Цемент
Утром солнце поднималось из-за остатков крепостной стены старого Яффо, просвечивая бирюзой гонимые бризом волны. В полдень оно наполняло морскую гладь нестерпимым блеском, а вечером, окруженное розовыми и багряными облаками, степенно тонуло в фиолетовой пучине.
Восходы и закаты – самое красивое зрелище в Яффо. Город был дряхл и неухожен, каменные стены воняли ослиной мочой. Голодные собаки гонялись за крысами прямо на кривых улочках, мощенных выщербленным от времени камнем.
Лишь улица Бустрос, выстроенная уже за чертой бывших городских стен пределами, радовала фронтонами новых домов и чистотой мостовых. На Бустрос селились зажиточные люди, и хоть от старого Яффо ее отделяла лишь небольшая рыночная площадь, это был уже другой город.
Строительный подрядчик Йосеф жил в начале улицы, поэтому в раскрытые из-за жары окна ветерок доносил ароматы дешевой рыночной еды и выкрики базарных торговцев. Чем дальше от Яффо, тем цена за жилье была выше, а Йосеф хоть и мог позволить своей семье жить на Бустрос, но все-таки лишь в самом ее начале.
Йосефу немного повезло, дом его стоял на самом высоком месте улицы, поэтому из окна своей спальни он мог видеть море. Окно выходило прямиком на промежуток между черно-желтой стеной хаписхана, турецкой тюрьмы, и веселой рябью разномастных домиков квартала красных фонарей. Йосеф любил море, и каждый день проводил у окна не один десяток минут, наблюдая за переменчивой поверхностью воды. Ведь он родился и до десяти лет жил в Варне, на берегу Черного моря.
Отец Йосефа перебрался в Яффо сразу после русско-турецкой войны 1878 года. Жить в новообразовавшемся княжестве Болгария он не захотел.
– Четыреста лет назад, – повторял он Йосефу, – османы вывезли наших предков из проклятой Испании. Четыре века мы живем спокойно под властью султана, и я не хочу менять ее ни на какую другую власть.
Йосеф не разделял отцовского патриотизма. Османская держава одряхлела и прогнила, и о мудрости Сулеймана Справедливого можно было только прочитать в книжках. Главным двигателем империи давно стал бакшиш – взятка. На ней держалось все: торговля, политика, культура и армия.
Когда в 1905 году ярмарку на площади разогнали и построили вместо торговых рядов башню с часами, Йосеф вздохнул с облегчением. Султан Абдул Хамид II пытался таким образом приобщить к прогрессу безнадежно отстающую от Европы империю. Бой турецких часов поплыл над городом, смешиваясь со звоном колоколов христианских соборов, и многие восприняли его как провозвестника перемен. Ожидалось, что за этим внешним шагом последуют серьезные преобразования, но, увы, часами все и закончилось. Торговцы, щедро раздавая бакшиш, потихоньку вернулись на площадь, и вместе с ними вернулись шум и ароматы.
Отец Йосефа был очень набожным человеком и зарабатывал на жизнь строительными подрядами, совмещая деловую практичность с религиозной честностью.
– Мы полагаемся на султана, как на Бога, – повторял он Йосефу, – а Богу верим, как султану. Почитай власть, страшись Всевышнего, не обижай работников, — и все будет хорошо.
В отличие от взбалмошных, одержимых социалистическими идеями ашкеназских евреев, наводнивших Палестину в конце XIX века, отец Йосефа был солидным человеком, уроженцем Османской империи, верным подданным султана. Перед ним раскрывались многие двери, наглухо захлопнутые для приезжих, и ключи от этих дверей он передал перед смертью сыну.
Соседи и почти все жители Яффо считали Йосефа преуспевающим подрядчиком, живущим в свое удовольствие и дающим жить многим другим. Но сам Йосеф так не думал. Ему было душно; Османская империя держала иноверцев в тесных рамках.. К нему относились доброжелательно, но свысока, лучшие подряды отдавая туркам. И не важно, что работу они выполняли хуже, а иногда много хуже, чем он; и не важно, что бакшиш он давал больше, чем конкуренты. Для чиновников мусульманин всегда был предпочтительнее еврея.
Тридцать лет Йосеф жадно озирался по сторонам в поисках перемен, и, когда началась мировая война, понял, что их время пришло. Так считал не только он, многие ждали Янкеля, как евреи Эрец Исраэль именовали англичан, словно Машиаха. Продажные, ленивые турки всем осточертели.
