Опыты русского еврея
О толкованиях
Всю сознательную жизнь под тем или иным углом зрения в той или иной степени толкую русское слово и как интерпретатор его, и как комментатор, и как создатель текстов, и как редактор. Думаю, за долгие десятилетия проник в глубинные оттенки русского слова, многозначнее и насыщеннее которого, судя по всему, на свете нет. И это толкование как было, так и остается радостью. По мере же посильного последовательного погружения в свое еврейство пришло понимание, что появился-то я на этот свет, дабы, будучи через отца семь раз правнуком легендарного чернобыльского цадика Менахема Нахума Тверского (1730-1797), стать толкователем Торы. Но этого не сложилось, потому что толкование Торы непременно сопряжено со знанием и чутьем материи древнееврейского языка – наподобие того, как чувствую язык русский, без преувеличения вошедший в мое кровообращение.
«Языковая» невозможность проникать в пласты Торы и соответственно толковать их – то из предназначенного, что исполнить мне так и не случилось. И об этом сожалею особенно. И вместе с тем о том, что не могу прочитать две книги Менахема Нахума, напечатанные в Славуте в 1798 году на древнееврейском – «Мэор Эйнаим» («Свет глаз») и «Исмах Лэйв» («Да возрадуется сердце»).
Русскоязычные, советские и российские
После трех разделов Речи Посполитой в конце XVIII века в Российской империи оказалось 700-800 тысяч ашкеназских евреев: около двух процентов населения Российской империи и примерно треть еврейского населения в мире. Примерно во втором-третьем поколении многие из них освоили русский язык в степени, необходимой для коммуникации с властями и с окружающей их русской средой, таким образом став русскоязычными евреями. А после революций 1917 года, когда были отвергнуты всяческие «еврейские ограничения» власти царской, возникла многочисленная группа, которую принято называть советскими евреями. И немалое число из них внесло, как известно, заметную лепту в строительство СССР.
При этом, пожалуй, никогда прежде, как в стране Советов, евреи столь массово не теряли свою самоидентификацию, что обусловлено получением равноправия (де-юре так и остававшегося и де-факто жестко попранного в конце 1940-х и отмененного в начале 1970-х), но в большей степени огромным воздействием идеологии пролетарского интернационализма. Он стал в условиях тотальной миграции евреев в большие города этакой искусительной подменой традиционных ценностей иудаизма (как бы новым «избранным народом» был назначен «самый передовой» рабочий класс, а эрой будущего мира, которую хасидские цадики так ждали после раскрытия Машиаха, выступили идеалы коммунизма, кои стало возможно «максимально приблизить» одержимым коллективным трудом).
После прекращения существования СССР те советские евреи, что после волн репатриаций и отъездов живут на территории России и являются ее гражданами, естественным образом трансформировались в российских евреев, которых по понятным обстоятельствам кардинально меньше, чем было евреев советских. Так вот, на мой взгляд, русских евреев в свою очередь сегодня на порядки меньше, чем российских. Впрочем, и во все времена русские евреи отнюдь не отличались многочисленностью, а начало они берут, пожалуй, с конца XIX века, последовательно выделяясь из среды русскоязычных, советских и российских евреев.
Русские евреи
Вообще русские евреи – это те, у кого русский язык настолько проник в глубины души, что стал для них языком их творчества. И трудно исключить, что в таком случае творчество в некоторой мере замещает врожденную способность толкования Торы на древнееврейском языке.
Русский язык же прежде всего отождествляется с языком уникальной литературы, которая за последние двести с лишним лет бурного своего цветения вывела разговорный язык на беспрецедентный уровень многослойности, когда одни и те же предметы, явления, действия или признаки передаются через десятки разных оттеночных слов-синонимов, совершенно отличных по звучанию. А во многом отсюда в русском языке, на первый взгляд, невероятный потенциал сочетаний слов и конструкций, сверхгибкость внутриязыкового взаимодействия и поистине безграничные возможности для систематического возникновения неповторимых по своей индивидуальности конструкций.
Лермонтовско-блоковская душевная боль – зеркало вселенской трещины в XX веке подхвачено и поэтами с еврейскими корнями: Осипом Мандельштамом, Борисом Пастернаком, Владиславом Ходасевичем, Софьей Парнок… Говоря словами Мандельштама, «музыка-голуба», с которой «не страшно умереть», – это, по всей вероятности, зазвучавшая в российской поэзии ХХ столетия русско-еврейская симфония, пронзительная, вечная и заставляющая вибрировать позвоночник эпохи, как вибрирует позвоночник еврея во время вечерней молитвы Йом-Кипура Неила.
