Другая сторона
Грохот
Когда в первую ночь на город полетели ракеты и бомбы, Нина страшно перепугалась, просто до истерики. Не то, что Марик. Ну, то есть Марик тоже испугался, конечно. Как можно не бояться воя летящих в чёрном небе снопов огня, как не дрожать от взрывов, звона разбивающихся окон и грохота рухнувшего прямо рядом здания. Марик и дрожал, но уговаривал Нину перестать плакать и тащить его в подвал.
— Девочка моя, – говорил Марик, – ну куда мы сейчас побежим? Мы же на пятом этаже, лифт наверняка не работает. Дома, дома переночуем. Я сейчас шкаф к окну придвину, чтобы не так дуло, и переночуем дома.
Марик увёл трясущуюся от рыданий жену в прихожую, принёс, хрустя осколками стекла и кусками осыпавшейся от взрывов штукатурки, из спальни сначала одеяла и подушки; потом, кряхтя и отдуваясь, приволок матрас. Для своих семидесяти пяти, несмотря на всякие болячки, Марик был вполне крепким мужиком, недаром всю жизнь в шесть утра бегал по району и на турнике отжимался ежедневно. Впрочем, бегать по району у него была дополнительная мотивация, кроме здорового образа жизни. Марик бегал по утрам ещё и для того, чтобы сказать «доброе утро» возвращающейся с ночной смены в больнице соседке Нине, бывшей тогда женой совсем другого человека. Бегал, бегал, да и увёл красавицу у мужа. Правда, через почти двадцать лет после знакомства, но увёл. И считай, уже больше двадцати прожили вместе, душа в душу.
Нина, заплаканная, жалкая, замотанная поверх пуховика в плед, молча опустилась на матрас и уткнулась лицом в плечо мужа. Через некоторое время грохот прекратился, стало очень тихо. Так тихо, что всё, происходившее раньше, на секунду показалось мороком, дурным сном. И в этой тишине, вязкой и зыбкой, Нина поднялась, слепо, как на автопилоте, стала собирать в темной, продуваемой сквозь пустые рамы февральским ветром квартире вещи в неизвестно откуда взявшийся у неё в руках розовый рюкзак, забытый, видимо, внучками. Нина нашарила и сунула в рюкзак папку с документами, ссыпала из аптечки без разбору все лекарства, позвенела в кухне кастрюлями и вернулась в прихожую, протягивая мужу пакет с продуктами и бутылку минералки.
— Мы идём в подвал музучилища, это за углом; одевайся потеплее, – голос её звучал спокойно, но так твёрдо, что Марик напялил шапку, застегнул куртку и отправился к входной двери. Нина уже стояла в проёме, перекинув одеяло через руку, с розовым рюкзаком за спиной.
В подвале, сыром и тесном, собралось маленькое общество. Соседи, Коля и его жена, их сын-подросток, незнакомая молодая женщина с двумя малышами и девочка лет десяти с пушистой рыжей кошкой. Почему девочка одна, понять было невозможно, она не отвечала ни на какие вопросы, только плакала. Марик подумал, что с семьей этой девочки случилось, наверное, что-то плохое, раз они отпустили ребёнка в такую страшную зимнюю ночь одну, в мужской окровавленной куртке поверх пижамы и в почерневших от сажи мохнатых домашних тапочках.
Подвал был глубоким, заваленным всевозможной рухлядью, из которой совместными усилиями соорудили лежанки, устроили импровизированный стол и табуретки из ящиков. Грохот взрывов и завывания воздушной тревоги внизу звучали глухо, но каждый раз, когда где-то рядом прилетало в здание, над головами ходил ходуном потолок. А ещё было страшно холодно. Пронзительно, душераздирающе холодно.
Первые три дня жгли в железном ведре мусор и какие-то деревяшки, найденные по углам; дым уходил в вентиляцию. Потом перестали. На третий день, когда бесконечная канонада затихла, мужчины, Марик и сосед Коля, вылезли наружу. Найти еды и собрать снега. Снег топили на воду для питья и для каши. Нина и мамочка малышей догадались прихватить манку и овсянку.
Вылезли они вдвоём, а вернулся минут через десять Марик один, белый, как стена, в разорванной куртке. Сел на ступеньку, прижал руку к левому боку, где сердце.
