Невозможно любимое слово

***
Мы возвращаемся из тьмы
на белый свет, в котором:
ты – крутишь свитки шаурмы
всем Библиям и Торам.

И напеваешь в шалаше,
в противовес хард-року –
мотив, который по душе
Мухаммеду-пророку.

Весь пантеон един в одном:
даёшь богов в рассрочку,
лишь человек – гордится дном
и сводит купол в точку.

И если небо – высота,
в которой правят числа,
то быть на дне – его мечта
глубокая, без смысла.

И чёрт бы с ним, и адский рай,
с добром и злом подводы,
ты ни к чему не принуждай
соседние народы.

Пускай живут, стригут лишай
и спят в грязи – нагими,
не трогай их, не улучшай,
позволь им быть такими.

Вручную добывать руду,
сажать цветы разврата
в своём чудовищном саду,
в преддверии заката.

А ты – исчадие ума,
апостол беспредела –
следи за тем, чтоб шаурма
богов не подгорела.
***
Невозможно любимое слово
заменяет сильней никогда:
мы становимся частью улова,
в наших жабрах – живая вода.

Мы лежим на брезенте в корзине,
засыпая под слоем травы,
и предчувствуя то, что отныне –
рыбакам не сносить головы.

За исход из ромеев и греков —
под зелёное в небе сукно,
и за то, что ловцы человеков
перепутали с кровью – вино.

За войну, у которой начало –
это каждый сегодняшний миг,
за пиратский ковчег у причала
и контейнеры вражеских книг.

Время думать о новых уловах
и других на земле рыбаках,
и про гетто для всех безголовых
с гладиаторской сетью в руках.

Ну, а я, по дороге к могиле,
сквозь речную осоку проблем –
так хочу, чтоб меня полюбили,
чтоб стихи мои – нравились всем.

Всем, которых осталось немного,
с головой на широких плечах:
рыбакам и поэтам от бога,
измеряющим солнце в свечах.

***
Меня извлекут из ребра
в суровую женскую полночь,
и в красную книгу добра
запишут, как редкую сволочь.

Не мешкай, входи без огня,
но долго по книге не шастай,
и ты обнаружишь меня
в разделе, где ёжик ушастый.

Где хорь, афалина и рысь,
и я, вдохновенно кукуя,
с глазами, глядящими ввысь,
закрытыми для поцелуя.

Шесть рук и четыре ноги,
покрытые шкурой оленьей,
и член, чтоб боялись враги,
свисающий ниже коленей.

Садись на меня побыстрей,
покуда не скисла интрига,
и станет в два раза красней –
стыдливая красная книга.

Помчимся с утра до утра,
меж клёнов и сосен петляя,
подальше из царства добра,
и флейта звучит – золотая.

***
Я смотрю в португальское небо
из глубокого сна о войне,
не буди меня мама, не треба –
просыпаться не хочется мне.

Тонкокожее время надрежу –
марокканским ножом для бумаг:
здесь поют изразцы азулежу,
обожжённые страстью впотьмах.

Просыпаться – плохая примета,
чтоб потом никогда не уснуть:
здесь глазурь королевского цвета –
это кобальт, подвижный, как ртуть.

Это город – тройная улитка,
навсегда заплетённая в сон,
это смерть или синяя плитка,
под которой живёт Лиссабон?

И сквозь нашу небесную крышу,
где над спальней ржавеют края,
я тебя обнимаю и слышу,
что осыпалась плитка моя.

Видно, дело к большому замесу
молча движется вечность подряд,
этой ночью бомбили Одессу,
плитка вдребезги – Киев бомбят.

И ползёт в высоту, не сгорая,
дребезжа на пружинном ходу,
деревянное тело трамвая,
увозящее нашу беду.

