спальне, ни под расшатанным креслом, ни среди книг на полке в гостиной. Анна Николаевна приподняла коврик в прихожей и пошарила по полу возле входной двери, прошла на кухню и заглянула во все подвесные шкафчики. Методично распахивая их дверцы и торопливо сдвигая баночки со специями и пакеты с крупой, она осмотрела самые дальние уголки в надежде наконец-то найти пропажу, однако тщетно. Телефон пропал.
Всю дорогу на работу – одолевала она ее, конечно же, в битком набитом людьми автобусе – Анна Николаевна думала о телефоне, гадала, что же такое могло случиться с ее мобильником, неужели она обронила его, когда вытаскивала из сумки кошелек у кассы в магазине? А что, если его вообще украли? Где и каким образом могло произойти такое отвратительное событие? По дороге с работы или на работе?
Анна Николаевна служила старшим библиотекарем в библиотеке университета, который приходился ей alma mater. Поскольку факультет филологии был окончен ею в незапамятные времена, она предпочитала не вспоминать ни о годах учебы, ни о точной дате ее окончания.
Во времена студенчества Анны Николаевны университет – тогда он именовался просто институтом – терялся среди поросших чахлой травой и безликим кустарником пустырей, возникших на месте засыпанных песком болот, окаймлявших северные промышленные районы города, в тех местах, где перед железнодорожной полосой истощалась вереница городских домов и начинали тянуться разномастные нежилые постройки – склады, депо, гаражи. Ныне же ничем не примечательное, простое и лаконичное здание университета, без излишеств сооруженное из белого силикатного кирпича в семидесятых годах прошлого века, со всех сторон окружали современные краснокирпичные высотки.
Университетские аудитории, отводимые для практических и лабораторных занятий, с типовыми для советских домов окнами и низкими потолками, не отличались ни простором, ни несносной микроскопичностью – они оставались средними во всех отношениях. Средним не переставало быть и само учебное заведение, устоявшее в своей усредненности перед натиском всех преобразований, обрушившихся на него в новейшее время. Аудитории, предназначенные для лекций, представляли собой внушительных размеров и высоты залы с огромными проемами окон, занавешенными тяжелыми гардинами, карабкающимися высоко вверх – амфитеатром – местами для студентов, сценой и кафедрой-трибуной для преподавателя. Два зала поменьше, расположенные друг над другом, на первом и втором этажах, были приспособлены под читальни – библиотечные читальные залы, к каждому из которых примыкало по комнатушке. Одну из комнатушек занимала Анна Николаевна.
Это было ее рабочее место, с письменным столом, отягощенным грудой наваленных формуляров, инвентарных журналов и папок с бумагами; в центре письменного стола красовался компьютер. Во второй, точно такой же комнатке с формулярами и компьютером, но этажом выше, трудилась Саша – самая молодая сотрудница библиотеки, красавица-русалка и магистрантка-заочница.
В цокольном этаже университета раскинулось книгохранилище, пространство которого заполняли ряды книжных стеллажей – от них веяло бумажной трухой и тленом. По десять раз на дню подышать знаменитым – на любителя – библиотечным воздухом, а заодно обменять или набрать интересующие посетителей книги в книгохранилище спешили и Саша, и Анна Николаевна – спускались по лестнице, одна со второго, другая с первого этажа. И если каждый последующий спуск во второй половине трудового дня давался тяжелее предыдущего, то что уж было говорить о подъемах – героических преодолениях лестничных маршей с расползающимися книжными стопками в руках. Особенно несладко приходилось Анне Николаевне. Впрочем, она не показывала виду, что в последнее время, помимо не отпускающей боли в спине и гудения в ногах, испытывает приступы чуть ли не астматического удушья – верный признак аллергии на пылевых клещей.
Главной даме библиотеки, директрисе Тамаре Савельевне, отдавшей библиотечному делу чуть ли не всю жизнь – больше, чем Анна Николаевна, прослужившая библиотекарем многие годы, – клещевая пыль, рутина учетов и отчетов вкупе с ежедневными перегруппировкой и перемещениями книг не досаждали. С двумя своими дамами-подчиненными, как и с посещающими библиотеку студентами и преподавателями, Тамара Савельевна неизменно сохраняла приветливый, но строгий тон.
В начале получасового обеденного перерыва, когда уже изрядно замотанные библиотекарши уселись вокруг крошечного стола в подвальной подсобке – чуть-чуть передохнуть и выпить чаю, – Тамара Савельевна спросила:
– Анна Николаевна, вы не забыли ознакомиться с планом наших семинаров со студентами на этот год? В следующем месяце у вас Вирджиния Вульф.
Анна Николаевна не только не забыла ознакомиться с планом, но и приступила к его реализации – начала готовиться к докладу по теме потока сознания в литературе на примере творчества Вирджинии Вульф.