— Там танки, – сказал он хрипло, отталкивая бросившуюся к нему Нину, – на улице танки. И солдаты. Патрули, что ли. Стреляют в людей. В дома. Нас увидели, мы бежать. А они нам вслед из автоматов
Марик закашлялся, плечи его тряслись, голова моталась на худой грязной шее.
— Где Коля – спросила соседка сначала негромко, потом громче, потом переходя на крик. – Где Коля, Марик, где Коля?!
— Колю убили, он лежит у дверей снаружи, – ответил Марик и снова зашёлся кашлем
Соседка медленно встала в полутьме, вытянув руки, сын вцепился ей в плечи, не давая прыгнуть на задыхающегося от кашля Марика, и завыла. Где-то очень близко страшно грохнуло, посыпалась штукатурка, девочка схватила кошку с пола и забилась с ней самый дальний угол.
А дальше потянулась десятидневная бесконечная ночь
Бессонница
Данила промаялся без сна всю ночь. С самого начала войны он со старым другом, с которым они давно вместе таксовали, — собирали и увозили в безопасное место беженцев. Приезжали на своей маршрутке, верном безотказном бусике к самой границе пекла, к реке, на другом берегу которой в дыму и пламени торчали остовы разрушенного города. Останавливались в единственном месте, где реку можно было перейти по чудом уцелевшему узкому, закованному в лёд броду, парковались в кустах, вне зоны видимости танков, охранявших переправу, и ждали, когда ночная мгла выпустит бегущих с той стороны людей. Обычно вслед беглецам стреляли, и тогда добежать успевали не все; на подтаявшем льду вокруг брода лежали неприбранные тела, вмерзающие постепенно в реку. Тех, кто смог добежать, Данила вёз в город на пока мирной стороне, а из города утром их увозил к границе Леша, давая другу отоспаться перед новой ночной вылазкой.
Вчера Данила привез почти два десятка человек, — как только вместились все в его бусик. Хорошо вчера съездил, убили только одного, и раненую пришлось везти только одну, обычно раненых побольше бывает, все сидения кровью залиты, а вчера ничего, тётке жгут наложили и прекрасно до города добрались. Данила вернулся, принял душ и попытался уснуть, но ничего не выходило. Стояли перед глазами серые прибрежные кусты, стальной лёд реки и бегущие тёмные фигуры, по которым хлещет плеть автоматных очередей. Так и промаялся весь день, пока с работы не пришла Оля. Женаты они были всего ничего, меньше года, но Оля знала его, как облупленного.
— Ты поспи, – попросила Оля.
Данила дремал, вставал, пил чай и смотрел в окно. Время тянулось, таяло, как сахар в стакане. Постепенно серый день превратился в ранний непроглядный вечер. К пяти часам Данила потерял всякое терпение. Какое-то непонятное ощущение беды, свербящее в затылке, как заживающая царапина, которую невозможно почесать, заставило его отправиться в спальню и начать одеваться для выезда. Оля с удивлением смотрела на его торопливые сборы, а потом внезапно тоже стала одеваться.
— Ты это куда? — спросил Данила, разглядывая жену, затягивающую на термобелье свитер и лыжные брюки. — Ты куда собралась?
Оля свернула в узел длинные светлые волосы, напялила шапку и прошла мимо мужа в прихожую, обуваться.
— А я с тобой сегодня поеду, — ответила она. – Ты что-то рано сегодня. Что-то не как всегда. Вместе поедем.
— Никуда ты со мной не поедешь, это не безопасно. И тяжело. Ты же знаешь, с чем приходится иметь дело. Не надо тебе ехать.
Данила подошёл сзади к хрупкой невысокой Оле, поправляющей у зеркала шарф, и отразился рядом с ней, — угрюмый, бородатый мужик в камуфляже с красными от бессонницы глазами.
— Надо, милый, надо, – Оля прижалась к нему на секунду, и тут же в её руках оказался ключ от бусика. — Поехали, а то опоздаем.
Десятый день
Еда кончилась довольно быстро, дня через четыре. Дети сначала ныли, потом перестали; рыжая кошка, мяукавшая у двери подвала, забаррикадированной досками, в конце концов тоже утихла и по большей части бессильно лежала возле своей хозяйки под заскорузлой от грязи синей мужской курткой.