 

Килограмм человека

***

Перемещается, движется в стороны, вертится…
Я не прошу черноглазой девицы и чудо-коня.
Дайте мгновенье подумать о личном бессмертии,
Наедине с неизбежным оставьте меня.
Дайте услышать мышиные лапки тишайшие,
Дайте следить за чешуйкой коры смоляной.
Дайте дочаяться мне, чтобы время нашарило
Только меня одного среди твари земной.
Дайте хоть маленький миг на ладони Всевечного,
Миг бесконечного непредставимого дня.
То, что сейчас перед вами тоскует и мечется,
Это не я. Я настану. Дождитесь меня.

***

Только горечь горечь горечь
Горечь в горле и внутри
Выходи на площадь сволочь
В полный голос говори
«В дни военных операций
То есть с этих самых пор
Площадь на ночь запирают
На цепочку и затвор
Свет повсюду выключают
В темноте с дубинкой ждут
Механических овчарок
Без намордников ведут
Моих действий индикатор
Выходить мне не велит
Вы-то сами провокатор
И душевный инвалид
Вы ужасными словами
Выходить сказали мне
Ну а сами на диване
На большой своей спине»
И часы играют полночь
Гаснет блеск моих речей
Я такая ж точно сволочь
Среди прочих сволочей
И сжигает горечь горечь
Пуще всякого огня
Приходи к собрату сволочь
Обними меня.

***

Поеду по Одессе на трамвае,
Поеду на трамвае к тёте Вале,
Поеду на Двенадцатый Фонтан.
Ларёк есть по дороге к тёте Вале,
Там вермут нам охотно наливали,
Бывало, мы с него и не блевали,
Зубами уцепившись за стакан.

Мы молодыми юношами были,
Нас местные ни разу не убили,
Поскольку были мы одна семья.
А тётя Валя, что сдавала дачку,
Садила за день «Беломора» пачку,
Была в далёкой юности циркачкой
С репертуаром – женщина-змея.

Внутри Фонтанов, в их роскошном соре,
Чернело и расплёскивалось море,
В своей понтовой эллинской красе.
В нём водяные нити Парки пряли,
В нём кольца обручальные теряли,
В него мы неталантливо ныряли.
Но, кажется, выныривали все.

На Маркса в «Оксамите Украины»,
На гвоздиках торчали наши спины,
Мы пили «Апельсиновый цветок».
Пьянели. И к моей сатире детской
Благоволил сияющий Жванецкий,
Мы оба так любили строй советский,
Как ласточка асфальтовый каток.

Я жил в Одессе, как в родимом доме,
Я пару раз играл на ипподроме
И выиграл четырнадцать рублей.
Наш август был ленив и медоносен,
Синели баклажаны на подносе,
Играл нам Алик «Койфчен папиросн»
На шестиструнке коцаной своей.

Мы подпевали. Чудо-ночка длится,
И наша «Шипка» кольцами струится,
Дымится тётивалин “Беломор»
Мне даже внучка тёти Вали снится.
Жива ли эта милая девица,
И не ходила ли она молиться
На днях в убитый русскими собор?

Ханукальные майсы

 

Свеча первая

Шёл однажды раби Зуся по дремучему лесу. Погода была ужасная: холодно, моросило, и всё небо было затянуто тучами. Стемнело; настала Ханука, вечер первый, и нельзя было понять, когда зажигается первая звезда. Потому что вообще никаких звёзд не видно, да и ханукальных свечей у раби Зуси не было. К тому же заблудился он и не знал вообще, в какую сторону идти.

Опечалился раби Зуся и сказал себе так: «Вот я заблудился в дремучем лесу и уже набил себе шишку о стволы деревьев, потому что ничего не вижу во тьме! Как же отпраздную я Хануку в кругу семьи и учеников своих?»

Решил раби Зуся повернуть назад. Но едва он сделал шаг в обратном направлении, как земля исчезла у него под ногами, и скатился он в овраг, где изрядно вымок.

И вот, сидя в луже на дне оврага, вознёс раби Зуся хвалу Всевышнему и сказал: «Кто подобно Господу Богу нашему пребывает столь высоко и видит всё, что внизу: и на небесах, и на земле?! Он из грязи поднимает бедного, и из мусорной кучи возносит нищего!»

