От дома до Дона
От Лебедяни до станции Лев Толстой, бывшей Астапово, ходит по узкоколейке столыпинский вагон. Купив билет и придя к положенному времени, двое путешественников, обозначим их так, обнаружили, что паровозик стоит в тупике и, по всей вероятности, ехать никуда не собирается.
— Как же так, у нас и билеты на руках.
Начальник станции выглянул из окна.
– Ну, чего взбаламутились, не уедете сегодня, так завтра утром точно. Вот бригада таджиков подойдёт, тогда и поедем, не отправлять же вас двоих.
Пришлось заночевать на станционных лавочках. Утром разбудил русский мат вперемежку с иноплеменной тарабарщиной. Кучка гастарбайтеров уже стояла у вагона. Начальник, он же отправитель, заспанный, вышел из здания вокзала в трусах, но в форменной фуражке, залез на вышку, дал отмашку флажком машинисту; свистнул в свисток, поезд тронулся.
Возвращаясь из центра, куда был послан женой за хлебом, ещё издалека у школы я заметил две фигурки. Было в них неуловимое, но что-то странно знакомое, и по мере приближения я, наконец, убедился, что двое скитальцев направляются к моему дому, и объектом их поиска являюсь, по-видимому, никто другой, как я. Наконец пути наши пересеклись.
– Ты чего, с биноклем, нас поджидал, что ли?
– А как же, вот с хлебом вас встречаю, уж, извините, без соли.
На следующее утро, запасясь провизией, прихватив из запасов тестя две «Украинских степных» и водку «Русская», запечатанную сургучом, стоящих непочатыми в погребе ещё с советского времени и уже вполне перешедшими в разряд коллекционных, мы отправились обозревать чернавские окрестности.
Вел я моих скитальцев к Дону, откуда они собственно, только что вернулись. От дома до Дона – километров десять, но бешеной собаке и семь вёрст не крюк. Для Геннадия, имеющего репутацию монаха в миру за то, что свято соблюдал все посты и отстаивал все службы, это было вообще не расстояние. Автостопом он исколесил всю Европу, побывал на пяти континентах, сплавлялся по великим рекам, например, по Амазонке, — короче, побывал там, куда Макар телят не гонял. Другое дело Андрей Яныч, или Андрияныч – рафинированный сибарит, гедонист, как он вообще решился на хождение по Руси?! Не иначе, как на спор, другого объяснения я просто не находил.
Вот эдакой компанией дошли мы до росстани дорог, самой высокой точки в степном пространстве местности. Посолонь, на все четыре стороны, ничем не загороженный был виден горизонт, насколько глаз хватало; узкой щелью смыкающийся у небоземи. В промежутках, в низинах, зеленели островки леса. Между рядками вётел, спускающимися к Дону лесозащитной полосой, желтели в основном уже покошенные поля. Косматые стога, словно мамонты, брели за Дон, сверкнувший вдали едва видимой водой. Ни одной деревушки, ни единой души не просматривалось в этой бескрайней широте. Есть ещё где разгуляться человеку на нашем честном просторе. Каждый раз, проезжая или проходя здесь, я невольно останавливался, и сердце колотилось от восторга и счастья обретения свободы. Вот и сейчас по лазури неба плыли неторопливо облака, время от времени поглощая зефирной мякотью солнце. И тогда на освещённые нивы отбрасывалась тень, переходящая с одного участка на другой. Взгляд уставал от невозможности запечатлеть всю эту круговую панораму во всех подробностях.
Сзади затарахтел мотор. Два местных паренька – Саша-белобрыс со друганом, кажется, датенькие, ехали к Дону освежиться.
– Подвезти?
– Да нас трое.
– Ты чего, первый раз замужем, да хоть четверо.
Андрияныча посадили в коляску, Геннадий сел сзади на запаску, я, как на кобыле Яша, болтался спереди. Никому не советую повторять этакий эксперимент; не перевернулись мы чудом: Бог хранит дураков и пьяниц. Только выехав на крутой берег, я долго недоумевал, как мог так бездумно согласиться на этот адский спуск.
Распрощавшись с ребятами, направились к месту, где предположительно раньше стояла первая Чернава, и берег был более отлогий. Прилегли на травку, Андрей закурил беломорину.
– А почему Чернава первая и вторая?
– Потому что первую сожгли татары. Ведь было как? Ближе к весне они шли по ледоставу. Рекой по льду идти куда сподручней, чем через леса и буераки. Останавливались улусами в низинах Дона. Откармливали коней, грабили окрестности, а дальше совершали набеги на Русь. Так вот, первым поселением по реке на их пути и была Чернава, которую они стёрли с лица земли: кого убили, кого забрали в полон, тем же, кому посчастливилось спастись, позднее основали в междуречье между Доном и Окой Чернаву-два. Кстати, будем возвращаться – дорога в основном вся на подъём. Увидите, что Чернавы почти совсем не видно. Вся она отстроилась заново, как бы в природной котловине. Думаю, в том был умысел – сокрытую, её могли пройти мимо и не заметить.
Солнце стояло в небе высоко, как жаворонок.
– А не искупаться ли нам?
Андрияныч почесал потный с заплешинами затылок.
– Хорошо бы, только вот я плавать не умею.