– Османская империя когда-то сделала много хорошего, – вел Йосеф внутренний диалог с умершим отцом, – но она свое отжила и трещит по всем швам. Не зря ее называют «Больным на Босфоре». Вот увидишь, англичане принесут нам цивилизованную демократию, все станет лучше и чище.
Тем не менее, турецкая армия успешно противостояла атакам британских войск. Англичане несколько раз пытались прорвать укрепления под Газой, но безуспешно. Тогда Лондон сместил командующего и прислал лихого кавалерийского генерала Эдмунда Алленби, ветерана англо-бурской войны. На западном, германском фронте генерал весьма успешно командовал третьей британской армией.
Алленби не оплошал; в результате скрытной переброски войск и внезапной кавалерийской атаки шириной в 6 километров Беэр-Шева была захвачена. Турки бежали за реку Яркон, Яффо и окружающие ее еврейские поселки, Неве-Цедек и Тель-Авив, оказались под властью англичан.
Срочно начали готовить торжественный концерт в честь освободителей. Старый друг Йосефа, композитор Авраам Цви Идельсон, получил заказ на песню в честь генерала. Песня должна была завершать концерт и демонстрировать англичанам радость еврейского населения. Идельсон лихорадочно пытался сочинить что-либо подходящее, но, увы, результаты не радовали даже самого композитора.
Когда до концерта оставалось два дня, Идельсон махнул рукой на сочинительство, покопался в своих записях еврейского фольклора, отыскал нигун – напев – садигурских хасидов, одной левой накропал незамысловатый текст и – получилась «Хава нагила».
Несколько месяцев потоптавшись на месте, англичане развили успех и выгнали турок из Эрец Исраэль. Впервые после разгрома крестоносцев христианская армия захватила Иерусалим. Алленби, никогда не вылезавший из седла – поговаривали, будто он бреется, обедает и спит на лошади, – из-за уважения к святости города спешился у его врат. Он вошел в Иерусалим пешком, сопровождаемый тенями Готфрида Бульонского и Танкреда Тарентского.
Англичане рассматривали еврейское население, как дружественное, а не как подданных потерпевшего поражение вражеского государства. Генерал Гиль, командующий войсками, занявшими Яффо, запретил солдатам заходить в дома, принадлежащие евреям. Даже просто заходить, не говоря о том, чтобы, Боже упаси, собирать в них трофеи.
Жить при новой власти стало куда проще, а делать дела значительно легче. Поначалу полное отсутствие бакшиша тревожило Йосефа; привычный глаз искал намека со стороны английских чиновников, искал и не находил. Это настораживало, ведь подрядчик вырос в Оттоманской империи, привык давать взятки и не понимал, как можно обойтись без них. Ему казалось, что в конце рассмотрения дела чиновник с таким же каменным лицом выскажет огромное, несусветное требование. Но прошение следовало за прошением, бумага за бумагой, а про бакшиш никто даже не заикался. Только через два года Йосеф понял, что перемены, которых он так долго ждал, наконец, наступили.
Правда, у новой жизни оказались и отрицательные стороны. Турки, тридцать лет назад выдав французской компании фирман на строительство железной дороги от побережья в Иерусалим, не захотели подпускать неверных близко к Яффо. Землю под вокзальное помещение выделили на приличном удалении от порта. Для перевозки грузов по Бустрос проложили рельсы, и несколько раз в день ручная дрезина потихоньку тащила на товарную станцию тюки, коробки и бочки.
При англичанах корабли стали приходить в порт чуть не каждый день, поэтому ручную дрезину сменила моторная. Извергая клубы черного дыма и оглушительно тарахтя, она с утра до вечера сновала по Бустрос.
Беда не приходит одна. Словно мало было Йосефу шума и вони перегоревшего машинного масла, как одна из сионистских организаций открыла свою контору прямо напротив его дома. Теперь под окнами беспрерывно толпились загорелые парни в шортах с закатанными по локоть рукавами рубашек и крепко сбитые девушки в неприлично коротких платьях. Без малейшего стеснения они громогласно спорили о всякой ерунде в любое время дня и ночи, беспрерывно курили, сплевывая на тротуар и туда же бросая окурки. Чистая улица быстро стала напоминать хлев, а покой навсегда покинул сердце Йосефа.