Колина жена сидела в углу, равнодушная и неподвижная, как кукла, Марик надрывался от кашля. Невыносимо хотелось есть, было нестерпимо холодно, в воздухе стояло зловоние и, что самое страшное, — неоткуда было взять воду. А без воды было никак нельзя.
Несколько раз Нина и Колин сын, вооружившись кастрюлями, делали ночные вылазки за снегом. Дважды их не заметили, на третий раз откуда-то из-за груды камней ударили вслепую очередями, расслышав скрип отпирающейся подвальной двери. Они едва успели убраться, зачерпнув чёрной подтаявшей жижи, смеси мокрого снега с золой и пеплом, летящим от пожарищ, пожирающих остатки взорванных «хрущевок» их улицы.
Воды не хватало. Марик слабел. Дети слабели. Кошка, превратилась в грязный ком свалявшейся шерсти. От кошки осталась только тень. Но если кто-нибудь из обитателей подвала подходил и гладил тощий холодный бок , кошка начинала мурлыкать. Она мурлыкала громко, густо, как маленький генератор. Если закрыть глаза, то под её мурлыканье — можно было представить, что Нина все ещё дома, в своей уютной кухне, режет свежий хлеб для бутербродов, Марик возится с заваркой, а из гостиной доносится бормотание телевизора – передают новости.
Собственно, это самое мурлыканье и не давало им всем сойти с ума в темноте, холоде и вони.
Марик закашлялся, лоб его был покрыт каплями холодного пота, губы синие, пальцы синие. «Это сердце сдаёт, — подумала Нина. — Надо что то делать, иначе конец». Война , обстрелы, подвал, пахнущий нечистотами и сыростью, кружащаяся от голода голова – всё вдруг померкло перед возможностью потерять Марика. Её Марика, её единственную в жизни любовь. Её самую большую удачу. Её мужа.
Нина внезапно почувствовала прилив мрачной решительности; встала, закуталась потеплее, приладила на плечо измазанный розовый рюкзак и двинулась к выходу.
— Нина, Нина, – голос у Марика был слабый, свистящий, – не уходи. Не бросай меня здесь, тебя убьют, не уходи.
— Не волнуйся, я быстро, я только за водой и обратно.
Нина обернулась к остальным обитателям подвала.
– Присмотрите тут за моим мужиком, чтобы не загулял без меня и не запил, – и начала разбирать баррикаду у выхода.
Снаружи глаза резануло светом. Позднее мартовское утро, тусклое и промозглое, искрилось в залитых слезами глазах Нины тысячами солнц. Шёл мокрый снег. Держась за стенку, почти ослепнув, она обошла страшную кучу смёрзшегося тряпья, бывшую когда-то соседом Колей, и медленно, на подгибающихся ватных ногах добралась до изъязвлённого пулями и осколками крыльца музучилища.
Крыльцо стояло, а вот самого музучилища за ним не было. За колоннами входа зиял проваленной крышей выгоревший остов здания; и вокруг, куда только ни смотрела Нина, чернели руины, поваленные деревья и сгоревшие машины. А на перекрёстке, где раньше было студенческое кафе-стекляшка, стояло несколько танков. Города больше не было.
Нина некоторое время пряталась за колоннами крыльца, ловя ртом воздух, стараясь надышаться за все дни в подвале. Мартовский сырой воздух пах железом и гарью, но это был свежий воздух, и он бодрил. Надышавшись, она зачерпнула горсть снега, жадно прожевала, не чувствуя холода, сглотнула долгожданную воду, зачерпнула ещё, — и в третий раз, в недоумении, уставилась на свою руку, грязную и худую, и точно проснулась. Торопливо оттёрла снегом ладони, потом лицо, огляделась, отломила от уцелевшего жестяного козырька длинную сосульку, и, как в детстве, откусила от неё кусок.
Так, с кусочком ржавого льда, как с конфетой за щекой, Нина медленно добралась до своего двора. Мимо танков идти не решилась, обошла через разорённый сквер, сначала со страхом, потом равнодушно разглядывая попадающиеся на пути мёртвые тела. Точно восковые изломанные куклы валялись вокруг – люди в бурых лужах и заляпанная кровью по светлой шерсти большая собака. И несколько обугленных птиц. Вроде как голубей.