И вдруг увидел раби Зуся, как замерцал в стороне малый зелёный огонёк. О чудо! Ниспослал ему Всевышний знак в виде этой древесной гнилушки как первую ханукальную свечку. Возрадовался раби Зуся и смело зашагал на этот огонёк. Храбро наступил на него и скорым шагом выбрался в этом направлении из оврага — а там уже и окошки его местечка светятся на горизонте.

«Даже малый огонёк может рассеять великую тьму!» — так говорил потом раби Зуся, и ученики его старательно записывали эти слова.

А того старого одноглазого волка, на которого наступил раби Зуся, Всевышний по доброте своей взял к себе на небо. И теперь он раз в тысячелетие подметает заднее запасное нижнее крыльцо Небесного Храма.

Аллилуйя! Маракуйя! Выпью тёплого чайку я!

Свеча вторая

Возвращался однажды раби Шмулик из корчмы домой. Время было позднее, а нужно идти через поле. Темень стояла такая, что хоть глаз выколи. Случилось это на Хануку, вечер второй — но не было у раби Шмулика с собой ханукальных свечей, и поэтому он был печален. Знатно принял он на грудь в честь праздника, но твёрд был его шаг, и размышлял раби Шмулик о чудесах, которые Всевышний иногда предоставляет своему народу.

Вдруг откуда ни возьмись, предстали пред раби Шмуликом два смутных разбойника без роду и племени. «Кошелёк или жизнь!» — закричали, и острым ножом машут.

Кошелька раби Шмулик отродясь при себе не носил, а жизнью просто так ни с кем делиться не собирался. Был он здоров и силён, как бык, даже служил в местной пожарной бригаде. Правда, с виду о нём такого нельзя было сказать, ибо ростом был раби Шмулик невысок, весь рост у него в мускулы пошёл. Да и темно было.

Вознёс раби Шмулик хвалу Всевышнему за этот знак — да случайно задел этих разбойников, воздевая руки. Бросили разбойники свой нож и попытались было убежать прочь. Но сказал раби Шмулик, догоняя супостатов: «Море, почему ты бежишь? Иордан, отчего поворачиваешь вспять? Почему, горы, скачете вы, словно бараны?»

И наставил раби Шмулик каждому разбойнику по огромному фонарю под глазом. Затем сгрёб их себе за спину и поволок обратно в корчму при свете этих фонарей, попутно объясняя про традицию зажигания ханукии на открытом воздухе. В корчме же раби Шмулик и сам принял снова на грудь, и упоил ослабевших злодеев, пока они тоненькими голосами не стали ему подпевать «Маоз Цур», «Севивон-сов-сов» и другие добрые песни. Корчмарь потом клялся, будто бы раби Шмулик называл их ласково «мои ханукальные свечечки».

Под утро в корчму заявилась ребецн со скалкой, злющая, как ангел Самаэль — и с порога наставила раби Шмулику третий фонарь. «Вот спасибо! — успел сказать раби Шмулик. — Про шамаш-то я и забыл!» После чего упал без чувств и позволил оттащить себя домой.

Весело проходит в нашем местечке Ханука!

 

Свеча третья

Путешествовал однажды раби Захария по белу свету. Много дорог и стран прошёл он, и далеко разносился стук его посоха, окованного железом. И вот привёл его путь как-то под вечер в одно бедное местечко. Смотрит раби Захария — а никто в местечке света не зажигает, сидят люди грустные и молчаливые. А была Ханука, вечер третий. Изумился раби Захария и спросил: «Отчего вы не радуетесь празднику и не зажигаете свечей, как положено на Хануку? И где у вас тут синагога?» И ответили ему люди: «Была у нас синагога, да вот поселилась в ней злобная нечисть. Никому житья не даёт, и света из-за неё не зажечь». «Но отчего же вы не прогоните бесов прочь?» — спросил раби Захария. «Многие смельчаки пытались, — отвечали ему. — Но никто из них не вернулся». «Ну, это мы ещё посмотрим!» — сказал раби Захария, взял ханукию с тремя свечами и отправился в заброшенную синагогу на ночь глядя.