– Кто боится Вирджинии Вульф? – пошутила Анна Николаевна. – Я не боюсь.
– В каком смысле? – нахмурилась Тамара Савельевна.
– Я уже готовлюсь, Тамара Савельевна, – заверила Анна Николаевна. – И со второкурсниками на днях встретилась, распределила задания. Вроде бы восприняли с охотой.
– Ну да, их не так-то просто расшевелить, надо постараться их заинтересовать. Усилия должны быть немалые. Иначе не придут.
«Кто ж их знает, может, и не придут, очень-очень вероятно, что и не придут», – подумала Анна Николаевна и одарила Тамару Савельевну улыбкой:
– Уверена, что все получится.
И добавила:
– А чай-то какой вы вкусный заварили, пахучий. С мятой или с мелиссой?
– С мелиссой, она у меня на подоконнике круглый год растет. Да и сам чай ароматизированный. С чем он, постойте-ка… А, с ароматом яблок и цедры апельсина. Так что, Анна Николаевна, какие произведения вы наметили анализировать?
– Ну, прежде всего, «На маяк» и «Волны».
– Почему именно их?
– Они мои самые любимые, – застенчиво призналась Анна Николаевна и подумала, что на самом деле ей не хотелось бы обсуждать со студентами Вирджинию Вульф. Для них она всего лишь занудный автор в программе по британской литературе, а для Анны Николаевны это интимный хирург, вскрывающий волшебным скальпелем меланхолию и сострадание.
– А вафли, между прочим, очень вкусные. Вы их сами пекли, Тамара Савельевна? – поинтересовалась Саша. – Можно, я еще возьму?
– Конечно, ешь на здоровье, если тебе понравились. По мне, так они не удались – слишком мягкие, не хрустящие, – сказала Тамара Савельевна.
– А мне как раз мягкие нравятся, – и Саша, потянувшись к вазочке, взяла вторую вафлю.
– Саша, – обратилась к младшей библиотекарше Тамара Савельевна, – а госэкзамены у тебя когда начинаются?
– В конце апреля.
– И что будешь делать потом, когда сдашь? Не передумала поступать в аспирантуру?
– Нет, не передумала.
– Значит, уйдешь скоро из библиотеки. Останемся мы с Анной Николаевной вдвоем. Боюсь, не справимся. Надо будет брать нового человека, что проблематично с нашей мизерной зарплатой. Как вы думаете, Анна Николаевна, мне нужно будет записаться к ректору на прием, чтобы он подыскал нам еще одного библиотекаря?
Анна Николаевна, плеснув по своему обыкновению пахучий чай в блюдечко, задумчиво сделала глоток и произнесла после паузы:
– Извините, Тамара Савельевна, отвлеклась на собственные мысли.
– У вас что-то случилось?
– Нет, ничего, пустяки. Просто вспомнила про сотовый телефон. Потерялся он у меня, запропастился куда-то. Никак не могу найти.
– А вы позвоните на него. Может, сами и услышите звонок, если телефон затерялся где-то у вас. И даже если вы, предположим, его потеряли, возможно, откликнется тот, кто его найдет, – посоветовала Саша. – Мир не без добрых людей, могут и вернуть, если повезет. Только звонить надо долго.
– Да можно сколько угодно звонить, только без толку, – возразила Тамара Савельевна. – Вон у меня сын как потерял мобильник в прошлом году, так и не нашел. Где потерял, неизвестно. Он рассеянный до невозможности. И не вернул ему никто, новый пришлось покупать. Он в полицию заявлял, потерянный телефон и номер заблокировали.
– Верно, в крайнем случае нужно обратиться в полицию или к сотовому оператору, блокировать сим-карту, – подтвердила Саша.
– Спасибо за совет, – вздохнула Анна Николаевна.
– Да не за что, лучше поищите дома. Наверняка завалился куда-нибудь. Глядишь, и найдется пропажа… Ну, ладно, спасибо всем за чаепитие, – Тамара Савельевна первой поднялась со стула. – Давайте, дорогие мои, расходиться по местам.
Вечером, выдернув листок из ученической тетрадки, разлинованной в клеточку, Анна Николаевна писала письмо.
«Здравствуй, Витюша, – писала Анна Николаевна. – Вот и еще один весенний день остался позади. Он выдался ужасно снежным, но мы-то с тобой знаем, как ненадежен этот мартовский снег. На пороге – разгар весны, а это – синева поразительной ясности, вихри пыли и хрустальные сосульки, истощенные солнечными припеками. Подождем еще чуть-чуть – и на реках застонут льдины, ломаемые ветром, омуты стальной воды забурлят белыми гребнями, тополя нальются почками, а из мокрой земли проклюнутся зябкие травинки.
