Адам
Мимо провели Лазаря. Я незаметно ему кивнул, он не ответил, но огляделся по сторонам с выражением самодовольства на сморщенной физиономии. Глупая старая обезьяна, конечно, думает, что никто ничего не знает, но всем нам давно известно, что его водят в желтый дом, где живет начальство: там без нашего Лазаря не обходится ни один праздник и, думаю, он хорошо справляется, хотя делать ему почти ничего не надо – пей да кури, дурак сможет. Поначалу его величество не желало ни курить, ни плясать. Поговаривали, что он содрал со стола скатерть, швырнул в стену пепельницей, сбросил на пол вазы с цветами и заплевал гостей. Ночью его приволокли избитого – алые следы на дорожке, по которой его тащили, смыл ливень. Той же ночью Лазарь устроил возню, я всю ночь прислушивался к хрюканьям и прыжкам, что-то разбилось, к утру этот балаган перешел в глухие стоны, потом в противные жалобные всхлипы, затем все стихло, но заснуть я так и не смог. Утром выяснилось, что старый дурак пытался приспособить петлю на любимой пальме, но веревка всякий раз обрывалась, и он падал. На следующий вечер врач повел его на успокоительную прогулку по территории; Лазарь шел заплетаясь и громко вздыхал. Я смотрел, как врач прогуливается с ним под ручку, а потом сопровождает назад в обезьянник – Лазарь покорно переваливался, прижимая к волосатой груди три крупных апельсина. Он повернул голову, наши взгляды встретились. Он знал, что я знаю, что прошлой ночью ему не удалось повеситься, и страдал от унижения. Он ощерился и дернулся ко мне, выпустив один апельсин из скрюченных пальцев. Я стал умолять апельсин подползти ко мне поближе, врач поддал его ногой, апельсин подкатился, я взял его и унес в свой тайник.
Когда-то я уже ел апельсин. Это было в цирке, меня угостил Урыч. Хотя из всех медведей я был самым несообразительным, но все же с горем пополам научился ездить на двухколесном велосипеде и даже работать в воздухе – я был в ту пору довольно легок. Однажды среди медведей прошел слух о том, что мы будем танцевать твист. Я понятия не имел, что это за зверь, но звучало неприятно, как будто в ухо свистнули. Я надеялся, что меня по природной моей тупости не возьмут в номер, поэтому, когда Урыч отпер клетку и сказал «Адам», душа моя ушла в пятки, я вышел из клетки на обмякших лапах. Урыч ласково взял меня за шиворот и поднес к морде ладонь с сахаром, а сахару я всегда был рад.
На арене, усыпанной золотистыми опилками, воняло слонами. Слонов не люблю с того дня, как Султан ни за что ни про что огрел меня хоботом. Я слышал, что мозг слона размером с таракана. Мы остановились в центре арены, зал был пуст, если не считать заклинателя змей, который сидел в первом ряду в обнимку с любимой коброй. Однажды в нашу клетку заползла змея, все страшно перепугались, а ночью Черныш рассказал нам про одного медведика, который решил поиграть со змеей. Змея заманила его в цирковую кладовку, а там убила и съела. Не знаю, зачем бог придумал змей. Если бы он спросил меня, то я бы его отговорил, и от слонов тоже.
Урыч приказал сесть, и вдруг в его руках появились палки с острыми наконечниками, это были хитро забитые гвозди, остриями наружу. Я задумался, какой же рукой Урыч будет давать мне сахар, ведь обе заняты палками; оставалась надежда, что он напутал и одну палку отбросит, но он сделал какое-то противное движение ногой и крикнул «твист!». Потом то же сделал другой ногой, и вдруг весь заизвивался, раскинув руки с палками, и закричал «твист, твист». Я попытался повторить, но ничего не вышло – я уже говорил, что я тупой медведь. Урыч крикнул «стойка», я встал на задние лапы, это я делаю хорошо – я умею ходить не хуже Лазаря и вилять задом, как акробатка Лиза. Тут я уж точно рассчитывал на сахар, но Урыч неожиданно изо всех силы ударил меня в лапу палкой, и я взревел от боли. Урыч крикнул «твист, Адам!», и ударил палкой по другой лапе, я заорал еще громче и повалился на бок. Урыч, отбросив палки, схватил меня за загривок и поволок, потом снова схватил палки и стал колотить меня по бокам, выкрикивая омерзительное, змеиное слово «твиссст, твиссст». Я закрутился как ужаленный, заревел, упал на живот и попытался уползти, но Урыч замолотил меня проклятыми палками с гвоздями по спине, а потом подскочил как-то сбоку и ударил в глаз. Я не испугался, но сразу весь устал, Урыч сделался мне безразличен, опилки подо мной покрылись липкой розовой пеной. Теперь-то я понимаю, что моего дрессировщика вывела из себя моя исключительная тупость, но тогда не испытывал ничего, кроме боли и ужаса.