Всё плыло, искривлялось в набегающих на глаза слезах, но женщина шла, как идут во сне через свинцовую толщу воды, через вязкий кошмар, отталкиваясь от быстро чернеющего мокрого снега почти бесчувственными ватными ногами. Реальностью была только гладкая льдинка, перекатывающаяся во рту. Остальное было, как страшное кино. Иди и смотри!
Дом
Дом, по крайней мере, всё ещё был, стоял, пусть и с выбитыми окнами, пусть с вывороченной наружу входной дверью подъезда, пусть по стенам змеились огромные трещины, как будто сквозь девятиэтажку насквозь проросли корни гигантского невидимого дерева, — но дом всё же стоял. Нина чуть ли не вприпрыжку пробежала по двору и проскочила в подъезд. Ей стало гораздо легче.
Дом, убежище, место, где можно расслабиться, принял её мёртвой тишиной, и только в оконные проёмы ветер приносил дальние канонады и стрекот выстрелов. Силы опять оставили женщину, она привалилась к стене, постояла, унимая бешеный пульс, и потихоньку стала подниматься по лестнице наверх.
Двери большинства квартир были нараспашку. Кое-где их снесло взрывом, где-то жильцы в спешке выскочили из квартиры, не заперев, а кое-где были видны следы взлома. Лестничные клетки были усыпаны мусором. На третьем этаже, в настежь открытом тёмном лифте лежали раскрытые красивые алые чемоданы с оторванными крышками. Содержимое чемоданов валялось вокруг. Нина подошла поближе и увидела, что в чемоданы кто-то нагадил; стены лифта тоже были измазаны фекалиями.
На пятом этаже все двери в квартиры были заперты, кроме одной, из которой доносился шум и голоса. Тихо, как мышь, женщина отперла свою квартиру, невольно погладив синюю новую дверь. Они поставили эту дверь всего два месяца назад и очень ею гордились почему-то.
За дверью царил хаос. В стене зияли дыры, окна были выбиты, взрывной волной опрокинуло мебель, сорвало со стены телевизор; книжки из шкафа валялись вперемешку с осколками содержимого серванта. Нина оглядела комнату, задержалась на долю секунды, попыталась почувствовать, жалко ли ей телевизора и сервизов. Не жалко! К чёрту сервизы! Она прошла прямо по осколкам на кухню, где должна быть еда.
Кухня превратилась в месиво. Шкафчики на полу, посуда и коробки на полу, куски оконного стекла, куски бетона из стены, дыра размером с большой арбуз под подоконником – видимо, прилетело напрямую. Ветер из щербатого проёма окна перелистывает сорванный со стены календарь. Календарь им с Мариком подарили в турагентстве, когда они ходили интересоваться ценами на тур в Египет. «Вроде недавно было, а как будто из другой жизни история», – подумалось ей.
Рядом с календарем валялись разноцветные упаковки, вылетевшие из верхнего шкафчика. Печенье! Нина разорвала упаковку, дрожа, запихнула в рот печеньку, поразилась её вкусу, — у-у-у-у! как же вкусно! — и тут же принялась за вторую. Голод последних дней давал себя знать.
Печенье закончилось почти мгновенно. Навалилась усталость. Превозмогая головокружение, Нина стала собирать с пола всё, что годилось в пищу. В розовый рюкзак отправились помятые банки сайры и горошка, обугленный пакет сахара, жестянка кофе, коробки крупы и замерзшие яблоки, раскатившиеся по всей кухне. Нашлась придавленная столом хлебница, чёрствый батон и краюха чёрного легли поверх куска сала, не успевшего протухнуть в мёртвом холодильнике.
Нагибаться и разгибаться с каждым разом становилось всё тяжелее. Перед глазами мельтешили чёрные пятна, подгибались ноги, подступала тошнота. Борясь с собой, Нина шарила по полу, пытаясь отыскать среди мусора упаковки с лекарствами Марика. Аптечки не было, как не было больше ванной комнаты, где она хранилась. Ванную разнесло прямым попаданием, за дверью был провал в два этажа. Оставалось искать на полу кухни початые блистеры.
