Он тебя не слышит
– Кто ты, девочка?
– Я судьба.
Конопатая, сбоку бантик.
Имя выцарапано на парте.
С горки кубарем —
в кровь губа.
– Я люблю тебя.
– Дурачок.
Я судьба твоя. Будет горько.
Мы в обнимку сидим на горке
и не спрашиваем ни о чём.
Вспоминая запах бабочек
Как-то раз на даче в Баковке
прячась в клевере с котом,
я узнал, как пахнут бабочки,
и рассказывал потом.
«Махаоны пахнут мыхами,
буроглазки — бузельцой,
голубянки — синевспыхами,
шоколадницы — жульцой».
Развалившись на диване, я
рядом с дремлющим котом,
всё придумывал названия,
чтоб названивать потом.
Пах павлиний глаз «павлухою»,
а лимонница — «кислёй»,
а капустница — «капухою»,
а крапивница — «визглёй».
И мои родные взрослые
улыбались невпопад.
Было ясно: не по росту им
этот энтоаромат.
Толстоглавки с адмиралами
над травой пускались в пляс.
Я их нюхал, замирая,
по ромашкам развалясь.
Две белянки, три желтушницы
и репейниц мельтешня
отражались в бурых лужицах,
улетая от меня.
А потом на даче в Монино
из газеты на стене
я проведал про гармонию,
про симметрию во мне.
И далась мне та симметрия —
то жучком, то мотыльком,
и собранием семейным
под пресветлым потолком.
Были пляски насекомые,
были тени надо мной.
Сохли в кладе заоконном
клевер с «мёртвой головой».
Были дедушка и бабушка.
Было горе — не беда.
Я забыл, как пахнут бабочки.
И не вспомню никогда.
***
Чайки кричат причалу…
«Поешь борща!»
Что за печаль, Бабаня?
Что за печаль?
«Женя, идешь обедать?»
«Бабаня, ща!
Дай дочитать сначала».
Книжку сую под подушку.
«Два капитана», Детгиз.
Листик плюща закладкой.
Ты не сдавайся, Саня.
Слышишь, Санька, держись.
Басом шепчу в ракушку:
«Мягкой тебе посадки!»
Это рапан от папы.
Красный внутри, как Марс.
Кладезь моих секретов.
Мой говоритель Богу.
Мы позапрошлым летом
тоже были на море.
Вот бы туда сейчас.
Вот бы его потрогать.
«Знаешь, Бабаня, знаешь,
какая она — любовь?»
«Что за любовь? Не знаю».
Вроде даже смешно ей.
Странная штука — старость.
Цвет её губ лилов.
Думать о ней грешно.
Что за печаль, Бабаня?
***
Нанизываются облака,
как бусы.
Играем с мамой в дурака —
на мусор.
Чай с пряником, не абы как,
вприкуску.
Сегодня пятничный дурак —
французский.
Нам по рубашке каждый туз —
знакомый.
– Тасуй, мадам.
– Вскрывай, француз.
– Запомним…
Запомним шелест старых карт,
их запах,
и наш нешуточный азарт.
По крапу
запомним каждую змею
в колоде…
– Сдавай.
– Французам не сдаюсь.
– Кто ходит?
Кто побеждён — тому с ведром
к помойке –
там пивняка желтеет дом
нестойкий.
Там проплывают облака,
как бусы.
Там мы сыграли в дурака —
на мусор.
***
Где белеет вдали Владимир
за чернильной озёрной гладью,
там стрижи хоровод водили,
да попрятались на ночь глядя.
Закрываю глаза и слышу:
прадед в землю отца хоронит.
И летит над церковной крышей
неразборчивый гам вороний.
Никакой у меня России
не осталось. Ну, малость, может.
Стриж, растаявший в небе синем.
Мамин шепот: помилуй, Боже.
***
Хрустальным звоном,
хрустящим настом
зима осталась
во мне лет на сто.
Еловой хвоей,
медовой хворью
осталось детство
за синим морем.
С тех пор упрямо
мне снилась мама —
свечой погасшей
во мраке храма.
В нелепом танце
названий станций
жизнь пролетела,
а я остался.
***
Разговаривая с Богом, помни: он тебя
не слышит.
Он сидит с котом на крыше и насвистывает
вечер.
Ничего ему не нужно и не важно, и не страшно.
Ни о чем его не просят. Всё создал, заняться
нечем.
– Скучно, Господи?
Не слышит.
– Сколько мне ещё?
Не знает.
Он сидит с котом на крыше.
А внизу собака лает.