Вошёл он в неё и видит: тьма вокруг, пусто и пыльно, как в Шеоле. Поставил раби Захария в центре ханукию на пол и попытался зажечь свечи — да вот что-то действительно не получается: шипит, дымит, а света не даёт.

«Положись, Израиль, на Господа! — сказал себе раби Захария. — Ибо Он тебе помощь и защита!»

Вдруг слышит — кто-то мерзко хихикает. Присмотрелся раби Захария: а это чёрт — чугунный лоб — сидит на биме и рожи корчит. «Что, — говорит, — съел? Наша теперь синагога!»

Пожал плечами раби Захария, взял прутик и стал писать буквы на полу в пыли. Увидел чёрт, что он пишет, вскочил и заблекотал: «Э! Э! Ты это прекрати! Не надо это имя дописывать, подожди! А то мало ли что случится! Давай лучше богословский диспут с тобой устроим, как это у мудрецов принято! Я тебе вопросы буду задавать, а ты на них отвечать. Если сумеешь ответить — прах с тобой, твоя синагога!» «А если не сумею?» — спрашивает раби Захария. «А коли не сумеешь, — захохотал чорт, — гнить тебе вечно под этой синагогой и таскать в наших каменоломнях пустую породу до скончания времён!» «Ну, давай устроим диспут!» — согласился раби Захария.

Свистнул тут чёрт по-своему — и набилась в синагогу тьма всякой нечисти. Со свиными пятачками, с перепончатыми крыльями да со щупальцами-присосками. Тут и луна в пролом крыши заглянула и осветила всё мертвецким синим светом.

Смотрит раби Захария на это нечистое собрание и удивляется. У нормальных людей талесы в полоску, а у этих дуралеев — в горошек. Филактерии не на лоб повязаны, как полагается, а стыдно сказать, куда. Что там над арон-кодешем написано, вообще не прочесть. Углядел раби Захария и мезузу — только это не мезуза была, а медуза. Плюнул раби Захария и перестал обращать внимание на этот сатанинский дизайн. Тем более, что уже и пора первого вопроса настала.

Подбоченился чёрт и спрашивает: «А вот если в компот муха залетит — это будет кошерное или трефное?»

«А это смотря какая муха, — отвечает раби Захария. — Если она была праведницей пред лицом Всевышнего и строго соблюдала все заповеди — значит, кошерное. А если нет — трефное!»

Зашептались бесы по углам, закивали мордами — хорошо, мол, ответил, годится.

«Ну ладно! — говорит чёрт. — Вот тебе мой второй вопрос. Если вокруг святая суббота, можно ли сделать, чтобы у меня был таки немножечко четверг, а?»

«Таки можно! — отвечает раби Захария. — Только когда настанет ближайший четверг, у тебя вдруг случится суббота. А объяснить, почему она вдруг у тебя случилась, ты не сможешь ни благоверной своей, ни начальнику своему. И будут у тебя через то большие проблемы».

«О-о-о! — заволновалась нечистая община. — Хорошо ответил; мудрец, видать, большой! Принимается!»

«Ну, раз ты такой умный, — кричит чёрт в запале, — ответь нам на главный вопрос! Когда Всевышний явит нам свою милость и возьмёт нас к себе на небо?»

«А когда вы, бисово племя, все шестьсот тринадцать заповедей выучите! — отвечает ему в гневе раби Захария. — И хотя бы «Шма Исраэль» научитесь писать без ошибок, неучи!»

И как даст тому чёрту промеж ушей своим железным посохом! Вылетел от удара целый сноп искр — и упал как раз на ханукальные свечи. Ярко запылала ханукия и осветила всю синагогу сверху донизу живым солнечным светом. Страшно завизжала вся нечисть и провалилась сквозь землю.

Выглянул раби Захария за двери — а там уж все жители местечка сбегаются, вёдра да багры тащат. Так ярко осветилась синагога тремя свечками, что подумали они, будто это пожар случился.