Гости
В ушах так сильно шумело от всей этой физкультуры, что вошедших Нина не услышала. На пороге кухни внезапно показались четверо мужчин в военной форме с белыми повязками: двое взрослых — бородач и бритый, и два паренька, круглолицых, тощих, — один постарше, другой помладше. Четыре автоматных дула смотрели Нине в живот. Женщина застыла перед этими дулами, как попавший в свет фар посреди дороги заяц. Некоторое время, — может, несколько секунд, может, много часов, — они молча стояли друг против друга. Четверо мужчин в камуфляже с автоматами в руках и запыхавшаяся старуха в изгвазданном пуховике, в сползшей на затылок вязаной шапке, из-под которой свисали грязные спутанные волосы; с распахнутым рюкзаком, из которого торчал батон чёрствого хлеба.
Пауза затянулась. Паренёк помладше приподнял ствол, лязгнул чем-то металлическим.
— Вот и всё, – подумала Нина как-то даже без страха. – Убьют они меня сейчас, и Марик умрёт. Эх…
Один из солдат, бородач, вышел чуть вперёд, оглядел женщину и спросил:
— Твоя квартира-то?
— Моя, – ответила Нина ровным и даже приветливым голосом. – Моя квартира. Меня Нина зовут. Нина Ивановна я.
— Слушай, баб Нин, – бородач заговорил по-свойски, даже улыбнулся, но глазами цепко впился в её лицо. – У тебя водка есть?
Нина заметила, что позади бородача и его товарищей в коридоре стоят тюки и сумки.
«Точно убьют», – подумала она, но мозг уже лихорадочно пытался вспомнить, есть ли в доме водка…
— Есть! – сказала Нина. – Должна быть водка, если только уцелели бутылки; сейчас дам.
Бутылки уцелели. Выкатились из ящика и упёрлись в пакет развесной карамели, упавший сверху.
— Берите, ребята, – Нина, улыбаясь, протянула бородачу закрытую бутылку водки и початую бутылку коньяка. – И конфеты есть. Хотите конфет?
— А что за конфеты? – спросил тот, что помоложе. – Шоколадные?
Зыркнул на пакет, сморщил лицо.
— Не, карамель не хочу, зубы от карамели портятся.
Зубы у него и вправду были не очень, мелкие и жёлтые, как у старика.
Паренек постарше вцепился в бутылки, но бородач велел Нине сначала отхлебнуть из початой, а то мало ли что… Нина выпила коньяк, как воду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Все подождали ещё пару минут, и мужчины потянулись к выходу, подняли тяжеленные тюки. Бородач обернулся напоследок.
— Ты из этих, из подвала? Много вас там?
Женщина в ужасе помотала головой.
— Да не бойся, баб Нин, ты мне понравилась. Если вы того, убегать будете, мы стрелять не станем.
И исчез вместе со своими товарищами
Нина охнула и села на край перевёрнутого дивана. Если они знают, где подвал, эти мужчины с автоматами и тюками, значит — из подвала нужно срочно уходить.
Тайная вечеря
Марику показалось, что он слышал стрельбу на улице. Он был уверен, что это стреляют по Нине, что попали в Нину, что его жена лежит застреленная на обмётанном снегом асфальте двора рядом с убитым Колей, и под ней растекается алая жирная лужа. Марик встал, добрался до двери, сел на ступеньки и стал прислушиваться к тому, что происходит снаружи, как делал в раннем детстве, когда мама уходила в магазин и запирала его одного дома. Ему, больному старику, было страшно и тоскливо, как пятилетнему беспомощному мальчику. Он даже заплакал беззвучно, чтобы никто не услышал. Из угла к нему, пошатываясь, вышла кошка; он посадил её себе на колени и начал гладить. Кошка мурлыкала, время шло, и, наконец, его Нина вернулась.
Жена пришла еле живая, белая, как стена, сутулясь под набитым рюкзаком и целлофановым пакетом, в котором лежали сосульки и снег. К ней кинулись женщины, приняли ношу, усадили на перевёрнутый ящик, расстегнули на ней пуховик. Марик кинулся к ней, обнял и почувствовал, как под пуховиком у жены бешено колотится сердце.
