Жорина судьба
«… Этот период называют днями трепета и раскаяния. Они дают каждому человеку возможность улучшить свою судьбу…».
«Хорошей записи в Книге Судеб! Сегодня после захода солнца начинается Йом Кипур (Судный день). Это единственный день в году, когда Тора предписывает человеку не заниматься ничем, кроме анализа своих поступков и помыслов..»
Жора Локшин работал в малотиражной израильской русскоязычной газетенке и трудился над написанием статьи о Судном дне.
Анализ? Ммдаа… Он не раз вспоминал события трехлетней давности и пытался переосмыслить эти самые «поступки и помыслы».
Но если честно — неохота. Да и к чему этот анализ?
Одно было ему ясно — тогда мало кто всерьёз планировал изменить ход жизни и повлиять на судьбу. Наверное, были и такие. Но не он. Казалось, все вяло брели в одном направлении по едва освещённому туннелю жизни, где от обычного человека почти ничего не зависело, и поэтому о возможности крутых поворотов судьбы люди не задумывались, не дай бог.
Правда, у нас в Специальном конструкторском бюро был один — низкорослый, с ранним «внутренним заемом» на голове. Хиромант. Водил девушкам пальцем по ладоням и предсказывал судьбу. Девушки заливались от смеха, услышав слово «хи-ро-мантия». С хиромантом этим Локшин часто курил, и тот ему тоже гадал, но Жора в предначертания судеб не верил нисколечко — улыбался и хмыкал.
Родился Жора, когда отец вернулся из сталинских лагерей. Голубоглазый военврач, чудом уцелевший в плену — он был необрезанным евреем — успел только застать рождение детей-погодков и умер от перенесённого в лагере ревмокардита.
Мама, школьная учительница, и экономная бабушка вырастили-выучили. Советский пионер-комсомолец-студент, он рос себе без особых коллизий, и ничего не предвещало, как говорится, глобальных изменений. «Где родился — там и пригодился», — учила бабушка. А когда передавали песню про перелетных птиц — «…не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна» — делала погромче.
А после окончания института он впервые вплотную столкнулся с проблемой «пятого пункта»: место работы для него нашлось только через полгода и то с большим трудом — на поиски были мобилизованы все родственники, знакомые и материны бывшие ученики.
Как только Жора начал работать в СКБ «Геология», его, как водится, отправили в колхоз. Боевое крещение, что называется. Там выдали под расписку ведро для сбора картошки, новенькое оцинкованное, но с пробитыми дырами в днище — чтобы не сперли. Собирали руками, без рукавиц. Выполнить норму Жорику никак не удавалось — был он близорук, а очки не носил, полагая, что они отпугивают девушек. Худосочный, подслеповатый Жора, пытался синеватыми пальцами ухватить хотя бы пару картошин за раз, ведро постоянно падало, на подошвы налипали горы бурой земли, мухи садились на потное лицо…
В столовке, куда Жорик зашел последним, командировочные инженеры уже покуривали и ухмылялись, набив животы картохой с бурой подливкой, мясом неизвестного происхождения и молоком. Нехилое сочетание — недаром потом ночью было не продохнуть от результатов пищеварительных процессов молодых городских организмов.
Смертельно усталый Жора вяло оглядел помещение, плеснул из бидона в алюминиевую кружку немного молока и собрался уходить. До дома, где их расселили, ходу минут пятнадцать, надо бы поторопиться, чтобы занять приличное место на полу. Где-нибудь у стенки, ближе к печке.
В темно-синей сельской тишине заохал филин. И вдруг его пронзило неожиданное: так будет всегда — темень да безнадега… В носу застрял тошнотворный запах поливы. Ведро с дырками впечаталось в сознание — блистало своим ледяным светом где-то в области третьего глаза. Ботинки неаппетитно чавкали с каждым шагом: колхоз-командировка-демонстрация-пятый пункт-дружинники-110 рублей-колхоз-комсомольские собрания-командировка-соцсоревнование-120 рублей-пятый пункт-колхоз…
Кто-то тронул за плечо — он в ужасе отскочил прямо в лужу!
«Саша», — протянул ему руку высокий черноволосый парень. В кромешной темноте кое-как добрались до дома. У Саши была там «заначка». Два молодых специалиста сели во дворе, и как-то хорошо пошло — заначку прикончили и проболтали до утра. А когда новый приятель узнал, что Георгий Локшин еврей, загрустил: «Ну ты даёшь, парень… Да если б я был евреем, я бы назавтра смылся из этой страны». И долго рассказывал, почему.
Странно, но Сашу он больше не встречал, однако разговоры эти вспоминал постоянно, и решил «углубиться» в свои корни. Хиромант опять что-то гадал-нашептывал — на этот раз Жора прислушался: «линия жизни резко меняет направление… слишком резко». А потом закрутилось — кружок иврита, соответствующая компания ребят и, главное, девушек. В ноябре 76-го он собрал почти все документы для ОВИРа. Мама без истерик все подписала и сказала, что они все тоже будут готовиться к отъезду, она и сестра с мужем — вот только племянница чуток подрастёт.
Оставалась всего одна бумажка — характеристика с места работы. Жорик шутил: «Ну типа, хороший я работник, поэтому мне разрешено покинуть родину, и я достоин поселиться в Израиле».
Начальник отдела категорически отказывался разговаривать, тетка в отделе кадров делала вид, что глухонемая. Жорик был первым отъезжантом в нашем СКБ, и никто не знал, что делать. Дашь хорошую характеристику — скажут, зачем такого специалиста отпускаете. Дашь плохую — не выпустят, и застрянет он тут у нас, проблем не оберёшься потом.
С тех пор, как Жорик впервые явился за бумажкой, прошло полтора месяца. Смотрели на него косо, обходили стороной, и упорно ее не выдавали. Тем временем пришла повестка в военкомат, через знакомых выяснили, что хотят послать его на БАМ, ведь у него в институте была военная кафедра. Это мог быть полный облом — два года, а потом секретность и отказ. Тогда Жора взялся за учебники по психиатрии, которые остались от отца–военврача, изучил симптомы шизофрении, потренировался на родственниках, и записался к психиатру. В кабинете вкусно пахло колбасой — доктор Глейзер только что развернул бутерброд со своей любимой, кровяной, а тут этот пациент. «Неплохо изображаете, молодой человек. Только голову мне — не морочьте». Жора не ожидал такого удара — голова его резко упала на стол, он обхватил ее руками и тихо заскулил, раскачиваясь взад-вперёд, как на еврейской молитве, и мерно постукивая головой по столу.
«Маниакально-депрессивный психоз», — записал психиатр: очень уж хотелось спокойно поесть.
И теперь, когда главная угроза миновала, Жора стал ходить на приём к директору каждую пятницу, рассчитывая что перед выходным днём начальник расслабится и потеряет бдительность.
Секретарша Таня появлялась ровно в восемь тридцать. До начала рабочего дня она как раз успевала стянуть сапоги и рейтузы, обуть югославские туфли с перепонками и накинуть на плечи шотландский мохеровый шарф — самый что ни на есть настоящий, из «Березки». Ох уж эта утренняя гонка! Да ещё комсомольский патруль у дверей, стоят буквально с хронометром, ехидно улыбаются, радуются улову опаздывающих. Борьба за эффективность производства.
Сегодня пятница — этот придурок опять здесь. В своей идиотской тюбетейке. Совсем зелёный, только после института, не работал ещё толком, а голова уже забита черт знает чем. И как это отдел кадров его пропустил?! Знали ведь, что еврей, но уж больно нужны были молодые специалисты. Чтоб неженатые, без семьи, чтоб в командировку или в колхоз можно было надолго отправить. Теперь вот Борис Михайлович и мучается с этим Жориком — надо все-таки в корень смотреть.
Обычно Жора был первым посетителем — проходил в приемную и сидел там часа полтора, пока не раздавался гнусавый голос секретарши: “Борис Михайлович никого не принимает”.
А сегодня было у него предчувствие, что все получится. Он сел на краешек кожаного дивана в приемной и уставился на портрет Брежнева. Было солнечно, как часто бывает в начале января, поблескивали оконные стекла, и настроение улучшалось. Неожиданно обе створки двери распахнулись, в приемную вошёл с громогласным приветствием элегантно одетый мужчина и бодрым шагом направился прямо к директору. По пути он одарил Таню белозубой улыбкой, она кокетливо прикрыла ярко-голубые веки, поправила парик и ответила бонвивану что-то мурлыкающее. Довольный собой, посетитель на секунду замедлил шаг — заметил Жору Локшина. В этот момент парень как раз поправлял кипу, которую все принимали за тюбетейку.
«Барис Михалыч, дорогой! Категорически приветствую! Как жизнь, как любовь? А что это у тебя за парень в приёмной, — понизив тон, обратился к директору посетитель, — который раз я его у тебя по пятницам вижу?» Петр Наумович Гольдберг был здесь своим человеком. «В таком виде ему бы сидеть где-нибудь в ешиве, отпусти ты его на все четыре стороны. На кой он тебе сдался! Пусть комсомольцы осудят его на собрании, и хрен с ним». «Ни за что!», — взвизгнул директор. «Пусть помучается. Подонок! В ИзраИль ему, видишь, захотелось. Хотелка выросла!»
Он принялся с яростью перелистывать еженедельник — из середины выпала фотография сына. «Наши дети тут живут — и ничего же, живут, как все! Жалко, в армию его не взяли, там бы ему показали его ИзраИль,— смущенно пробурчал директор. После этой тирады жизнерадостный Пётр Наумович немного сгорбился и заметно погрустнел. Он не был готов к таким манифестациям директора — приятель-то приятель, но до такой степени откровенности они никогда не доходили. Слава богу, никто ещё не знает, что его единственная дочка Леночка тоже в подаче — ждёт визу на ПМЖ. Ошалели они все, молокососы. Ленка вон и с Юрой своим для этого развод оформила, у Юры-то — допуск.
***
Эта первая январская суббота была особенно холодной – 29 градусов. Жэковские трубы полопались, батареи, конечно отключили, мама Жоры ходила по дому в меховой шапке, а с племянницы не снимали зимний комбинезон.
Борис Михайлович Биргер, директор СКБ «Геология», проснулся очень рано, причём, в крайне дурном расположении духа. Первое, о чем он вспомнил, был тот гаденыш, что просиживал у него в приёмной и просился в Израиль. Жизнь у Бориса Михайловича как раз в это время налаживалась: сына-балбеса в институт устроил же все-таки, дачу утеплили, с парткомом — отношения лучше не бывает. А недавно его организация и он лично получили медаль за участие в разработке лунохода — это тебе не фунт изюма. И вот, нате — этот тип! Вчера уже по поводу него звонили из … оттуда, короче. При мысли о возможных последствиях сильно скрутило живот. Взгляд остановился на обледенелой оконной раме: господи, холодина-то какая! Что там на даче-то?! С трубами-то, наверное, беда!
Директор натянул олимпийский спортивный костюм, жену не будил, мол, быстро обернусь. Новенький красный жигуль в гараже у дома завёлся относительно быстро, дороги были уже кое-как расчищены, и он погнал.
Но почему-то обида на судьбу в виде этого хлипкого очкастого мерзавца не отступала — она застыла остроконечным кристаллом в области носоглотки. Волна раздражения нарастала с угрожающей силой, он пытался с ней справиться — набирал воздух пористым сизоватым носом, но выдохнуть не мог, только изредка пыхтел, от чего вздулись шейные вены и совсем запотели очки. Он даже не осознал, как чёрное облако гнева превратилась в огромное бревно, летевшее на огромной скорости прямиком в лобовое стекло…
Грузовик, обогнавший жигули Бориса Михайловича, даже не заметил «потери бойца», то есть бревна, и погнал дальше по просторам обледеневшего Подмосковья.
Когда завыли сирены милиции и скорой помощи, красный автомобиль, или скорее то, что от него осталось, уже занесло толстым слоем снега — метель разыгралась не на шутку.
Похороны директора состоялись уже в понедельник, место на Востряковском кладбище было семейное, так что обошлось без проблем. Похоронили Бориса Михайловича рядом с дедом. Снесенную голову пришили кое-как, а швы забинтовали и закрыли белой водолазкой. Тетки из бухгалтерии умилялись, как красиво он лежит, но никто не решался прикоснуться к телу.
Через полгода, когда все высохло и земля окончательно осела, поставили памятник с надписью на древнееврейском — чёрными таинственными буквами, похожими на фрагмент бордюра могильной ограды. Надпись же на русском звучала горестно, но неоднозначно: «Боря, как рано ты ушёл» — жена улыбнулась.
А в это время Жорик со счастливой улыбкой уже прогуливался по иерусалимскому рынку в поисках помятых, выброшенных горластыми зеленщиками, но ещё годных для поедания, помидоров. Он был одиночкой, и выданного пособия категорически не хватало на жизнь. В ульпане “Эцион” он пытался учить иврит и пил водку “Голд” по пять шекелей бутылка, а потом быстро завёл роман с той самой Леночкой Гольдберг — она так и не дождалась своего Юру, знать не судьба.
Выпив и повеселев, Жора любил в подробностях рассказывать свою историю исхода. В финале он театрально повышал голос: «Хиромант-то был прав — резкий поворот судьбы! Резче не бывает! После похорон, на следующий же день, испуганная секретарша сунула мне нужную бумажку. Оказалось, Борис Михалыч, царство ему небесное, заготовил ее в ту пятницу — она лежала под стеклом. Святой человек! Ну чего ж так надо было упираться-то?! Во судьба!».
***
С той любопытной истории про Жорин отъезд началась череда других мистических и судьбоносных событий с его участием. Все они происходили на наших глазах и заканчивались чудесами, объяснимыми разве что предначертаниями свыше.
Последнее случилась как раз в канун Судного Дня — после неё Локшин окончательно преобразился, начал соблюдать заповеди и переехал в религиозное поселение.
«… и вот во сне — хотите верьте, хотите нет — говорит мне кто-то: завтра утром у командира на столе увидишь распоряжение о досрочной демобилизации. Но при условии, что с этого дня будешь всегда носить кипу. И точно! Теперь я — тут, а остальных переводят в Цидон»,— радовался счастливый Жорик, вернувшись из армии. Вот ведь сказочник, думали мы.
А через неделю в новостях показали, как в Цидоне взлетело в воздух здание, где располагалась его часть — взорвались газовые баллоны. Выжили только двое.