С тех пор больше не докучали черти людям в этом местечке, а в синагогу ту стали приезжать лучшие канторы.

Просили люди раби Захарию остаться с ними и быть их учителем — но отказался он, ибо ждала его дорога. Земля большая, а Ханука ещё не кончилась.

фотография Владимира Крейнина

Звук лопнувшей трубы

***

Проснуться в пять и воспалённый взгляд

уставить в потолок квартиры съёмной,

где тени предрассветные шалят,

лишенные окраски и объёма,

нам намекает этот театр теней,

что кончен бал, а если и возможна

ещё гастроль летающих коней,

то вряд ли даст своё добро таможня…

Как разорвать дурную полумглу?

В ней свет зажечь – уже, считай, поступок.

Прижаться лбом к холодному стеклу

и думать, думать, думать, думать тупо?

Ну, думаю. Бледнеет след луны,

но скуден небосвод и обезбожен,

а в ощущение лишь звуки нам даны –

дурацких песен, брани и бомбёжек.

***

Ещё один мелькнул, как тать,

трёхсот… да, девяносто третий.

В какой валюте их считать?

В лишённых крова? В мёртвых детях?

В полубезумных стариках,

припавших к чёрным пепелищам?

В крестах, воткнутых впопыхах,

где больше никого не ищут?

В чём счесть его, тот календарь,

те день за днём, весну и зиму,

дотла сожжённых, без следа

домов, и школ, и магазинов,

где яблоневый пенный грех,

где мальвы ростом выше крыши,

где с корнем вырванный орех

горит среди дуплистых вишен?

Как обездоленных собак

исчислить, как зарыть все трупы?

Мой век: Тбилиси, Карабах,

Херсон, Одесса, Мариуполь…

Мой век – расстрелянный аул.

Мой век – расстрелянные толпы.

Что вы считаете, ау?

Какие, в жопу, супер-топы?

От нас, взращённых на крови,

не жди, мой Боже милосердный,

надежды, веры и любви,

понюхай этот воздух серный!

Взгляни на этот карнавал,

на эти рыла, клювы, пасти…

Как Ты вообще обосновал

создание такой напасти?

Крошится небо на куски,

а к нам летят благие вести

и самолётов косяки,

беременные грузом двести.

***

Ева, она же Хава, шла и шла по пустыне,

в полдень искала тени – камень ли, куст, бархан,

до́ ночи там ховалась, покуда песок остынет,

ночью брела, и с сопки глядел на неё архар.

Звёзды ей посылали лазерный свет лазурный,

встроенный в чрево компас вёл её на Дамаск,

где-то пропал мужчина – бе́з вести и без урны,

где-то горели храмы. Зверинцы. Сады. Дома.

Ева, она же Хава, не понимала кары.

Чем она виновата? Чем виноват мужик?

Жили себе и жили, сеяли да пахали,

чужого не брали сроду, просто хотели жить.

Ева, она же Хава, Хивря, Олеся, Ганна –

вязла в огне пустыни, подняв обожжённый лик.

Жёлтая мгла хамсина жгучим кнутом стегала

рыжих, гнедых, бессильных загнанных кобылиц.

Ева, она же Хава, помнила каждой раной,

каждым своим ожогом помнила отчий дом,

берег песчаный левый, берег высокий правый,

золото над дубравой, затканный льном Подол,

пышную пену яблонь, розовый морок вишен,

бальную спесь каштанов, красную глину крыш…

Ева, твой муж вернется. Слышала я, он выжил.

Жди у ворот Дамаска, что по дороге в Крым.

Горят лиловые мальвы, чернеют белые хаты,

минами всходит поле, строят ковчег бобры,

я за тебя молилась, Ева, она же Хава,

чтобы ты одолела бездну твоей борьбы.

 

Ева, она же Хава, шла по пескам и змеям,

изгнанница, погорелец, казнённая без вины.

Кровавый огонь разрухи, вода, что огня страшнее,

послушные мёртвые дети, ртутный софит луны.