И не случайно Марина Цветаева, русский поэт и по сути, и по крови, произносит: «Поэты – жиды». Русские поэты были и остаются неприкаянными странниками. Как еврейский народ.
Пока евреи пребывают в рассеянии, пока для цивилизации не наступила будущая эра без социальных бед и войн, еврейское самосознание обречено бросать вызов несовершенному мирозданию. И в этом смысле философия русского еврея Льва Шестова – непрерывный вызов, «великая и последняя борьба», которую мыслитель вел во всех своих трудах. Он начал с неприятия категорического императива Иммануила Канта («Шекспир и его критик Брандес», 1898) и дошел до отрицания непреложности истин («Афины и Иерусалим», 1930-е годы). Шестов бросал вызов «самоочевидностям», «вечным истинам», «синтетическим априорным суждениям»… При том, что его собственную ситуацию нельзя было счесть бедственной (происходил из буржуазной семьи), на каждом шагу он встречался со страданием – с тем, что впоследствии называл ужасами жизни: с угнетением из-за социального неравенства; кошмаром еврейских погромов; трагизмом судеб лучших людей, – и постепенно для Шестова закономерно под вопрос встало все бытие, в котором верховная власть принадлежит смерти. Согласно как вообще каббалистическим представлениям, так, в частности, и хасидской традиции – исключительно в будущую эру человечества, которая начнет вызревать уже после раскрытия Машиаха, постепенно создадутся условия для возрождения на Земле ушедших из жизни, что станет одним из признаков окончательного исправления несовершенного мироздания.
Встречное движение
Для христианства (и православия, и католичества) бурный научно-технический прогресс, скорее, фактор раздражающий. Потому что новые технологии в привычном понимании не способствуют ни покаянию, ни очищению от грехов, ни спасению души. Напротив, научно-технический прогресс парадоксально разогревает иудаизм в связи с его устремлениями к перезагрузке исторического процесса с приходом будущей эры. А новые научно-технические горизонты последовательно и необратимо приближают человечество и к скорости света, и к таким глобальным открытиям в областях генной инженерии и биотехнологий, которые позволят кардинально воздействовать на картину мироздания (возможно, вплоть до возрождения ушедших из жизни…), то есть создадут новые условия для того, что в каббалистической традиции именуется тиккуном (исправлением).
Между тем здесь уместно напомнить и о своеобычном для христианского мировоззрения космизме русского мыслителя Николая Федорова. В рамках его работ, посмертно собранных в «Философию общего дела», во главу угла поставлен проект воскрешения предков, в котором предусматривалось выявление и собирание всех атомов и молекул, некогда входивших в состав умерших организмов.
Тиккун же предназначен посредством усилий, исходящих от духовно продвинутых евреев, усовершенствовать человечество, хотя, например, по мистику Ицхаку Лурии, тиккун внешних аспектов не входит в задачу человека, сфера его деятельности в иерархическом порядке творения занимает низшее положение. Но если человек в этом смысле последует своему призванию, то будут пробуждены и соответствующие энергии внешних миров, что откроет новые возможности для верхнего света.
Таким образом, можно говорить о встречном движении: как научно-технический прогресс разогревает иудаизм, так и в свою очередь иудаизм разогревает научно-технический прогресс. Однако не следует забывать при всех достижениях современной науки: нынешний мир остается несовершенным. И для того, чтобы эти достижения полноценно использовать, люди должны стремиться к внутреннему росту, придающему толчок к принципиальному усовершенствованию мира.
И даже столь важное для галахического видения раскрытие Машиаха, призванное дать толчок к формированию будущей эры человечества, не входит в противоречие с поступательным материалистическим развитием, ибо от Машиаха не ожидают чудес. Напротив, согласно преобладающим представлениям, им станет реальный человек, способный навсегда остановить все войны и положить конец угнетению и притеснению в цивилизационном масштабе, что и даст начало дальнейшему кардинальному изменению мироустройства.