Из этого вовсе не следует, будто он враждебно относился к этим молодым людям. Упаси Боже, разве можно ненавидеть идеалистов? Но ему всегда казалось, что обязательства еврейского народа перед Богом куда важнее тоски по когда-то принадлежавшей им земле.
Конечно, Эрец Исраэль — не просто страна, это Святая Земля, но ради ее восстановления нельзя отказываться от суббот и праздников, кашрута, правил семейной жизни. У сионистов с еврейской традицией обстояло плохо. Они полностью отбросили правила, законы и уложения, которые еврейский народ чтил тысячи лет и которые были основой мировоззрения Йосефа. В их глазах его неотступное следование традициям было отталкивающим, как скисающие сливки. Даже не говоря ни слова, своим ухарским видом ребята утверждали: с нами свет, за нами будущее.
– Свет, – хмыкал в усы Йосеф. – Это тьма ловко водит вас за нос, молодые люди, черная, беспросветная тьма.
Но ни одна из сторон ни разу не позволила себе вступить в открытый спор. Причина была самая что ни на есть прозаическая: идеологические противники нуждались друг в друге. Сионисты отчаянно искали хоть какой-нибудь заработок, а Йосефу остро не хватало рабочих на стройках. Поскольку платил он достойно, а дела вел честно, попасть к нему хотели все загорелые парни и крепко сбитые девушки.
Удача привалила Йосефу в дождливый месяц тевет, когда по улицам Яффо несутся дождевые потоки, и даже Бустрос иногда становится похожей на небольшую речку. Он получил подряд на целый жилой квартал в строящемся поселении с красивым названием Ир-Ганим[1] – город садов. Получил именно из-за своей приверженности традиции, правда, архитектурной, а не религиозной. Но свойства характера проявляются во всем, поэтому, когда новоявленные архитекторы наперебой стали предлагать модные проекты в стиле «Баухауз», Йосеф был единственным подрядчиком, наотрез отказавшимся строить сие уродство.
Он выбрал традиционные домики с четырехскатной крышей из красной марсельской черепицы, окруженные небольшими палисадниками. Они стояли на земле, а не на столбах, окна первого этажа выходили прямо в кусты жимолости, а второго — смотрели на кроны пальм, посаженных вдоль улицы.
Шуму было много; уж как его только не честили, обзывая замшелым ретроградом, облезлым мастодонтом, и прочими недостойными повторения словами. Но подряд получил все-таки он; видимо, еще оставались нормальные люди, не поддавшиеся влиянию новомодных течений.
Уже потом Йосеф узнал, что главный архитектор Тель-Авива Йегуда Мегидович горой встал на его сторону и убедил комиссию построить первый квартал в привычном стиле, а вот уже со вторым начать экспериментировать.
«Очень правильное решение, – подумал Йосеф, когда ему передали слова Мегидовича. – Пока возьмутся за второй квартал, много воды утечет в Иордане, подуют новые ветры, и чудовища на столбах останутся лишь страшным сном».
Главной загвоздкой каждого проекта был цемент. В те годы его привозили из-за границы, турки железной дорогой из Сирии, англичане на кораблях из Италии и Греции. Заказывать цемент приходилось заранее, и горька была доля ошибившегося подрядчика. Если цемента не хватало, приходилось втридорога покупать его на местном рынке у перекупщиков, существенно уменьшая барыш от подряда. Если же заказ оказывался слишком большим, подрядчик, скрипя зубами, отдавал по дешевке дорогой цемент тем же самым перекупщикам.
Йосеф практически не ошибался. Разумеется, точно рассчитать количество было невозможно, но убытки от покупки или продажи цемента обычно оказывались несущественными. Вот и на сей раз он тщательнейшим образом произвел расчеты и заказал у пароходной компании полтора десятка тонн. Огромное, небывалое для его масштабов количество. Но ведь и подряд был небывалым, никогда еще Йосефу не доводилось строить целый квартал.
Для покупки цемента надо было взять большую ссуду – свободных денег в таком количестве у него сроду не водилось. Пришлось заложить дом и подписать кабальное обязательство. Разумеется, после сдачи района доход должен был десятикратно, нет — двадцатикратно превысить все расходы, но для этого требовалось хорошо поработать и основательно рискнуть.
