Мамины настурции

 

1.

Каблучки фрейлейн Матильды звонко цокали металлическими подковками, оповещая о ее приходе заранее. Секретарь Эрнста Лейтца вошла в кабинет Макса, формально стукнув костяшками пальцев о косяк открытой двери.

–  Герр Лейтц хочет вас видеть.

– Секунду, я соберу чертежи последней модели. Правда, это еще только черновики…

–  Не нужно. Он ждет вас прямо сейчас.

Матильда отобрала бумаги, которые Макс поспешно сгреб со стола, и подтолкнула его к выходу. Макс удивленно повернулся к ней. Раньше она никогда не допускала подобных вольностей. Впрочем, ее лицо с идеально накрашенными губами было безмятежным.

Макс обожал своего шефа настолько, что Митци его дразнила: «Этот человек всегда будет на первом месте в твоем сердце. И, пожалуй, мне повезло быть второй, сразу за ним».

Герр Лейтц попросил Матильду принести кофе.

– Мне без сахара, Максу его любимую детскую бурду.

Он помнил, что Макс любит именно такой: сладкий и почти белый от молока. А вот его собственное «без сахара» было неважным признаком: герр Лейтц предпочитал кофе с кусочком сахара. Но не разрешал себе этого баловства, будучи в скверном настроении. Хотя какое могло быть другое настроение у приличного человека в Германии тридцать третьего года?

Лейтц говорил раздраженно, словно  ругал Макса. И тот прекрасно понимал, что это ерунда. Он недоволен не Максом. Он в бешенстве от того, что творится вокруг.

В начале апреля был первый бойкот – еврейские магазины блокировали, по улицам маршировали бравые молодцы с плакатами «Немцы! Защитите нацию! Не покупайте у евреев!». Кажется, в Киле до смерти избили владельца кондитерской, пытавшегося прогнать подвыпившую шпану от своего магазина.

Позже из университета уволили группу преподавателей-евреев. Потом настала очередь врачей. Затем вышел закон о чиновниках неарийского происхождения, которых отправили на пенсию, что на фоне предшествовавших событий казалось прямо-таки либеральной акцией.

В Вецларе пока было почти тихо, но это ненадолго.

Отец Макса еще в прошлом году говорил о переезде в Вену, он даже переписывался с одним из своих коллег и вроде бы нашел профессорскую ставку в Аграрном Университете Вены. Якоб Леви был чрезвычайно умным человеком. Наука – наукой, но она далеко не всегда приносит деньги. До войны семья Макса владела несколькими домами и винодельней. В самые тяжелые времена, когда деньги стремительно обесценивались, Якоб Леви вложился в акции «Leitz AG» и не прогадал.

Компания семьи Лейтц еще с прошлого века была не только главным предприятием города, но и всемирно известной торговой маркой. Макс пришел туда работать, закончив факультет точных наук Мюнхенского Университета. И дело было не только в том, что Леви-старший являлся акционером концерна. Макс, единственный из всей группы, нашел самое остроумное решение тестовой задачи, которую им предложил лично Большой Эрни, владелец корпорации.

Тема отъезда вяло обсуждалась вечерами. У Макса окончательной позиции не было: с одной стороны, он чувствовал надвигающуюся опасность, с другой – ему нравилось работать с Большим Эрни, он ощущал себя частью мозга компании. Шеф не скупился на похвалы, да и зарабатывал Макс очень достойно.

Митци как хорошая жена готова была к любому решению мужа. Она выросла в двуязычной немецко-английской семье. Уж она-то без дела не останется – отличная машинистка-стенографистка с опытом работы и по-немецки, и по-английски.

Мать была однозначно против, она забирала свою чашку чая и уходила за столик возле окна, к настурциям. Фрау Леви всегда говорила, что это единственные члены семьи, которые никогда ее не огорчали. Да-да, она воспринимала их, как живые существа, разговаривала с ними, жаловалась на проступки домашних. Они в ответ цвели таким пышным цветом, что, по общему мнению соседей, были главным украшением улицы.

Отец неоднократно возвращался к этому разговору, каждый раз всё с большей паникой в голосе. В начале июля он неожиданно умер во сне. И после его смерти, по молчаливому запрету матери, тема больше не поднималась. Но Макс находил всё больше резонов поступить так, как предлагал отец. А Митци была уже на третьем месяце беременности.