Через пять минут из остатка щепок развели огонь, растопили снег и напоили детей теплой водой с сахаром. Потом сварили на всех жидкую кашу, размочили хлеб и открыли рыбные консервы. Сначала накормили детей. Молчавшая девочка с руки дала поесть каши с кусочком рыбы своей кошке. Дети тут же после еды заснули вповалку, порозовевшие от сытости и тёплого питья. Кошка устроилась у них в головах, рыжие уши торчали среди перепутанных детских волос.
Взрослые тоже поели, заварили сладкий кофе и шепотом стали расспрашивать Нину о том, что происходит снаружи. Женщины были лихорадочно веселы, Марик с трудом сдерживался, чтобы не наорать на них. Колин сын остался за столом со взрослыми, но сидел тихо, прихлёбывал кофе.
Нина стала рассказывать про разрушенное музучилище, про разорённый сквер, про сложенные машины, про тела на обочинах дороги, про дом с пустыми окнами и про мужчин с тюками и оружием.
– Нужно уходить как можно скорее, сегодня же ночью, как стемнеет, – сказала Нина.
Женщины стали возражать. Дети слишком ослабли, дети не дойдут. А в подвале относительно безопасно, еда пока есть, вода тоже, пару дней надо бы отсидеться, а там посмотрим… Марик кивал, соглашался. Ему было очень страшно выйти наружу, он всё еще слышал оглушительный звук выстрела над головой и страшный толчок воздуха, превративший в мгновение ока соседа Колю в мёртвое тело у самых дверей в спасительное укрытие.
— Нет, тут больше не безопасно, — твердила его жена, — они знают, где мы прячемся, это очень плохо, очень. Нужно сегодня же уходить.
Подросток, до этого молчавший, внезапно заговорил твёрдо и веско:
— Стемнеет, и уйдём. Тётя Нина права, оставаться небезопасно, кто знает, когда они решат бросить в подвал гранату или ещё что похуже? Вы, – он кивнул женщинам, — малых на руках понесёте, я девчонку поведу, а тётя Нина мужу поможет. Добежим до переправы, и через брод на ту сторону, это недалеко совсем.
Мальчик очень повзрослел, черты лица у него за голодные дни обострились, глаза горели чёрным огнем и Марик подумал, что из этого тощего подростка вырастет страшный мститель, беспощадный и стойкий, просто новый Хаджи-Мурат будет.
— Правильно, Сашко, — сказала Нина, — через два часа разбудим детей, и в дорогу. Сейчас темнеет рано, к часам пяти можно выдвигаться.
«Сашко? — удивился Марик. — А я и не знал, как его зовут».
Жена нервно сунула руки в карман пуховика и вытащила пакет с развесной карамелью, который Марик купил буквально за день до конца света на рыночке возле дома.
— Хочешь конфету? спросила Нина подростка — мужчину с пылающим взглядом.
— О! Карамельки! — воскликнул мальчик и зашуршал обёртками, на минуту опять превратившись в обычного ребенка с кульком конфет.
Маршрут
Ехали молча, Данила — потому что всё время пытался понять, отчего вдруг его понесло на берег так рано; Оля — потому что рылась в сумке первой медицинской помощи, перекладывала внутри пузырьки и упаковки, проверяла перевязочные пакеты. Упаковки были разнокалиберные, подписанные на разных языках, — гуманитарные, их присылали с первого дня войны со всего мира.
Оля выудила со дна сумки флешку на цепочке, с удивлением покрутила в руках.
— Это что такое? — спросила она мужа.
— Да понятия не имею, это напарника моего сумка, — ответил Данила и сунул флешку в гнездо проигрывателя. Бусик огласился развесёлой попсой. Оля рассмеялась.
Они ехали с полчаса, когда с той стороны реки начался обстрел. Лиловое вечернее небо вспарывали светящиеся кинжалы ракет; с треском и воем они неслись в сторону города, откуда только что выехал бусик; слышались взрывы, вдалеке заалело зарево.
Услышав залп, они останавливались и выскакивали из бусика, припадали к сугробам обочины, закрывали опущенные головы руками, как учили на инструктаже смуглые девочки-волонтёрки, говорившие с небольшим акцентом. Небо над ними искрилось смертоносным фейерверком, а из распахнутой дверцы минибуса надрывалась Верка Сердючка: «Хорошо? Всё будет хорошо! Всё будет хорошо, я это знаю! Знаю!»