Очнулся я в клетке на мягком разноцветном тряпье, рядом лежало несколько кусков сахара, но я не хотел. Через неделю за мной пришли; медведи смотрели, как меня уводят, и на их лицах ничего не выражалось, хотя я-то знаю, что в душе они презирали меня за профнепригодность и насмехались. Мимика зверей ущербна, на первый взгляд не поймешь, что они чувствуют, но я научился читать мысли по оскалу. Меня и еще двух скрюченных медведей с кровавыми подтеками загнали в вагон без окон, поезд дернулся, поехали. Иногда вагон останавливался, заходил человек, чем-то похожий на Урыча, поливал нас водой из шланга и бросал мертвых кур, которых мы сразу пожирали, весь вагон был в гадких вонючих перьях. Я потерял счет дням и ночам, вагон трясся, мы валялись на деревянном трясущемся полу, чесались и страдали от жажды и голода. Поразительно, но никто из нас не издох. Нас привезли в зоопарк и поместили на площадку молодняка, и я подумал, что так и должен выглядеть медвежий рай: ешь да спи, и никто ничего не требует. Я подружился с медведем по имени Цезарь, и хотя у меня остался всего лишь один глаз, дыра на месте второго болела уже умеренно, он признал меня главным. Мы были молодой порослью и находились на площадке по полному праву – в отличие, например, от пожилых лисичек, которые благодаря мелкому телосложению находились здесь годами и официально считались лисятами. Лисички были симпатягами, я их жалел. Они жили суетливо и растерянно. Одна лиса притаскивала откуда-то дохлых птиц и прятала под подстилку для лисят – при том, что никаких лисят у нее не было. Мы с Цезарем стали присматривать за сумасшедшей лисой, и по зоопарку разнесся слух, что медведи создали семью и усыновили лисенка. Вскоре на площадке появились еще два цирковых, у первого было оторвано ухо, а второй никак не мог понять, что к решетке подходить нельзя – ему объясняешь и так, и эдак, а он отходит в сторону, как не слышит. Потом я узнал, что он и вправду глухой – я так думаю, что его тоже изуродовал Урыч, и тоже за тупость.
Я окреп и раздобрел на дармовых харчах, и все гадал, куда меня отправят дальше – может быть, снова в цирк. Хоть я и был чрезвычайно туп, но другие медведи тоже не хватали звезд с неба, а если Урыч изуродует всех, то с кем же он тогда будет работать, не со слонами же. Я скучал без работы. От постоянного лежания лапы отекали, я стал неповоротлив. Меня перевели во взрослый вольер, кормили там хуже, но зато водились муравьи, а, кроме того, дети кидали конфеты, но после того, как одна конфета оказалась ракетой-фейерверком и смертельно меня напугала, взорвавшись, когда я уже почти что взял ее в зубы, я стал сторониться подачек. В вольере было тесно, медведи отвыкли от движения и ползали как сонные мухи – от кормушки к дереву, оттуда к бассейну, но в основном валялись на голой земле. Я решил восстановить цирковую форму и стал бегать вдоль решетки, нырял в бассейне и лежал в красивых позах перед публикой.
Я заметил, что многие медведи бесследно исчезают из вольера, а на их место прибывают новые, их подвозили на машине и подтаскивали в рыболовных сетях, морды и лапы были скручены веревками и мокли от кровавых ран. И вдруг я все вспомнил. В тот момент я сидел в бассейне и наблюдал за пополнением, маленьким бурым медвежонком. Он вел себя как безумный, этот медведик – всюду спотыкался, на всех натыкался – вероятно, кого-то искал. Вот тогда я и вспомнил.
Мы жили в лесу. В то утро мама пришла раньше обычного, она принесла яйцо какой-то птицы мне на завтрак. Я съел яйцо и стал кувыркаться, а мама смотрела на меня и улыбалась – у нее на лице всегда выражались самые разные чувства: улыбка, и возмущение, и печаль – думаю, что она была исключением из медведей и вообще из зверей. Потом мы стали играть в прятки, я вскарабкался на дерево и вдруг увидел, что к нам приближаются люди. От ужаса я повалился в траву, вспорхнули перепуганные птицы, мать закричала «беги!», и тут раздались выстрелы. Я попытался дать деру, но запутался в гигантской паутине, которая поволокла меня через пни и коряги; меня подтащили к машине и забросили в кузов, от удара о металлическое дно зубы мои щелкнули, голова стала как огненный шар, мне показалось, что из нутра идет дым. Я зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел мать, которая тоже была уже в кузове и лежала на боку, странно глядя сквозь меня. Два человека деловито ее ощупывали, и я решил, что сейчас они начнут сдирать с нее шкуру. Один мужик ловко ухватил меня за морду, но я не смог его укусить, как ни изворачивался. Он звучно сказал: «Ловкая скотинка! Ну что, будешь работать?» – и взглянул на меня медовыми глазами. Это был мой будущий дрессировщик Урыч.
С того момента, как я все вспомнил, навалилась тоска. Я больше не бегал, не плавал, перестал интересоваться муравьями и прибывающими медведями, уходил вглубь вольера и лежал за корягой, которая иногда давала немного тени. Дни шли за днями, лето угасало, и одним сереньким утром я решил искупаться. Я побрел к водоему, и тут внезапно ощутил на шкуре зуд, исходящий не изнутри, а снаружи, словно на моей спине вырос муравейник. На меня кто-то смотрел. То есть на меня все время глазели, но здесь был какой-то специальный взгляд. Я покрутил головой, ничего особенного не заметил, нырнул в воду и немного поплавал. Посвежевший, выбрался из бассейна и потащился к кормушке, но вновь почувствовал зуд и обернулся: Урыч стоял за оградой и смотрел на меня медовыми глазами, губы его шевелились. От ужаса моя голова закружилась, я ушел на другой конец вольера и лег в углу.
На следующий день я снова его увидел. Урыч взялся руками за решетку и, не сводя с меня взгляда, что-то говорил, я осторожно, боком подошел и услышал:
– Это ты, Адам, неужели ты!
Да, это был я, его Адам, но я был теперь уже не цирковым, а зоопарковским медведем, и не должен был демонстрировать ни смекалки, ни ловкости. Я вообще никому ничего был не должен, мне разрешалось быть тупым. Урыч стал приходить каждый день, он уже не смотрел на меня, а садился на пригорок и сидел с опущенной головой. Я лежал, положив голову на лапы, неподалеку от решетки, иногда наши взгляды встречались, но Урыч быстро отводил глаза. Однажды Урыч появился у вольера возбужденный, не сел, как обычно, на свой пригорок, а подошел вплотную к решетке, как тогда. Что-то в нем изменилось. Он стал мне подмигивать, но вдруг чего-то испугался и ушел.
Ночью меня разбудил скрип. Другие медведи тоже проснулись, но никто не решался подойти и посмотреть, что происходит: обычно по ночам приходили в вольер, чтобы убить какого-нибудь старого или больного медведя. На сегодняшний день самым негодным животным был я, и я давно был готов к тому, что за мной придут. Я потрусил в сторону железной двери, потому что не хотел, чтобы меня выволакивали из-под коряги и убивали посередине вольера, а потом тащили к выходу, оставляя кровавую дорожку. Мне было неприятно думать, что медведи станут слизывать с земли мою кровь. Я надеялся, что все произойдет быстро и недалеко от выхода, и поспешил к решетке, желая успеть раньше, чем они вынут пистолеты. У двери, однако же, никого не было, я ткнулся мордой в холодные прутья, и они подались вперед, дверь оказалась не заперта. Я боднул ее, и она распахнулась. Я вышел и, обогнув вольер, увидел большие железные ворота, рядом с ними кто-то стоял. Я понял: меня выманили, чтобы убить подальше от других медведей, и покорно вышел, надеясь, что все случится быстро.
Из темноты вышел Урыч. Я внимательно посмотрел на его руки, когда-то бившие меня палками с острыми наконечниками: твист, Адам, твист. Я подставил голову для выстрела. Урыч встал на колени, обнял мою голову и замер, я вдохнул забытый запах. Урыч сказал:
– Адамушка!
Так мы оба стояли и слушали друг друга. Урыч приблизил ко мне лицо, в его медовых глазах стояли слезы. Я был уверен, что плакать могут только звери. Я часто видел слезы в глазах медведей, тигров, львов, но оказалось, что люди тоже так умеют. Это меня потрясло! Урыч тихо сказал: «Уходи, Адам», – и толкнул к выходу. Я смотрел на него, по своей природной тупости не понимая, что Урыч хочет от меня теперь. Он крикнул «Уходи!» и потянул за загривок к воротам, за которыми было темно и страшно. Мы вышли. «Беги же», – хрипло повторил Урыч, вынул из кармана замок, бесшумно запер ворота и швырнул ключ в черные кусты. Лунный свет освещал лицо Урыча, он подмигнул мне и сказал «проваливай», и подтолкнул. И я пошел, потом побежал.
Я бежал через пустое шоссе, за которым начинался лес, и принюхивался: пахло забытой жизнью. Продирался сквозь кусты и колючки, перепрыгивая через пни и проходя напролом буераки, и уже понимал, где я нахожусь. Зашел в лес, как нож в масло! Я точно знал, что мама уже принесла ужин и ждет меня у берлоги, вглядываясь то в чащу, то в небо.