Лейтц сел не за письменный стол, а в угол у чайного столика, смотрел в окно и крутил в пальцах остро заточенный карандаш. Макс однажды, в самом начале своей работы в концерне, жестоко опозорился. Лейтц неожиданно нагрянул к нему в кабинет, что-то спросить. Увидел разбросанные по столу карандаши, достал из кармана красивый инкрустированный перочинный ножик и, ни слова не говоря, заточил их все до остроты швейной иголки. Максу стало ужасно стыдно, и с тех пор ни один карандаш на его столе не мог бы вызвать неудовольствия герра Лейтца.

К стеклу снаружи прилип мокрый красный кленовый лист, словно растопыренная окровавленная пятерня. Сентябрь в этом году был холодный и дождливый. Молчание затягивалось. Наконец герр Лейтц оторвал взгляд от пятерни в окне и заговорил:

– Дела неважные, Макс. За неделю до своей смерти ко мне приходил твой отец. Его крайне тревожило то, что происходит вокруг. Во-первых, он хотел продать мне свои акции, поскольку с высокой вероятностью прогнозировал, что у него их могут конфисковать, поскольку он – еврей. А у меня из-за этого же могут появиться нежелательные акционеры, те самые, что конфискуют эти акции у твоего отца. Я успокаивал и отговаривал его, но прошло всего пару месяцев, а его слова всё больше похожи на правду. Второе, о чем он меня просил – помочь тебе и твоей семье уехать. Я спросил его напрямую: если всё так плохо, возможно, вы уедете вместе с ними, обеими фрау Леви? Ты талантливый инженер, я счастлив, что ты мой сотрудник, и я найду тебе поле деятельности в любом из филиалов концерна. Его инвестиции, как бы их ни оформили, позволят вам вести вполне достойную жизнь в любой точке мира. А здесь всё больше пахнет дерьмом. Герр Леви сказал, что с тобой разговаривать нужно мне, особенно, если есть возможность сохранить сотрудничество с концерном. Что касается его самого, он-то был бы не против, но старшая фрау Леви скорее согласится погибнуть, чем расстанется со своим домом и своими настурциями. Я не предполагал, что продолжать этот разговор мне придется уже без него. Концерн, если ты не возражаешь, отправляет тебя в долгосрочную командировку в Нью-Йорк. Вместе с семьей. Ты сможешь поговорить с фрау Леви, или твой отец не преувеличивал степень ее упрямства?

Макс задумался.

 

Стихи  разных  лет

                       ***

Всяк, кто близко со мной знаком,

за глаза давно говорит,

что недобрым стал старичком

жизнерадостный ферт Бахыт.

Был и я золотой пострел,

по ночам в барабан стучал.

Каюсь, милые, постарел

и порядочно одичал.

Потому ли, что жизнь долга,

под конец охренел, охрип.

Разучился прощать врага,

слушать шелест осенних лип

и нести стихотворный вздор,

подпевая горлице наугад.

Неспроста от горючих гор

надвигается мор и глад.

Неужель наше дело швах?

Голосить уже ни к чему.

Лишь под пеплом помпейский Вакх

выцветает в пустом дому.

                                             2022

                      ***

Время действия – осень. Москва.

Незапамятная синева

Так и плещется, льется, бледнеет.

Место действия – родина, где

Жизнь кругами бежит по воде

И приплыть никуда не умеет.

Содержание действия – ты.

Покупаешь в киоске цветы,

Хризантемы, а может быть, астры –

Я не вижу, мне трудно дышать.

И погода, России под стать,

Холодна, холодна и прекрасна.

Ждать троллейбуса, злиться, спешить –

Словом, быть, сокрушаться, любить –

Все, что нужно для драмы, в которой

Слезы катятся градом с лица,

Словно в горестном фильме конца

Нашей юности, сладкого вздора

О свободе. Арбатские львы,

Дымный запах опавшей листвы,

Стертой лестницы камень подвальный

И цветы на кухонном столе –

Наша жизнь в ненадежном тепле

Хороша, хороша и печальна.

Если можешь – не надо тоски.

Оборви на цветах лепестки,

наклонись к этой тверди поближе.

Там, вдогонку ночному лучу,

Никогда – я тебе прошепчу, –

Никогда я тебя не увижу.

                                                   1983

               Два голоса

“Мы пируем на княжеских кашах,

бычьи кости глодаем, смеясь.

Наши мертвые благостней ваших.

Даже если и падаем в грязь –

восстаем и светлее, и чище,

чем лощеный какой-нибудь лях.

Пусть запущены наши кладбища,

но синеют на наших полях

васильки. В заведеньях питейных

рвут рубахи, зато анаши

мы не курим, и алый репейник –

отражение нашей души –

гуще, чем у шотландцев воинственных.