Маршрут, который Данила проезжал обычно за час, из-за обстрелов занял почти вдвое больше времени. В третий или в четвёртый раз забравшись обратно в машину, Оля устало спросила, ни к кому не обращаясь:
— Да когда ж это кончится, Господи?
— Скоро, скоро кончится, мое янголятко! – ответил Данила и поцеловал жене руку. Кисть у нее была специальная медсестринская: маленькая, сильная, без колец и маникюра, пахнущая неуловимой смесью лекарств и мыла, чистотой и надёжностью, какая бывает только у профессионала. Данила ещё раз тронул пальцы жены губами и внезапно успокоился. Хорошо, что они сегодня поехали вместе, так оно получше будет…
Брод
После ужина начали собираться. Документы и деньги обматывали целлофаном, прятали под одежду, плотно прилаживали к телу, детей одели, на раскисшие тапочки девочки навязали куски мешка из-под сахара, синюю синтетическую рогожу.
— Будет, конечно, скользить, — говорил Сашко, обматывая изолентой рогожу вокруг ног девочки, — но всё лучше, чем твои тапки. В тапках ты вообще не доедешь.
Девочка молчала, её самая главная ценность — кошка уже сидела в многострадальном розовом рюкзаке, который девочка пристроила спереди.
Выбрались наружу в темноте, пригибаясь от фар проезжающих военных машин. В небе бухало, над горизонтом стоял столб чёрного дыма; «чернее чёрного ночного неба», — подумал Марик. Марик и Нина шли первыми, за ними женщины с малышами на руках, в арьергарде Сашко и девочка с рюкзаком.
Стараясь не смотреть по сторонам, не вглядываясь в препятствия под ногами, они добрались до переулка, ведущего к берегу, минут за двадцать. Между выходом из переулка и бродом была узкая полоса берега, летом служившая пляжем. На берегу стояла дощатая будка спасателей. И в этой будке были освещены окна. Там сидели те, кто охранял переправу.
Выходить из спасительной тени переулка было очень страшно. С одной стороны, солдат не видно; снаружи не было ни одной живой души. С другой стороны, окна будки были направлены на реку, и на сером льду реки чётко выделялись как бы чёрные мазки – тела тех, кто не смог перебраться на другой берег. Небо было затянуто тучами, луна, тонкая и бледная, плавала среди них, как лодочка среди волн. С реки дунул ветер, полетел густой снег, завертелась вьюга, задёрнула пеленой и берег, и брод, и людей в дощатой будке.
— Пошли, — сказал Сашко Нине, и они двинулись вперёд, прикрываемые снежным занавесом, прямо через берег к тонкому ледяному перешейку брода, к другому берегу.
Растущая Луна в Овне
— Растущая Луна в Овне, — Оля читала Даниле гороскоп. — День пройдёт быстро, принесёт массу противоречивых эмоций, Луна в Овне – пора оптимизма, быстродействия и удачных решений. Влияние Овна несёт удачу тем, кто сегодня дерзает…
Бусик был припаркован в кустах, под надёжной защитой сугробов и обледенелых веток. Данила смотрел в бинокль на брод, Оля налила из термоса крепкий чай, достала бутерброды, и теперь они ужинали, ожидая сигнала к действию.
Прошел уже час, было темно, как в могиле, на противоположной стороне реки не видно никакого движения. Вдали, в темноте, бухало и скрежетало, иногда стрекотали автоматные очереди.
— Смени-ка меня – попросил Данила, передавая Оле бинокль.
Оля отложила женский журнал с гороскопом, закрутила крышку термоса и уселась смотреть в начинающуюся метель. Ветер крутил снежные потоки, завивал их в смерчи, развевал, как полотнища знамён, мёл снегом по берегу, по поверхности реки, по пустому броду.