***

Итак, я родилась – давно, среди весны,

в роддоме на Арбате, самом модном,

пять лет, как папа мой вернулся с ТОЙ войны –

той, что звалась священной и народной.

Я уродилась жизнерадостным дитя.

Мне пригодилось это жизнь спустя.

 

Налаживался быт, пластинки «ultravox»

крутились с песнями на языках нарядных,

снег таял, оседал, ворвались Чейн и Стокс,

а там и телефон повесили в парадном.

Скакала звонко я, как по камням ручей,

боялась маму и зубных врачей.

 

Как просто было всё в СССР,

кровать отгородили шифоньером,

у мамы перманент, мой папа – офицер.

Их шкаф поскрипывал, и дверцы – из фанеры.

Лифт громыхнул – двор яркий и нагой.

Там дворник с искалеченной ногой.

 

У снега был тогда особый блеск –

под фонарями, как павлиний веер.

Не верилось, что у родителей есть секс,

и в двадцать первый век никто не верил.

Но век пришел – и волкодав, и волк.

А в сексе предков был известный толк.

        Одиночество

 

***

Одиночество — отсутствие любви,
ощущение озноба летом,
вера в экстрасенсов и приметы,
что на помощь смогут нам прийти.

На пути — отсутствие следов,
тех, что рядом оставляет кто-то,
и души напрасная работа,
и гербарий из ничьих цветов.

Утомлённость скучным бытиём,
пустота подушки по соседству,
и ответ небьющегося сердца
на вопрос: «Зачем тогда живём?»

***

Когда дышать все тяжелее,
когда банкует боль в висках,
рассказ сидевшего еврея
я вспоминаю. Отыскав
давно затёршееся фото,
смотрю как в зеркало —
теперь
его и Господа работа
видна. К тому же мне апрель
вот-вот напомнит о рожденьи
и тошнотворном бытие…
Прочту ему стихотворенья,
что он читал когда-то мне!
Опять спрошу его совета,
а он закурит «Беломор»,
и даст на всё свои ответы,
как добрый дядька-Черномор.
Как он не сгнил тогда в ГУЛАГе,
как вскоре стал моим отцом,
что ложь — не песни об отваге,
а притворяться мудрецом.
Он просто жил,
и там, и после,
жил, чтоб однажды мне сказать:
— Сынок, давай скорее в гости,
я так хочу тебя обнять.
А я всё ехал, не доехал,
скорей бежал, не добежал,
и плащ давно уже в прорехах,
и затупился мой кинжал.
И я смотрю назад, дурея,
что не дослушал, не обнял
его — сидевшего еврея,
себя — не понял, разменял…
***

Всё тяжелее раздышаться,
всё громче слышен волчий вой,
всё чаще споришь сам с собой,
надеясь в разуме остаться.

Карикатурность бытия
уже давно зашла за грани,
и только краешек сознанья,
как раньше, узнает себя…

А в перерывах немоты,
когда от звона ломит уши,
чёрт выворачивает души,
увидев, что они пусты.

Стоят нейронные часы,
и дело близится к развязке —
мы все, устав, сжигаем в тряске
неразведённые мосты.

***

Кто знает — что нам можно, что нельзя?
В погоне за собой бежим по кругу,
сбивая и уродуя друг друга.
Потом опять бежим,
но от себя.

Бог создал удивительных людей,
уже в начале плюнувших в него же…
Так и пошло — мы обдираем кожу,
чтоб доказать, кто хуже, кто глупей.

Что можно, что нельзя — границы стёрты,
как мел со школьной крашеной доски.
Мы, разрубая прошлое в куски,
плюем на всех и посылаем к чёрту!

Кто ж правит бал в обличье сатаны?
Не успевая низко бить поклоны,
идут в небытие опять колонны…
Кто правит бал? Конечно, только мы!