Исправление несовершенств
Объем неприязненных пассажей в отношении евреев от видных представителей русского слова, начиная с XVIII века, весьма внушителен. Назовем хотя бы Антиоха Кантемира, Гавриила Державина, Александра Пушкина, особенно отличавшегося в этом Николая Гоголя, Виссариона Белинского, Ивана Аксакова, Федора Достоевского, Ивана Тургенева, Глеба Успенского, Антона Чехова, Александра Блока, Андрея Белого, Василия Розанова… На этом фоне нельзя обойти сочувственные слова о евреях Николая Лескова, Владимира Короленко, Максима Горького, Константина Бальмонта…
В своих поздних воспоминаниях философ и публицист Аарон Штейнберг описал послереволюционный разговор с Блоком: «Неужели вы придерживаетесь иудейства как религии? – А почему бы и нет? – ответил я. – Впервые встречаю такого человека. Знаете, Аарон Захарович, я должен вам признаться, что я сам был некоторое время близок к юдофобству, особенно во время процесса Бейлиса». Штейнберг, однако, оказался терпелив, дорожа интеллектуальным сообществом в обстановке массового хаоса, в то время надеясь, что итогом революции будет грядущее духовное слияние мировых культур в единую семью.
Блок, который разносторонне и углубленно изучал историю европейской и мировой культуры, ни малейшего представления не имел об иудаике; оттого сам иудаизм представлялся ему архаичным и косным. Подобное видение было и у подавляющего большинства русских писателей. А можно ли было ждать чего-то иного, если и в самой-то еврейской среде прежде, а теперь уж и тем более, многие мало знакомы с иудейской традицией? Впрочем, неприязненное отношение к евреям не помешало Александру Блоку опосредованно испытать на себе воздействие Каббалы.
В программной статье «О современном состоянии русского символизма» (1910) Блок говорит о теургических фазах творчества: тезе и антитезе. Теза: «Миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем, они начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно-лиловым (хотя это название, может быть, не вполне точно)». Антитеза: «Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов – у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням».
Основные этапы своего творческого пути поэт обозначил в 1916 году, подготавливая к изданию собрание стихотворений. Он разделил его на три книги («Трилогия вочеловечения идеала»), и каждая из них отражает период его пути. Первый – мистической тезы, второй – скептической антитезы, и третий – синтеза, в котором центральное место займут стихи о России. Таким образом, Блок рассматривал свое творчество как лирическую трилогию – повествование о пути «я» от начальной гармонии через хаос и трагизм столкновения с жесткой реальностью к подвигу борьбы за освобождение Красоты и к сотворению новой жизни.
Сами понятия «теза-антитеза-синтез» почерпнуты Блоком из философских систем Иоганна Готлиба Фихте и Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Для Фихте теза связана с «Я», антитеза с «не-Я», а синтез – со взаимным ограничением «Я» и «не-Я», способствующим объединению частностей и различий в общее. Гегель считал, что мышление и бытие тождественны, а потому всё в мире развивается по единым законам. И в самой общей форме это выглядит как триада «тезис-антитезис-синтез». Это триада означает, что любое явление в мире обязательно имеет или порождает свою противоположность, что обусловлено законом «отрицания отрицания».
Однако блоковская триада «теза-антитеза-синтез» наполнена во многом иными смыслами, нежели у Фихте и Гегеля, и, скорее, невольно-безотчетно восходит к каббалистическим понятиям. Теза в понимании русского поэта близка к Адаму Кадмону (первоначальному человеку) – высшему из пяти духовных миров, созданных после сокращения Эйн-Соф (бесконечности). Антитеза – в своем роде аналог швират ха-келим (разбиения сосудов) – космической катастрофы, предшествующей появлению мира, а после нее пробуждения темных сил, рассеивающих высший свет и питающих бытие. Блоковский же синтез сопоставим с тиккуном – процессом исправления мира, потерявшего свою гармонию в результате разбиения сосудов, наполненных верхним светом. Исправления, закладывающего основы для полного слияния с Творцом.
Нет сомнений, что Блок не только не был знаком с каббалистическими текстами, но и едва ли испытывал малейшее сожаление по этому поводу. Однако веяния каббалистических представлений могли дойти до него опосредованно – в связи с заинтересованным изучением воззрений гностиков и истории масонства.
Другая красноречивая параллель с Каббалой – мир героев Федора Достоевского, являющий собой выражение напряженнейшего противостояния персонифицированных огненных идей – по сути своей эманаций глубинных стихий мироздания с присущей ему катастрофичностью. И в ряде случаев с жаждой преодоления личной катастрофы во имя приближения гармонии во вселенском понимании («Красота спасет мир»). В свою же очередь, каббалистические представления заточены на том, что в судьбах еврейского народа и в целом человечества, как в зеркалах, отражены катастрофические явления, возникшие в ходе творения мироздания, и на надежде на будущее глобальное исправление несовершенств. Первоначальным толчком снизу вверх, исходящим от людей.