Внезапно из-за белого мельтешения стали просматриваться несколько силуэтов, медленно, с трудом сопротивляясь ветру, бредущие к броду. Сначала из вспоротой перины вьюги вышли мужчина и женщина. Женщина поддерживала мужчину, он заметно прихрамывал и почти висел у неё на руке. Вслед за ними тяжело ступали ещё две женские фигуры, одна приземистая и полная, другая высокая и стройная. Обе несли что-то тяжёлое, но рассмотреть, что — было не возможно. Позади всех, сильно отставая, брели мальчик и девочка. Мальчик волок девочку за руку, она поминутно оступалась, скользила, но он всякий раз подхватывал её за секунду до падения.
— Тут люди, Данил, тут на переправе люди! – позвала Оля, и Данила тут же повернулся к ней.
— Сколько? — спросил он.
— Вроде шестеро, — сказала Оля и передала ему бинокль.
Тёмные силуэты, обрамлённые завихрениями летящего снега, миновали полосу пляжа и ступили на серую тропинку брода. Они двигались медленно, почти ползли, Оля чувствовала, как ветер толкает их в грудь, пытаясь отбросить назад. Каждый шаг давался им с огромным трудом. Пара, которая шла первой, немного отстала, теперь впереди были две женщины.
Женщины прошли почти полпути, и Данила рассмотрел в бинокль, что у обеих на руках дети. Двое малышей, обхватившие шеи женщин, прижавшиеся к ним, ставшие с ними одним целым. Сзади шли старик и старуха, теперь и их черты были различимы сквозь снег.
Мальчик и девочка сильно отставали, одна из женщин, полная, всё время оглядывалась, проверяя, идут ли дети следом за ней. Они уже миновали две трети дороги. Данила начал готовить минибус к приёму пассажиров. Оля уже собралась выйти им навстречу из кустов, как вдруг позади идущих ударил выстрел, потом ещё, потом пошло очередями. Взметнулись фонтанчики снега, люди на переправе закричали и начали бежать. Оля замерла, как вкопанная, бессильно глядя на бегущих к ней людей, подгоняемых беспощадными свинцовыми батогами автоматного огня.
Первой задело высокую женщину. Она покачнулась, закричала и склонилась вперёд. Куда её ранило, рассмотреть было невозможно, но мальчик и девочка вдруг разделились; мальчик мгновенно оказался возле раненой, поднырнул к ней под руку, подставил плечо и заставил продолжить движение. С женщины слетела шапка, длинные волосы переплелись с вьюгой, лицо осветилось белым лунным светом. Другая пуля досталась старику. Его, видимо, задело в руку, отбросило от его старухи, и он упал на лёд. Старуха и девочка наклонились над ним. Над их головами просвистел рой стальных ос ещё одной очереди, они на секунду исчезли из Олиного поля зрения, ,а потом внезапно вскочили, поддерживая старика с двух сторон, и побежали так быстро, что обошли всех и первыми ступили на берег.
Девять
Данила и Оля потратили всего пару минут на погрузку. Пока беглецы бежали свои последние метры по льду реки, Оля выскочила из-за кустов, размахивая фонариком, Данила завёл бусик, сдал назад с открытыми дверцами; все ввалились в салон, втащили раненых, захлопнули двери — и рванули с места.
Данила вёл машину, поглядывая в зеркало заднего вида. Он видел, как Оля споро осматривает раненых, как накладывает повязку старику, как разрезает джинсы на молодой женщине, словившей пулю в икру, как пишет над жгутом время и дату фломастером, как колет обезболивающее, как проверяет детей.
— Данил, звони, предупреждай, что нужна «скорая», у нас двое раненых, состояние среднее.
Оля перешла к нему. Руки в крови, куртка в крови, на волосах сажа. Данила набрал базу, закричал в трубку, стараясь не спускать глаз с обледенелой трассы:
– У нас двое раненых, огнестрел, состояние среднее, нам «скорую» через полчаса нужно!
— Окей, — ответила трубка, — будет вам «скорая». А сколько вас вообще?
— Нас восемь, — ответила Оля. — Четверо взрослых и четверо детей.
— Нас девять, — вдруг сказала девочка в синей куртке звонким чистым голосом. — Четверо взрослых, четверо детей и кошка.
Она расстегнула молнию розового рюкзака, и из него показалась рыжая кошачья мордочка.
– Выходи, Бусинка, здесь уже можно.
— Нас девять, — сказала Оля в трубку. — Слышите меня, база? Нас девять: восемь человек и кошка Бусинка.