Наша ржавчина стоит иной

стали крупповской. В наших единственных

небесах аэростат надувной

проплывает высоко на страже

мира в благословенном краю,

и курлыкают стаи лебяжьи,

отзываясь на песню мою”.

“Отсверкала, пресветлая, минула.

Отпустила в пустыню козла

отпущения. Кинула, cгинула,

финку вынула, развела.

Некто, лѐжа на печке, к стене лицом,

погружаясь в голодный покой,

повторяет: скифы, метелица,

ночь, София, но и такой….

Дева радужных врат, для чего же ты

оборачивалась во тьму?

Все расхищено, предано, прожито,

в жертву отдано Бог весть кому.

Только мы, погрузиться не в силах

в город горний, живой водоѐм,

знай пируем на тихих могилах

и военные песни поем.

Ива клонится, речь моя плавится,

в деревянном сгорает огне.

Не рыдай, золотая красавица,

не читай панихиду по мне…”

                                             1998

 

Польза и вред прогулок

на свежем воздухе

Несовременная история

 

Нарочно разлюбить так же невозможно,

как и нарочно полюбить.

Анри-Рене-Альбер-Ги де Мопассан

 

Как известно, все собачники здороваются друг с другом независимо от того, знакомы они или нет, потому что чувствуют себя членами одного сообщества. В этом сообществе нет отдельно собак и людей, возникают некие парные зооантропоморфные существа, и не удивляйтесь, если владелец злобно рычащего черного бульдога, похожего на маленький живой танк, скажет: «Вы нас не бойтесь, мы кастрированные». Поэтому было естественно, что Антон, молодой человек 44-х лет, гулявший со своим Кентом, поздоровался с девушкой Литой, 33-х лет, гулявшей с вельш-корги-пемброк Барби.

Двухлетняя Барби сразу проявила к пятилетнему Кенту дружелюбный интерес. Было раннее утро, в парке безлюдно, поэтому Лита спустила Барби с поводка, спустил своего Кента и Антон. Барби тут же начала резво бегать от Кента, заманивая, его, давая себя догнать, но тут же шаловливо огрызаясь, в общем, вела себя так, как и свойственно всему женскому полу.

Собаки весело носились, а Лита и Антон беседовали.

– У вас дама или джентльмен? – спросил Антон.

Лите понравилась эта формулировка, обычно слышишь банальное: «Девочка или мальчик? Или: «Кобелек или наоборот?» Собачники матерые, опытные таких слов не любят, они режут прямо: «Кобель, сука?»

– Дама, – ответила Лита. – Барби зовут.

– Смешно, – сказал Антон. – А моего Кент, почти Кен. – Только ваша-то породистая, я вижу.

– Вельш-корги.

– А у меня беспородный. Взял выбракованного из питомника – очень уж понравился.

– Да, симпатичный, – любовалась Лита бойким рыжим псом, похожим отчасти на сеттера, отчасти на спаниеля.

– Быть может, его бабушка согрешила с сенбернаром, – улыбнулся Антон.

– Булгаков, – тут же узнала цитату Лита.

И обоим было приятно от своей эрудиции.

– Я вас раньше не видел, – сказал Антон.

– А мы недавно в этот район переехали. Вон в тот дом, – и Лита кивнула в сторону дома современной архитектуры, отделанного панелями песочного и светло-серого цвета, с застекленными от низа до верха лоджиями, огражденного собственным забором садово-паркового типа, с виньетками; виднелся широкий пологий въезд в подземную парковку — дом так называемого бизнес-класса или клубного типа, невысокий, всего четырнадцать этажей.

– Ясно, – сказал Антон. – Мы тоже рядом живем.

Но показывать на свою пятиэтажку-хрущевку не стал, хотя ее тоже было видно из парка «Дубки», где все и происходило.

У собачников еще одна особенность: они могут знать клички других собак, их повадки и особенности, чем кормят, какие от них бывают неприятности и, напротив, чем они утешают хозяев; им известно, какого песика вчера рвало, а какого пронесло; о самих же владельцах часто не знают ничего – ни имен, ни того, кто они, кем работают. Это считается несущественным в человеко-собачьем комьюнити. Исключение составляют женщины серьезного возраста, пенсионерки, они общительнее, они находят темы для бесед не только о собаках.

Но хватит лирики, перейдем к истории.

У Антона были не только жена, взрослая дочь, сын-школьник, но даже уже и двухлетний внук Никита, а работал он с документацией в одном государственном учреждении, заведовал отделом, состоящим из трех человек. А Лита была замужем за топ-менеджером из – из какой отрасли, угадайте с трех раз! – да, угадали с первого, из нефтяной. Детей у них с двадцатисемилетним мужем Максимом еще не было, он с утра до вечера пропадал на работе, на выходные отправлялись в загородный коттедж, Лита там занималась декоративным садоводством, а еще ежедневно вела блог на морально-политические темы, у нее было почти четыре тысячи друзей и около пяти тысяч подписчиков, уважавших ее за ум, красоту и либеральные воззрения.

Кстати, полное ее имя было Аэлита. Отец, впервые увидев ее, вынесенную из роддома счастливой мамой, сказал:

– Надо же, глаза какие! Прямо марсианка. Аэлита.

– Отличное имя! – отозвалась медсестра, вышедшая на перекур.

– В самом деле, – улыбнулась мама. – Аэлита, Лита. Так и назовем.

Глаза у Литы были и впрямь какие-то марсианские – широко расставленные, водянисто-голубые, слегка как бы затуманенные, обволакивающие, загадочные. При этом очень светлые волосы и очень белая кожа, не как у людей-альбиносов, но близко.

Нет, это опять лирика, а не история.

История в том, что Антон и Лита понравились друг другу.

Лита раньше гуляла с Барби без графика, утром когда проснется (а иногда всю ночь не ложилась – любила ночную одиночную тишину), а вечером когда Барби сама начинает поскуливать, подходить, подсовывать голову под руку. Теперь же выходила в шесть тридцать, как и Антон, которому после этого надо было ехать на работу, а вечером подгадывала к восьми, когда, опять-таки, появлялся с Кентом вернувшийся с работы и поужинавший Антон. Иногда, очень редко, с Кентом выходил четырнадцатилетний сын Антона, еще реже – супруга, о них Лита ничего не знала, потому что Антон не рассказывал, понимала только, что это – сын, а это – жена.

Они много говорили о кино, о книгах, а потом и задружились блогами, Антон оценил морально-политические эссе Литы, сам же писал мало и редко, предпочитал комментировать и ставить лайки.

Все чаще Лита ловила себя на том, что пишет не для друзей и подписчиков, а представляет себе Антона. И улыбается.

Улыбался и Антон, читая ее тексты, не всегда вникая в суть.

И оба стали в это время добрее, мягче. Жена Антона Анастасия, специалист-технолог знаменитого завода «Карат», не прочь была упрекнуть мужа за невнимание к бытовым проблемам, в недостаточной заботе о детях, в отсутствии честолюбия; раньше он раздражался, спорил, выходил на балкон нервно курить, а сейчас на все слова жены отвечал близоруким рассеянным взглядом, словно не вполне понимая, о чем речь.

Лита же встречала мужа преувеличенной заботой, словно была в чем-то виновата перед ним, постоянно что-то готовила, хотя раньше любила заказать с доставкой пиццу или какие-нибудь салаты, предпочитая легкие и полезные, оправдывалась занятостью – она пишет кандидатскую диссертацию по своей специальности, ландшафтному дизайну, которым занималась теоретически и практически до замужества, будучи выпускницей Тимирязевской академии.

Максим, наследственно влиятельный человек, сын отца-замминистра, привыкший все вопросы решать быстро, предлагал Лите за неделю сделать ее кандидаткой, а за месяц докторшей наук, она отказалась:

– Нет, хочу сама.

Много времени у нее отнимала и забота о себе: Лита занималась фитнесом, ухаживала за своей внешностью; она выглядела ровесницей мужа, а то и моложе. Антон, кстати, был уверен, что ей двадцать пять – двадцать шесть лет.

И вот дошло до того, что Антон признался в любви. Не Лите, а другу и сослуживцу Сергею Сергиенко. Сергиенко было тридцать пять, он был рыхл, медлителен, бородат, похож на священнослужителя, поэтому Антон добродушно звал его Отец Сергий. Жил Отец Сергий с мамой и угадывалось, что он и к пятидесяти годам будет таким же, как и сейчас, и так же будет жить с мамой, разве еще больше раздобреет, и в бороде появится проседь.

– Прямо любишь? – спросил Отец Сергий. – Прямо точно?

– Точно. Тоскую о ней, а когда вижу – счастлив, как пацан. Снится то и дело.

– Эротически?

– В том числе.

– А с женой как?

– Да всё прекрасно, в том-то и дело! Жену люблю – ну, супружески, конечно, не так, как раньше. Детей люблю, внука обожаю.

– Не обязательно уходить, попробуй с ней это самое.

– Не хочу я это самое! То есть хочу, но…

Антон не умел объяснить, чего он хочет. Да и не знал точно, знал лишь, что влюбился без памяти.