С каждой весной, Витюша, близится срок нашей с тобой встречи, он уж совсем не за горами, и жду я его с отрадой, но не тороплю. Пусть все идет своим чередом, как судьбой написано.
Тебе, конечно, не терпится узнать, что со мной случилось сегодня? Да ничего особенного, по обыкновению, не произошло: “И день сгорел, как белая страница: немного дыма и немного пепла”. Скоро мне предстоит провести семинар со студентами. Я уже писала тебе об этом, да? Вот поговорю сейчас, Витюша, с тобой, и примусь готовиться к семинару. Он посвящен творчеству Вирджинии. Да, ты прав. Разумеется, Вирджинии Вульф, кого же еще. Она мой близкий друг и иногда, когда мне особенно недужится, – собеседник, ты это знаешь. Мне не очень хочется обсуждать Вирджинию с посторонними. Я отдала бы предпочтение Томасу Манну – его я тоже люблю, а ты, не сомневаюсь, любишь великолепного Манна еще больше.
Помнишь, как мы с тобой читали вслух по очереди “Доктора Фаустуса” – о, какое долгое и трудное это было занятие, – а затем “Иосифа и его братьев”? А перед этим ты заставил меня прочитать Книгу Бытия, по-новому, потому что раньше я читала Библию не очень-то внимательно. А помнишь, как, прочитав “Смерть в Венеции”, мы побежали смотреть фильм Висконти? Кажется, что это было только вчера.
Витюша, как ты там существуешь в далеком твоем далеке? Так же тонут в его теплом молочном свете деревья, поля, перелески, луга, холмы и реки, настолько лишенные четкости очертаний, что только угадываются, как призраки? И высоко изогнута радуга, на ее лужайках резвятся собаки, кошки, все-все животинки – как на подбор здоровые и игривые. И среди них жива-живехонька наша Джулька. Я так и вижу, как она с размаху прыгает с радужной высоты и мчится тебе навстречу; ее забавные лохматые уши и хвост развеваются на ветру, как белые в черную крапинку флаги; она бросается к тебе, подскакивает, упирается передними лапами тебе в грудь, смотрит полными восторга глазами и тычется мордой в твое улыбающееся лицо, стараясь лизнуть тебя в обе щеки. Ты обнимаешь ее и треплешь ей курчавую шерсть на спине и боках, пожимаешь ее лапы, потом ты накидываешь на Джульку поводок. Она слушает твою команду “рядом”, с удовольствием выполняет ее, и вот уже трусцой бежит по траве рядом с тобой, подстраиваясь под твой размеренный шаг. И вы, не торопясь, приступаете к восхитительно счастливой прогулке среди цветущих вишен, колеблющихся в нежности…»
Вечер переходил в ночь. Анне Николаевне долго не спалось. Когда же она наконец уснула, то увидела себя блуждающей в сумерках по песчаному пустырю, испещренному змейками бурой топи, куда ее постоянно затягивало, и она старалась перепрыгнуть через них. Ей то и дело приходилось наклоняться, руками вытаскивать беспомощно тонущие, заляпанные вязкой глиной замшевые туфли и соскребать мгновенно твердеющие глинистые ошметки с нарядной замши, окончательно испорченной в этом предвечернем путешествии – попытке срезать путь к институту.
Ее целью было выйти на тропу, петляющую в зарослях пожухлых кустиков, усеивающих пустырь, и ведущую прямиком к институтскому крыльцу. Тропа никак не появлялась, и ее скитание в колючей траве пустыря казалось нескончаемым. Когда она смотрела вдаль, перед ней простиралось обилие пустырей, точно таких же, как тот, по которому она шла, сцепленных в равнину черными прочерками болот, грозящих мшистыми островками зловещих трясин. Далеко на горизонте маячили огоньки – в окнах института горел свет.
Анна Николаевна впала в отчаяние: сгущение темноты сулило окончательно скрыть спасительную тропу, а институтские огоньки все отдалялись. Внезапно кто-то, возникший за ее спиной, положил ей руки на плечи, и она мгновенно поняла, кто был этот человек. Он взял ее за руку, и они вместе ступили на тропу, которая, оказывается, была в нескольких шагах от нее, только она никогда не выбралась бы на нее в одиночку.
А на исходе следующего дня Анна Николаевна нашла потерянный телефон. Он притаился в одном из отделений ее письменного стола – того самого, загруженного формулярами и журналами, что занимал почти всю комнатушку, примыкавшую к читальному залу библиотеки. Перед тем, как покинуть кабинет, Анна Николаевна решила перебрать кое-какие бумаги на столе, и в нижнем ящике она наткнулась на надежно прикрытую исписанными листками вещицу. Она вызволила телефон из бумажного плена, положила на ладонь и, невольно взглянув на свое отражение в отливающем густой синевой и цветными бликами экранном зеркальце, погладила тонкий его черный корпус.