Йосеф, не задумываясь, засунул шею в удавку долговых обязательств. Он поступал так много раз, и прекрасно знал, что без долгов невозможно провернуть ни одно серьезное дело. Цемент ожидался к весне, а до той поры в Ир-Ганим предстояло немало потрудиться.
Из четырех десятков нанятых им рабочих больше половины составляли безработные сионисты. Опытные строители вместе с загорелыми парнями всю зиму готовили площадку, и к Песаху работы нулевого цикла успешно подошли к концу.
За эту зиму авторитет Йосефа среди молодежи вырос, и бесконечный гомон под его окнами стих. Кусать кормящую руку зазорно даже людям, отринувшим Бога. Дожди унесли мусор, и Бустрос приобрела свой привычный вид.
Песах выдался поздний из-за високосного года, прибавившего к обычному календарю дополнительный месяц адар. Сразу после праздничной недели установилась жаркая погода, хамсин следовал за хамсином, и когда судно с долгожданным цементом бросило якорь перед берегом Яффо, по европейским меркам наступило самое настоящее лето.
Судно споро разгрузили. Бочки с цементом извлекли из водонепроницаемых контейнеров, погрузили на дрезину и перевезли на вокзал. Британский губернатор затеял расширение старого оттоманского здания, пристраивая два крыла, поэтому пакгаузы не работали, и бочки сложили на огороженной забором, охраняемой площадке.
Отсюда в Ир-Ганим их должны были доставить на арабских подводах. Разумеется, можно было нанять грузовик, и за несколько приемов отвезти прямо из порта, но без крана выгружать тяжеленные бочки из высокого кузова было совсем непросто даже для молодых здоровых ребят.
Дело было в пятницу, Йосеф договорился с арабскими возчиками, что ранним утром в воскресенье они вместе с его рабочими погрузят бочки на десяток телег и потихоньку доставят на стройплощадку.
До начала субботы оставались считанные часы, и Йосеф поспешил домой. Он любил это заполошное время перед зажиганием свечей, когда он и жена проверяли, закончены ли все приготовления, мылись горячей водой, переодевались в субботнюю одежду и начинали святой день.
Выслушав благословение жены над свечами, Йосеф отправлялся в синагогу. И не было ничего слаще на свете этой суматохи перехода от будничного к святому, неспешного шествования по улицам Яффо. Лиловые сумерки заполняли подворотни, голубой купол небес становился сначала темно-розовым, затем сиреневым, и постепенно темнел, наливаясь фиолетовой чернотой.
Но в этот раз все пошло по-иному. Из-за позднего возвращения он задержался с выходом, и поэтому, выйдя из дому, быстрым шагом двинулся в сторону синагоги. Но не успел Йосеф сделать несколько шагов по Бустрос, как его нагнали четверо молодых рабочих, из тех, кто совсем недавно плевали на тротуар.
– Гроза надвигается! – издалека крикнул один из них.
– Нужно срочно закрыть бочки, – добавил второй.
– Мы возьмем доски, фанеру, жесть и рванем на вокзал, – задыхаясь от бега, произнес третий.
– Какая гроза? – удивился Йосеф. – Час назад, когда я возвращался домой, не было ни облачка.
– Посмотрите на море, – вмешался четвертый. – Просто посмотрите на море!
Они быстро дошли до часовой площади и заглянули в промежуток между стеной хаписхана и домиками веселого квартала. Даже в сгущающихся сумерках ясно виднелась полоска черных облаков, висевшая над морем.
Йосеф задумался. До наступления субботы оставалось совсем немного, ребята могли добраться до бочек только в темноте. То есть святость субботы будет нарушена самым грубым образом. С другой стороны тучи, хоть и выглядят подозрительно, вовсе не обязательно грозовые. Обыкновенный дождь бочки выдержат без труда, а вот против ливня не устоят. Но грозы в это время года вещь редкая, очень редкая. Значит, с одной стороны на чашке весов лежит невысокая вероятность проливного дождя, с другой — несомненное нарушение субботы.
– Всевышний не допустит убытка для верующего еврея, – уверенным тоном сказал Йосеф. – Я не хочу, чтобы вы ради меня преступили святость субботы.
– Что еще за святость? – вскричал один из парней. – Мы не соблюдаем ни субботу, ни праздники!
– Какая вам разница, что мы будем делать? – поддержал его другой. – Молитесь себе спокойно в синагоге, а нам сбегать на вокзал и обратно ничего не стоит.
