Тунику лёгкую задрав
«Природа тот же Рим…»
О.Э.М.
Быка любившая матрона, браво!
О бабью стать твою и дышащую справно
Тугую плоть – я, грезящий во тьме
Своих времён – оттачиваю жало,
И Рима обмелевшая держава,
Как некий пласт, раскинулась в уме.
Мужчина – минибык. Но бык-то уж навряд ли
Мужчина (это ведь не важно, что рога
Есть украшенье общее)… Строга
Наука логика, хотя не дорога, —
Лишь были б внутренние органы в порядке.
А встречи, надо думать, были сладки.
И ты, тунику лёгкую задрав
До крепкой белой шеи и склонившись,
Была по своему права, с природой слившись,
И бык – природа был не меньше прав.
И семенем накаченная туго,
Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,
Глотай бодрящую горячую струю,
Покуда для тебя не вылепили друга,
Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.
Покуда нежный зверь, собой объявши древо
И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?
— Вот яблоко тебе»
— «А это вкусно?»
— «Да».
И, друга повстречав, с ним яблоко разделит.
И Рай в последний раз для них постель постелит,
И выведет из врат и отошлёт в стада.
На смерть Цицерона
Марк Туллий! Корень зла — сей воздух ядовит,
но речь идет о том, что Рим гниет, Марк Туллий.
Равно заражены сенаторы, сады,
и бабы жирные, и греки гувернеры,
и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк…
Клянусь Судьбой — прискорбный вид, Марк Туллий!
Стекает мозг в прибрежные пески.
Невыразимо сух прибоя сыр овечий…
Что в Городе тебе? — бродяги, кабаки,
изысканных матрон любовники быки,
да к небу кулаки — азы плебейской речи.
Что в Городе тебе?
Замкни губастый рот:
Дежурный триумвир охвачен честной жаждой —
Он Фульвии своей преподнесет однажды
Твой череп.
Sic transit…
Конвойный, грубый скот,
вольноотпущенник — он карьерист, мерзавец!
Три довода мечом неотразимы.
В том
Порукой Фульвия. И опустевший дом.
И македонский брег.
Но неужели зависть
В ораторе такой мог вызвать аргумент:
Испанский острый меч?
Как воздух густо-бел!
Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.
Ты недорассчитал, блистательный политик.
Недоучёл, писатель, проглядел.
Втекает мозг в прибрежные пески.
Густеет немота сенаторской конюшни.
Наглеют всадники. В провинциях разврат.
Дежурный триумвир томится жаждой власти,
И он не пощадит.
несчастный мой язык, проколотый иглой нет шпилькой
злобной бабы
и правая рука, прибитая к трибуне на площади
Так
Я, Марк Тулий Цицерон,
сим объявил в веках смерть города-героя:
Республика Меча рождает Трон,
могилу собственную роя.
Страх слушает себя и глушит плеск реки
Во тьму набухшую распахнутой аорты.
Но высыхает мозг и с неба звуки стёрты,
И вечность сонная ложится на пески.
***
Александру Кушнеру
…а нам не тень собой кормить,
Но эту мёрзлую землицу
В берёзах басенных ,в татарских тополях,
В осенних пустошах, в расслабленных полях,
Где всё погост – куда ни ляг,
И бездорожный свет заглядывает в лица.
Здесь шеи и дома рубили топором,
И реки сонные краснели от Завета.
Каким такой земле заплатишь серебром?
Скрипит меж берегов несмазанный паром,
Нет никого, и не найдёшь ответа.
Спокойно спи! Здесь небо и земля
Давно ли вспаханы? – а поросли бурьяном…
Какого ни на есть варяга-короля!
Спит, бедная, соски и бельма оголя.
Так тихо… И звезда чуть плещет за туманом.
Остановка на ночлег
Я остаюсь гостям на зависть
Другим, которым не даны
Ни кофе, крепкий, точно завязь,
Ни ночь с местечком у стены.
(паркет качается сначала,
хозяйка стройная пьяна
и как стрела внутри колчана
торчит природа из окна)
Я остаюсь. — Довольно склоки
С асфальтом ночи ножевой,
Когда на улицах широких
Он бьется плотью неживой.
И по зиме уносит пьяниц
В насквозь раскрытые гроба,
И для последних покаяньиц
Одни сугробы нагребал!
(а ночь венчается за шторой,
и пьяной женщины плечо
горит, и длится век, который
нас изуродует еще!)
Пусть нам приснятся как живые,
На нашу бросившись постель,
Асфальта зори ножевые
И дождевая канитель.
Чтоб, в эту бестолочь зажатый,
Я видеть мог, как наяву,
Иконостаса лик дощатый
И олимпийскую траву.
Любви бездомная морока!
Больного города тоска!
О, время – спящее в берлогах.
Пульсирующее в висках!
(уже звезда густеет в кроне,
и растворяются кусты)
О, тот колокол вороний,
Пугающий до тошноты!
Я жил в тоске. Зверел от злости.
Я даль разменивал на близь.
Который час? — Вернитесь, гости!
Подруга спящая, проснись!
***
М. Г.
Яблоко осени желто-зеленой
Падает вверх, вопреки
Доле своей и землице влюбленной…
Если бы нам в мотыльки!
Как я любил это пламя сухое
С добрым сердечком во рту,
Ежевечерний туман над рекою,
Вещего зренья тщету!
Кто разбудил эту синюю крону —
Скажешь, а я повторю.
Над колокольней, где ласточки тонут,
Светлую вижу зарю.
Сонное озеро плещется в чаще,
Нежит в закатной крови…
Не говори мне о доле пропащей,
Если она по любви.
Разве не так же тоскует о Боге
Маленьких племя свечей,
Как человек, обреченный тревоге?
Как бы я выжил — ничей?!
… В тоненьких крылышках, в лапках прижатых
Утлое тело неся,
Падают яблоки — ни удержать их,
Ни задержать их нельзя.
Обухово
Обухово, на кладбищах твоих
Я буду ждать суда, покоя, мира.
Кресты и звёзды, точно души мёртвых,
Разделены дорожным полотном,
И в небе правит полукровка ворон –
Два гноя в нём текут, он сыт и пьян.
В чужих гробах лежит моя душа
И сквозь гнилые доски прорастает.
Её глаза – кресты, берёзы, липы,
Простой цветок и драгоценный мрамор –
Безмолвный или с надписью короткой
На клинописном языке иврит.
Два кладбища лежат в душе моей,
Уже не разделённые дорогой.
И нет уже «направо» и «налево»,
Не существует чисел, направлений,
А только почва… Почва и судьба.
Как просто жить на свете фаталистам,
Как в самом деле просто, Боже мой!
Сойти вот так однажды с электрички
И пристально взглянув по сторонам,
Вдруг осознать – легко и беспощадно –
Что ничего другого не осталось,
Как только ждать суда, покоя, мира,
Обухово, на кладбищах твоих.
***
Я очнулся. Но несколько суток,
Проведенных во сне и в бреду,
Представляли собой промежуток
Нежитья — и не шли в поводу.
Но казалось болезненно важным
Удержать на губах и в горсти
Полумрак и талончик багажный
На проверенный хлеб взаперти,
Перепевы мои, переходы,
Голос крови, работу в крови,
Неизбежную тяжесть породы
И бессрочную старость любви.
Я любил нелюбезных красавиц,
Но в золе предпоследнего дня
Вождь-отец — козопас и мерзавец —
Разделил меня на два меня.
Узнавай меня, мучай поденно,
Унижай, не плати серебра
За живые слова-веретена
Над губительной темой добра.
И поднявшись над собственной зыбкой,
Я их проклял — и сбросил крыло!
Но глядело судебной ошибкой
То, второе мое ремесло.