– Ну, ты совсем, как моя жена: дом около Паники, а плавает как топор – сразу на дно. Так что ты не один такой, Руднев вон тоже не умел плавать, но герой ушёл на дно вместе с «Варягом». Да и кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Не дадим мы тебе утонуть: видишь, где осока, там лягушатник, мель – воды по пояс, только дно илистое.
– Вот, в самый раз, заодно и грязи примем.
Сняв с себя трусы, дружки подошли к берегу и зашвырнули их на сколько могли дальше.
– Смотри, мои-то плывут, а твои сразу на дно грехи тянут. А я хоть в церковь не хожу, и не ем в пост репку, у меня даже в трусах святость.
Выбрались на берег действительно по колени в иле, черпали ладошкой воду, смывали остатки грязи. Наконец отмывшись, надели сменку.
– Ну, вот самое время причаститься, что ли.
Геннадий выплеснул остатки «Украинской степной» из стакана.
– Как ты сказал, Паника? Это что, река, что ли?
– Да, течёт за домом.
– Название какое-то странное.
– Это местные краеведы выдумали, что князья перед Куликовской битвой собрались в беседке и держали совет, переходить Дон или принять сражение с этой стороны. И случилась между ними паника, отсюда и Паника. На самом же деле дружины русские объединились около Коломны, намного ниже. Сначала переправились через Оку, а уж потом через Дон. А Паника от глагола «поникати», в значении «опускаться скрываться»; она и впрямь в своём течении в некоторых местах уходит под землю. Вот такая гидрология. Вообще, название рек – это истоки русского языка. А что касается остального, так тут и не такие байки слагают. Вот, например: я тут недавно прочитал в местной газетёнке, якобы Пушкин на пути в усадьбу Грибоедова (случайно не проходили такую?) остановился в Чернаве на постоялом дворе и оставил запись в книге постояльцев, что Чернава славится своими жирными гусями и не менее жирными клопами. Где сей бесценный артефакт? Где грибоедовская усадьба – неведомо. Короче, Чернава – родина слонов.
Геннадий выплеснул из стакана остатки «русской».
– А не сходить ли нам на днях до Куликова поля?
– Угу, чего я там не видел, это ты после пятого резвый такой. Нет уж, у меня на этой стороне свой Мамай и свой ковыль. Разницы никакой – всё та же рожь, пшеница и овёс, только вместо обелиска – водокачка. И потом, что значит на днях, два дня вам на сборы и проваливайте.
– Так мы же гости!
– Вы гости?! Вы – месячные. Мне тёща и так всю плешь проела, надолго ли?
– Ну, тогда в Скопин, там даже Ленин побывал.
— Точно, только советую после двадцати одного не выходить, иначе вам быстро бока намнут, очень уж любят москвичей, а у вас это на рожах написано.
Солнце давно перекатило за наши хмельные головы и опасно опускалось всё ниже к заклону. Наконец я взглянул на часы, впрочем, можно было и не смотреть. Опорожнённые бутылки просвечивали пустотой, дай Бог добраться к полуночи. Идти от Дона до дома предстояло исключительно на подъём. Темнело быстро, поначалу первую треть пути ковыляли ни шатко ни валко. Полная луна в первой своей фазе поднималась над степью, дивно освещая покосы, золотые стога и стерню, всё преображалось и выглядело не как днём. Освещённой змейкой, уходила вдаль дорога, перешёптывались придорожные кусты. Глаза влажнели, удивлённые таинством неузнаваемости мест. Лёгкая дымка над землёй, словно неведомый обман, вела нас в страну, откуда нет возврата – в ночь.
Только Андрияныч не вписывался в эту умиротворяющую картину, его совсем развезло. Пройдя зигзагом до ближайшей скирды, он рухнул в солому и козлиным голосом орал: «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…».
– Геночка, приди ко мне, ты где.
Я прикинул, дело совсем швах. Конечно, можно было заночевать и в стогу, но родственники мои переполошатся. Дав Янычу проораться, вылил на него оставшуюся в бутылке воду. Подхватив его с Геннадием под белые рученьки, мы продолжили путь. «Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной», — так под стихи Блока, отягчённые ношей Яныча-тараканыча, геройски проделали половину пути.
Оставив тело на моё попечение, Гена отошёл в сторону и стал читать «Отче наш». Сзади два пучка света прорезали темноту.
– Вот что делает молитва, – в приступе экзальтации успел произнести Геннадий.
Тесть вылез из машины.
– Ну, и где вас черти носят? Мы уже три дороги исколесили.
Много лет прошло. Случалось ли вам восстановить в памяти хоть один день во всех его подробностях в череде многих тысяч? Я не имею в виду дни с какими-то исключительными событиями, самый рядовой день в линейной последовательности, в череде многих. Вспомнить до мельчайших песчинок, налипших между пальцами ног, до слепого дождичка, до запаха кумарина после покоса травы, до самого пустяшного разговора, до стебелька ржи, зажатой в зубах. До… мало ли чего до. Реставрировать через толщу времени новым проживанием: вернуть себя молодым, призвать к жизни дорогих вам людей, давно ушедших в мир иной; так, как будто вы живёте сегодня и сейчас, так, как будто день только что подошёл к ужину, а летом вечереет долго, и завтра наступит завтра, а не через двадцать лет. Три приятеля всё ещё идут вдоль сжатых нив по лунной дорожке.
Отче наш, иже еси на небеси!..