– Пожалуйста, – не соглашался Йосеф, – не делайте ничего с цементом. В конце концов, он – мое имущество!
– Имущество-то ваше, но если цемент промокнет, и вы разоритесь, мы останемся без заработка!
– Я категорически запрещаю вам прикасаться к бочкам до завершения субботы, – отрезал Йосеф, развернулся и поспешил в синагогу.
Молитва уже началась; он скороговоркой догнал миньян и поплыл вместе со всеми по волнам субботних песнопений. Со стороны он выглядел спокойным, даже безмятежным, но какая-то часть внутри него беспокойно металась из угла в угол, прислушиваясь, не забарабанит ли дождь по высокой железной кровле.
Выйдя из синагоги, он сразу задрал голову вверх, с облегчением увидел россыпи сияющих звезд и совсем уже медленно, словно наверстывая упущенную неспешность, направился в сторону Бустрос.
Придя домой, он не стал ни о чем рассказывать жене, но достал из шкафа бутылку самого лучшего вина, и во время кидуша мысленно поблагодарил Всевышнего, направившего дождевые тучи в другую сторону.
Субботний ужин в доме Йосефа выделялся из других трапез недели. Жена готовила самые вкусные, самые любимые кушанья, даже дневной субботний обед стоял рангом пониже. За столом сидели долго, всласть ели, с удовольствием беседовали. Йосеф, обладавший приятным баритоном, пел застольные субботние гимны. Счастье, освященное традицией, радость, заповеданная Всевышним своим детям, минуты домашней неги и семейного уюта.
Когда Йосеф затянул гимн, сочиненный Навуходоносором, раздался сильный стук.
– Это жалюзи в кухонном окне, – воскликнула жена. – Я забыла их запереть!
Она подошла к окну, распахнула его, чтобы поднять задвижку и в комнату ворвался мокрый ветер.
– Дождь! Боже мой, надвигается дождь! – вскричала жена
– Я надеюсь, он будет коротким, – ответил Йосеф, стараясь не терять безмятежного выражения лица. – Несколько капель, не больше.
Последняя фраза больше походила на молитву, на просьбу, на мольбу, но Всевышний не услышал ее. Спустя полчаса Яффо накрыл тропический ливень. Из-за шума струй, молотящих по крыше и рева воды в водостоках, надо было кричать, чтобы услышать собеседника. Не подаваясь панике, Йосеф прочитал благословение после трапезы, и, перебравшись в глубокое кресло, открыл Пятикнижие с комментариями. Но чтение не шло, строчки плыли перед глазами, а в голове крутились совсем иные мысли
«Делать нечего, я разорен, пущен по миру. Почему Создатель послал дождь именно в те часы, когда цемент оказался не под крышей, предоставленный воле стихий? Почему милосердный Бог решил превратить своего слугу в нищего?»
– Ты велел соблюдать субботний покой, и я выполняю Твое приказание. За что же Ты караешь? – недоумевал Йосеф. – Какая вина есть на мне, чем провинились моя жена и дети?
Он стал перебирать в памяти свою жизнь в поисках поступков, заслуживающих столь жесткого наказания, и ничего не нашел. Не числилось за ним серьезных прегрешений, так, по мелочи, из-за лени и слабости характера. Даже если собрать вместе все эти проступки….
Шум дождя начал стихать, вода перестала реветь в водостоках, и вскоре в доме воцарилась тишина. Йосеф вышел на балкон второго этажа. Прохладный, наполненный свежестью воздух охватил его с ног до головы, словно вода в душе. Ветер уносил остатки туч, на бархатно-черном небе сияла до блеска вымытая луна.
– Если Бог хочет, чтобы я жил нищим, буду жить нищим, – прошептал Йосеф. – Он Хозяин, Он Владыка, все в его руках. А что в моих?
Он поднес к лицу свои руки, спрятал лицо в ладонях и горько расплакался.
Утро выдалось ясным и прозрачным. О ночной буре напоминали лишь сломанные пальмовые листы на тротуаре и брусчатке мостовой. Йосеф шел на молитву нарочито медленно, стараясь не выдать радости, переполнявшей его душу. За бессонную ночь он пришел к выводу, что происшедшее не более чем испытание, к тому же не самое страшное. Праотца Авраама Бог испытывал куда жестче и беспощадней. Он не знал, как все обернется, но был уверен в благополучном исходе. Проливной ливень и незащищенные бочки перестали его волновать.
– Он Хозяин, Он Владыка, все в Его руках, к чему беспокоиться? – повторял он жене. Та смотрела на него неуютными глазами. Ей все больше и больше казалось, что огромный убыток сломил рассудок ее мужа. Со страхом она искала подтверждения своей тревоги и, увы, находила.
Во время молитвы Йосеф почти забыл о цементе. Впервые за многие годы он старался молиться не наизусть, по привычке повторяя слова, а осмысленно, перекатывая каждую фразу во рту, точно монпансье. Конечно, он безнадежно отставал от миньяна, но зато нашел множество подтверждений внезапно охватившей его уверенности.
– Только на Бога полагайся, – учила молитва. – Радостен сидящий в Его доме. Идите и убедитесь, что Бог прав, счастливы уповающие на Него.
Домой Йосеф вернулся спокойным. Ему казалось, будто ночной ливень смыл сомнения с его сердца и очистил душу. Даже тревожное лицо жены и осторожные расспросы о самочувствии не поколебали его уверенности в доброте Всевышнего.
– Все будет хорошо, – заверил он жену, отправляясь на традиционный послеобеденный сон. Та молча отерла слезы и прикрыла жалюзи.
С заходом солнца приподнятое настроение Йосефа резко пошло на убыль. То, что в субботу казалось ему само собой разумеющимся, в сумерках наступающих будней начало резко менять окраску. Розовый и голубой сменили коричневый и фиолетовый.
– Что будем делать? – спросила его жена сразу после авдалы, торжественного отделения святого от повседневного. – Я рада, что ты так спокойно воспринимаешь наше разорение, но Йоси, что мы будем делать, Йоси?
Голос ее дрожал и прерывался, она могла разрыдаться в любую минуту.
– Прежде всего, – безмятежно произнес Йосеф, – я приглашаю тебя на вечернюю прогулку. Давай сходим к вокзалу, поглядим, как там наш цемент.
– Давай, – всхлипнула жена.
Полная луна ярко освещала желтое здание вокзала. За забором Йосеф заметил группу людей, и, подойдя ближе, сразу узнал своих рабочих. Они стояли кольцом вокруг штабеля, тщательно закрытого брезентом, и о чем-то возбужденно спорили.
– Йоси, а где наш цемент? – тихонько спросила жена.
– Да вот он, – указал Йосеф на штабель. – Видимо, ребята меня не послушались и все-таки успели закрыть бочки. Но откуда они взяли столько брезента?
– Это не мы! – чуть ли не хором вскричали рабочие, услышав слова Йосефа. – Тут не просто брезент, бочки накрыты досками, потом листами кровельной жести, а поверху брезентом. Кто-то успел перед дождем капитально потрудиться. Мы проверили – цемент абсолютно сухой. Это вы послали других рабочих, да?
– Нет! – возразил Йосеф. – Я никого не посылал.
– Но тогда кто?
– Он! – Йосеф воздел указательный палец и указал им на покрытое бусинками сверкающих звезд небо. – Только Он и никто другой.
Загадка выяснилась на следующий день. Оказывается, утром в пятницу английская компания, строящая железнодорожный вокзал, тоже получила цемент. Пакгаузы не работали, и бочки пришлось складировать на площадке рядом с той, куда потом Йосеф сложил свои бочки. При виде надвигающейся грозы управляющий компании послал рабочих-арабов, закрыть цемент. Те перепутали площадки и сначала закрыли бочки Йосефа. Разобравшись, они прикрыли и свой цемент, и уже хотели снять по ошибке наложенное покрытие, но тут начался ливень, и рабочие разбежались по домам.
Йосеф успешно завершил квартал в Ир-Ганим и стал одним из главных подрядчиков молодого Тель-Авива. Спустя несколько лет он оставил улицу Бустрос и перебрался в собственный особняк на бульваре Ротшильда. Выстроенный им дом тель-авивские экскурсоводы до сих пор показывают как пример «сопротивления Баухаузу».
Долгие, долгие годы, Йосеф вспоминал отчаяние той субботней ночи. И всю оставшуюся жизнь тосковал по вершине надежды и упования, достигнутой им в субботу днем.
[1] Впоследствии переименованный в Рамат-Ган.