Изнутри и извне
Трудно найти в произведениях русских писателей более глубокое проникновение в еврейскую тему, чем в рассказе Андрея Платонова «Алтеркэ» (1940). Алтеркэ оказался без отца-сапожника, несправедливо заточенного в тюрьму. Он, маленький еврейский мальчик, обречен на скитания, постоянные побои и изощренные мучения, беспросветное существование. Однако обстоятельства меняются, и у Алтеркэ появляется надежда при помощи своих спасителей найти отца. Невольно при прочтении возникает параллель между Алтеркэ и всем еврейским народом; между отцом мальчика и Создателем нашего мира. Со свойственной ему пронзительностью в этом рассказе Платонов заглянул в глубину еврейских страданий и надежд на избавление от них. При этом писатель в данном случае смотрит на мир не извне, а именно глазами Алтеркэ.
Напротив, Николай Бердяев в небольшой работе «Еврейский вопрос как вопрос христианский» (1920-е годы) метафизически масштабно осмысляет еврейскую проблематику извне – глазами сочувствующего православного христианина: «Отношение к еврейству есть испытание силы христианского духа. Это испытание в высшей степени выпало на долю русского народа. …Еврейский вопрос есть вопрос христианского призвания русского народа. Между этими народами есть какое-то сходство в мессианском сознании. И не случайно предельный коммунизм оказался по преимуществу русско-еврейской идеей, русско-еврейской антихристианской верой. В русской духовной стихии и русском христианстве сильны были элементы иудаистически-хилиастические, национально-мессианские. Эксперимент осуществления “земного рая”, царства абсолютной справедливости на земле русские должны были проделать вместе с евреями. …Пусть несчастная и страдальческая судьба еврейского народа в истории есть искупление религиозной вины богоизбранного народа, его напряженной воли к царству божьему на земле без сознательного принятия голгофы. Но не дело нас, христиан, увеличивать еврейскому народу тяжесть его исторического креста. Наша обязанность нести свой крест и облегчать его ношу другим».
Совпадения
У иудаизма, особенно в период развития в нем хасидского направления, больше совпадений с православием, чем с католичеством, в котором воля и волеизъявление ставятся во главу угла. Речь о представлениях о духовном свете; радости, испытываемой от душевных устремлений к высотам. В православии учение о свободе, как и в католичестве, основывается на том, что человек создан по образу и подобию Бога и обладает свободной волей. Однако в православии уделяется больше внимания понятию «богочеловеческого сотрудничества». Это означает, что человек, обладая свободой, должен взаимодействовать с Богом в своем спасении. Хасидизм же как раз акцентирован на том, что духовное преобразование сущего должно начинаться с низших миров, и фундаментом для него станет соответствующая жизнедеятельность человека как следствие его свободного выбора.
При этом важно понимать, что, в отличие от христианских конфессий, иудаизм – не только вера как таковая, а в первую очередь – инструмент жизни еврейского народа и его участия в цивилизационном процессе.
Высоты психотравмы
Еврейская психотравма – понятие вполне обоснованное. Она взяла начало еще от пра-исторического египетского плена, древне-исторического вавилонского изгнания, постоянно подпитывалась на протяжении последних двух тысячелетий рассеяния, гонений, погромов, а в прошлом веке – Холокостом. Исторический путь, генетическая память формируют особенную склонность к тревожности, к еврейской депрессии, к своеобразной подавленности, тоске. Крайней и низменной формой еврейской психотравмы является проявление отдельными индивидуумами-евреями антисемитизма.
Впрочем, все это достаточно известно. Хотя ни разу не встречал наблюдения о том, что выразительнейшим примером еврейской психотравмы выступает «идише мама» или, как то же самое явление еще называют израильтяне, – «има полания». Оба словосочетания указывают на маму ашкеназскую, и речь идет о чувстве маминой беспрецедентной напряженной тревоги за своего ребенка (да и страхе за него), перерастающем в одержимую любовь – от его рождения и навсегда, независимо от возраста. Надо ли в связи с этим повторять, насколько травматична генетическая память ашкеназских евреев? И тем не менее, схожая мамина тревога за детей имеется и у сефардов, и у горских, и у других разновидностей еврейского народа.
Если отец через семя связан с дитем, то мать – кровью. В пятой книге Торы говорится о крови животных: «Ибо кровь есть душа». Но, естественно, эти слова имеют прямое отношение и к человеку. Пребывание духовного света в нашем теле не статично. Он постоянно пульсирует, то поднимаясь вверх к своей сущности, чтобы восполнить духовные силы, то вновь опускаясь, чтобы оживлять тело. Подобно этому и кровь, посредством которой душа воплощается в теле, постоянно пульсирует, движется, обновляя заключающуюся в ней энергию.