«Два динозавра пьют за то, что недовымерли»

Песни Ильи Винника как яркие заплаты на лохмотьях мироздания

 

Что можно слушать в грозу, эффектно совмещающую громыхание Зевесовых перунов с воем сирены воздушной тревоги, разрывами ПВО, удачно встретившего беспилотники-«шахеды» и ракеты? Чем разбавить этот ужасающий (во всех отношениях) ансамбль? Разбивается вдребезги гармония классической музыки, оперные голоса наружное сопровождение глушит. А вот песни Ильи Винника впору, в самый раз пришлись.

Илью знаю так давно, что боюсь считать и писать про это. Получатся числа, о которых записные остряки немедленно сообщают «Столько не живут». Для внутреннего употребления: это был год, когда Илья демобилизовался из рядов советской армии, (так и не рискнула спросить, не удалось откосить или не пытался, гремучий коктейль «слабоумие и отвага» во всех нас в те годы не просто гремел, как нынешняя гроза, а играл те ещё шуточки). Илья сразу принёс в атмосферу «Чайханы» наших слётов воздушные шары веселящего газа — рядом всем делалось легко и газообразно, а уж какая анестезия от окружающей реальности наступала — любо-дорого вспомнить. Это бесценное качество Илье не удалось ни выменять, ни загнать, ни ещё как-то растратить —  оно с ним и осталось по сей день.

Не могу объяснить — а маленькие чудеса так же необъяснимы, как большие, да и как их определишь  — калибр чудес? (это только в «Калибрах» он нам известен). Но само это ощущение чуда, а потом его предвкушение при каждой встрече —  играет разными красками и оттенками, клубится подсвеченным туманом. Тут уж неважно, поёт в это время Илья или рассказывает: всё, что происходит на его выступлениях — разноцветные кристаллики этой друзы, разбрасывающей гранями весёлые разноцветные искры. Больше всего ощущение похоже на кружащийся зеркальный шар, там  по волне моей памяти, под ветрами перемен, происходящих прямо сейчас, чувствуешь, что тебя ждут большие приключения. И обнаруживаешь себя прямо в эпицентре. Понимая, что и Илья тут недалеко, в Киеве, и их точно так же обстреливают, попеременно с Одессой и другими городами. Теперь мы — те самые динозавры, что недовымерли и не имеют ни малейшего желания вымирать именно сейчас. А совсем наоборот — со всею динозаврскою массой и мощью, добытыми за десятилетия,  настроены выжить и встретить ещё одну Перемогу.

Кстати, у Ильи есть любимая моя песня, победная — по воспоминаниям его деда. Каждое слово в ней теперь о прошлом — и о будущем. Нашем будущем, хотя нам куда больше, чем было его деду при окончании той войны.  Нас дождалась своя. И чтоб не просто выжить, не просто продержаться — нужно употреблять внутрь себя не только коньяк, вискарь, вина, ликёры и прочее спиртное, а и песни. Лёгкие, весёлые, озорные, мужественные и лиричные — как ни «стебает» сам Илья лирическую подкладку всех своих песенных менестрельих одёжек. Стоит добавить где-нибудь, — ну, пусть это будет здесь, — что Илья закончил сначала эстрадно-цирковое училище, а потом и Киевский театральный институт имени Карпенка-Карого. На вопрос, чему его там научили — хочется заорать :»Всему!» — потому что полное ощущение, что умеет он всё — и в том жанре,  о котором я сейчас пишу, и во всех смежных. С выходами на сцену и без них, где б ни оказался и кто б ни был рядом. Поэтому вот это, что делает Илья, особенно нужно здесь и сейчас. Да и в будущем пригодится, никаких сомнений.

Слушать его выступления и концерты непременно стоит целиком. Ладно, прерываясь, чтоб отсмеяться, налить себе ещё рюмочку или бокал, закусить это. Ведь если пить и закусывать под песню — непременно подавишься от смеха. «И птеродактиль нам крылом с небес помашет», — всяко лучше, чем дрон-беспилотник. А я жду и дождусь новых Илюхиных песен, новых встреч с ним. И для начала крепко-крепко его обниму. А потом выпьем — мы ж тоже два динозавра. Мы недовымерли. И недовымрем. Не дождутся!

Послушать Илью можно здесь:

Или здесь: