Пополам с неделимым
***
Все говорят, что оно безбрежно —
другого берега не видать.
На самом деле оно небрежно
и на оценки ему плевать.
Оно колышется и скучает.
Ему нет дела до наших бед.
И всплески весел, и крики чаек —
ему что темень или что свет.
Оно колышется, грудью дышит,
не веря, в общем-то, ни во что.
И если что-то его колышет,
то это ветер или никто.
Когда же беды взорвутся скопом
в твоей прекрасной больной судьбе,
не разглядишь и под микроскопом,
как ты в нем жил, а оно в тебе.
***
Мне снилась казнь. Меня вели
на шаткий эшафот.
Дорога путалась в пыли
и грызла цепь живот.
Через заставы и посты
мы шли сквозь эту пыль.
Я тихо попросил воды,
но получил костыль.
— Эй, поднимайся, сучий хвост, —
мне конвоир сказал.
И я поднялся на помост
под вывеской «Вокзал».
Стоял палач, как мажордом —
в ливрее, с топором.
Глаза его цвели трудом,
участием, добром.
Стояла плаха, вся в крови,
и красен был настил.
Палач застенчиво, на «вы»,
желание спросил.
Я отмахнулся, бросив взор
туда, где нет любви.
Я слышал крики: «Это вор!
Убей его! Руби!»
Смотрел я в пыльный окуляр.
Там — шарик на прутке —
зависло солнце, как фигляр
в последнем кувырке.
Висела птиц ленивых рать.
Куда же им спешить?
Мне было страшно умирать.
Страшней, чем было жить…
Услышав чей-то тонкий плач,
я ноги подогнул.
— Поехали? — спросил палач.
И я ему кивнул.
***
Одна моя половина
сошла с горы, как лавина.
Другая в этой игре
осталась там, на горе.
Та, что с горы сошла,
сразу в люди пошла.
Та, что вверху осталась,
по небу распласталась.
В людях одна бредет —
ищет в потоке брод.
В небе парит другая,
грозы превозмогая.
Одна моя половина —
будто сноп в пол-овина.
А та, на горе, другая,
светлая и нагая.
Нет меж них середины.
Две они, половины.
Та, что вверху, одна.
Та, что внизу, одна.
Не существует нить,
нет ничего на свете,
что сможет соединить
две мои сущности эти.
Разве мороз по коже?
Страх? Нет, ужас! О, Боже!
Я то лечу, то бреду…
То в любви, то в бреду.
***
Упал и смотрю поверх бордюра.
Вижу рыжего муравья.
Он говорит: «Привет! Я Юра.
А ты-то кто?» Отвечаю: «Я».
«Здравствуй, Я! Как твои делишки?
Жизнь по плану идёт? В навар?»
Отвечаю: «Вот веса излишки
решил уронить на тротуар».
Юра щурится, насекомый,
трепещет усиками в любви.
Говорит: «Ты же свой, знакомый,
подавайся-ка в муравьи!
Будем жить с тобой безмятежно.
Матка — трезвая, мы — в говно.
Будем ползать с тобой неспешно
и таскать за бревном бревно.
Поползем мы путем ребристым
под родной муравьиный кров.
Познакомишься с декабристом —
он апостол средь муравьёв.
Ты ж не демон, рождённый бурей.
Как и мы, ты не зришь ни зги».
Я сказал: «Знаешь, друг мой Юрий,
ползать как-то мне не с ноги.
В вашей жизни ни дня без пользы.
Вот что мне, дорогой, претит.
Ты же знаешь, рождённый ползать
никогда уже не взлетит».
Огорчился он от бессилья
убедить меня, в чем хотел.
И расправив рыжие крылья,
улетел.
***
Вода не горит. Я пробовал
ее поджигать — никак.
Песок не горит. Я пробовал
его поджигать — никак.
Халва не горит. Я пробовал
ее поджигать — никак.
И мёд не горит. Я пробовал
его поджигать — никак.
И яблоко венценосное,
что над столом парит,
прекрасное, медоносное,
я пробовал — не горит.
Ничто не горит в окрестности.
Ни камень и ни иврит.
Ничто в этой дикой местности
не теплится, не искрит.
Привычкою, как кавычкою,
над пропастью, как на дне,
стою с обгорелой спичкою
в невероятной тьме.
***
Вот и ранний огонь горит.
Ни о чем он не говорит.
Оттого-то, что с неучем
говорить ему не о чем.
Вот и я горю, как огонь.
Обожжешься — меня не тронь.
Потому что мне не о чем
говорить с тобой, неучем.
Вот пылает моя заря.
Будит пьяного звонаря.
Он канатом свой колокол
тащит чуть ли не волоком.
Под ногой восстает ступень,
как поросший крапивой пень,
о который запнулся раз —
и упал, и угас…
Вот карман, полный мелочи.
Вот и лампочка Ильича.
Как ужасно, что нечему
научиться у неуча.
Я пойду по дороге в свет.
А вернее — в костёр, в огонь.
И оставлю тебе совет:
обожжешься — меня не тронь.
***
Овца с клыками волка
во сне ко мне пришла.
На голове — ермолка,
а борода — козла.
Чудовище предгорий
сказало мне во сне:
— Евгений бен Григорий,
гореть тебе в огне.
— За что? — вскричал я страстно.
— Ответь мне, существо!
— За то, что жизнь прекрасна,
а ты её — того.
Якшался ты с жидами,
поскольку сам такой,
но против ожиданий
ты не обрёл покой.
— Так в чём же грех? — А в том он,
что жизнь твоя — обвал.
Тебя с пелёнок демон
тоски обуревал.
Ты жил, как скорбный гений,
как призрачный Нимрод,
Григорий бен Евгений,
прости, наоборот.
Плутал ты между кровель,
как голубь-новонёб.
И близким в фас и в профиль
не радовался, сноб.
В тоске по просветленью
ты пил на посошок.
И это, к сожаленью,
ещё один грешок…
Продолжить бы хотело
чумное существо,
но небо посветлело
и вымело его.
Скотина кривотолка
исчезла как была —
овца с клыками волка
и бородой козла.
Я поднимусь в надежде,
что есть ещё вино.
И буду жить, как прежде,
и стричь с волков руно.
***
Кто ставил жизнь мою на взвод,
угодно ей иль не угодно?
Кто заставлял лететь вперед
надежды и грехи повзводно?
Кто обещал, что жизнь длинна,
и все успеется неспешно?
Кто говорил, что лишь она,
звезда моя, всегда успешна?
Кто угли дней сжигал в печи
ночных безудержных страданий?
Кто распылял во тьме лучи
среди дерев, людей и зданий?
Гори, звезда моя, гори.
Вершись мой суд как добродетель.
Оговори, оговори
меня, единственный свидетель.
И крик, и люд, и фейерверк
вернутся в жизнь мою поротно.
А жизнь, стремящаяся вверх,
сорвется вниз бесповоротно.