Так что еврейская мама – самое что ни есть высокое проявление исторической психотравмы.
Во всей полноте
В ряде случаев (хотя и не непременно) превалирующее качество индивидуальности проступает у евреев во всей полноте. Скажем, если еврей талантлив, то довольно часто оказывается невероятно одарен. А если уж еврей – идиот, то его идиотизм зашкаливает. Если добр и сердоболен, то свойства эти высвечивают замечательность натуры. Зато, если еврей – негодяй, то отъявленней не сыскать. Среди евреев негодяев более чем хватает. Впрочем, и другие народы без них не обходятся. Если еврей активен, то горы свернет. Однако, увы, как известно, активности не всегда сопутствует большой ум.
7 октября
Больше года в начале 2010-х годов прожил в Израиле; там с местной по-русски пишущей гуманитарной средой не очень заладилось, хотя тема эта – тонкая, отдельная и особая. Более существенны общие впечатления и выводы. На фоне в основном привычной для московской жизни, да, наверное, и вообще для рассеяния – еврейской сосредоточенности, сконцентрированности, мобилизованности, – в Израиле сильнее всего удивила расслабленность едва ли не всех и вся, в некоторых случаях граничащая с безответственностью и безразличием к ближним. Кто-то из израильтян называл мне это состояние некоей «приобретенной левантийской необязательностью», представляющейся для евреев неорганичной. В связи с таким состоянием общества, как мне казалось, можно было ожидать любой беды. И она случилась 7 октября 2023 года, когда впервые со времен Холокоста людей, не щадя детей и стариков, беспощадно убивали и истязали – только за то, что они евреи. (Хотелось бы верить, что, по крайне мере, в XXI веке подобное уже не повторится.) С того дня осознание нестерпимой боли и скорби приковало меня к израильской повестке новостей.
Зато неожиданностью стало то, как быстро после трагедии 7 октября в Израиле произошла внутренняя перезагрузка: люди массово оказывали всевозможную помощь пострадавшим, резервисты буквально рвались на призывные пункты, а главное – армия и силовые структуры не только пробудились от расслабленной спячки, но стали эффективны и за год с небольшим обескровили Хамас и Хезболлу в той степени, как близко не происходило за несколько предшествующих десятилетий. И это с конкретностью показало, что надежды на завтрашний день современного Государства Израиль не беспочвенны – вопреки даже реальным факторам, дающим повод усомниться.
Погружение
Для меня с молодых лет стали почти мифическими стандартные представления о том, что евреи помогают друг другу. И такое, конечно, бывает, но в большей мере как исключение из правил. Наоборот, сталкивался и с тем, что иной раз еврей предпочтет даже вопреки прагматичной целесообразности не взаимодействовать с другим евреем. Впрочем, мой опыт такого рода – преимущественно московский. Наряду с тем слышал, что в советские времена за пределами столиц евреи поддерживали друг друга. И даже притом в каких-то отдельных провинциальных учреждениях не способствовали продвижению других, что было объяснимо реакцией на застойный казенный антисемитизм, но в любом случае совершенно недопустимо.
Сам я большую часть жизни проработал с русскими людьми, представителями творческой интеллигенции, и мне традиционно в профессиональной сфере привычнее находить с ними общий язык, нежели с евреями.
При этом осознавал свое еврейство, кажется, чуть ли не с рождения. Хорошо помню, как во втором классе мой сосед по парте сказал что-то обидное про евреев, а я ответил: «Когда-то у евреев была своя сильная страна и побеждала врагов, но однажды враги одолели ее, и теперь мы разбросаны по свету». Слова эти явно всплыли из генетической памяти, потому что ничего подобного тогда я дома не слышал. С тех давних пор то внешние, а то и внутренние обстоятельства время от времени обязательно напоминают мне о корнях – и особенно в те моменты, когда размышления о них, как вдруг может иллюзорно представиться, отошли на второй план.
Погружение же в самоидентификацию русского еврея набрало обороты после ухода из жизни моей мамы в 2005 году и сопутствует мне всю оставшуюся жизнь. Такое погружение идет преимущественно через осмысление себя как частицы еврейского народа, неотделимой от родителей, бабушек и дедушек, далеких предков… И через контекст исторического присутствия евреев в российской культуре.
И, надо сказать, это нисколько не мешает трудиться на ниве русского слова, напротив, способствуя высвечиванию неожиданно новых его граней.