– Несовременный ты, – сказал Отец Сергий.

– Будто ты современный.

– Я – очень. Я, как все мудрые люди нашей эпохи, понял, что гендерный дискурс зашел в тупик.

– Что это значит?

– Долго объяснять.

Но и Лита чувствовала, что влюбилась. Так, как ни в кого не влюблялась. И тоже призналась в этом – маме. Ее мама, Жанна Феоктистовна, трижды разведенная, а теперь гордо и счастливо одинокая, была женщиной очень широких взглядов, сейчас у нее имелось сразу два любовника, в чем она не стеснялась признаться дочери, а Лита, в свою очередь, тоже рассказывала ей всё.

Жанна Феоктистовна отреагировала спокойно:

– Нравится – переспи с ним.

– Не могу. Мучиться буду.

– Совестливая ты у меня неизвестно в кого. Шучу. Я, когда замужем была, своим мужьям тоже не изменяла. А сейчас могу себе позволить.

– Сама не изменяла, а мне советуешь?

– Не изменяла, потому что дура была. По любому будешь мучиться, Литка, но лучше сделать и мучиться, чем мучиться, что не сделала. Это и для психического здоровья вредно.

И были встречи, встречи и встречи на прогулках, без которых Антон и Лита уже не могли жить.

полностью рассказ  будет  опубликован  в ближайшем номер   журнала “Артикль”

 

Секретики

 

Бусинкой, камушком, мелким секретиком из фольги,

Маленьким, меленьким, голеньким – убеги,

Спрячься под стеклышком в ямочке земляной,

Бабочкой мертвой, цветочком, травинкою под фольгой,

Пупсиком, куколкой, колечком из Луна-парка,

Выигрышем радостным, словно Парки

Девочкам не наткали будущих бед

Через десятки лет.

В вырытой впадинке, как в слюдяном гробу,

Девочки прячут сокровища и судьбу,

Пупса хоронят,  стелют перо воронье,

Клевера четырехпалый листок, счастья-беды глоток.

Бусину, главное, бусинку не забыть,

Смальты кусочек, и в виде зонтика сныть,

Фантик, обертку блескучую, шелковистый платочек,

Вышитый между строчек.

Сверху фольгу,  стекло бутылочное, но над ним –

Из травинок сухих серебристый нимб,

Гнездышко травяное, и ни гу-гу –

Никакому врагу,

 А тем более другу – хуже еще, чем врагу…

***

Когда от внезапного взрыва

Ей руку отбросит красиво

В тот кювет придорожный, где растет подорожник,

Который уже не поможет…

– Как живется тебе с одною рукой?

– Это словно не я, будто кто-то другой.

– Как живется тебе с воспаленной культёю?

– Я лелею ее, как больного котенка.

– Как же хлопаешь ты в ладоши?

– По коленке стучу, мой хороший.

И она научилась жить без руки,

И одною рукою печь пироги,

И доить козу, и стеречь беду,

И полоть лебеду в саду.

А рука прорастала сквозь сорняки,

Будто не было у нее руки,

И сквозь руку росла одолень-трава,

И была нестерпимая синева,

Пожелтевший лист, и небесный жар,

Словно небо врубило пожар.

Как рука болела ночами – вновь

Отрастая во сне, как бежала кровь

По давно истлевшим сосудам –

Говорить об этом не будем…

***

Если вас загнали в угол,

Можно превратиться в крысу,

Можно, отрастив присоски,

Как геккон, взбежать по стенке.

Можно ежиком, котёнком

Притвориться, можно в угол

Тараканом черным шмыгнуть,

Из-под тапка увернувшись.

Можно вылететь наружу,

Отрастив большие крылья,

Или маленькие – кто же

Разбираться будет, если

Ты летишь, от смерти скрывшись…

 

 

Как там небо?

Алексей Петрович ну как там небо

Как амброзия лучше чем Джонни Уокер

Повидали там ли Бориса и Глеба

Что Булата не встретили я просто в шоке

Нам без вас ху*во поймите это

Перестала светиться отсчёта точка

Наплевав на нас подкатило лето

И всё твёрже моя стала оболочка

Лёша знаешь такое вокруг творится

Впрочем и при тебе было вряд ли лучше

Что залиты кровью очки и лица

Рагнарёка страшней светит слово “Буча”

Да ты в курсе но сил нет у строчек с рифмой

Рассказать про это – не хватит взгляда

Алексей Петрович возьмём за гриф мы

Чтобы спеть заплакать завыть как надо

Как приличные люди в бессилье воют

Понимая что жизнь напрочь просвистели

Мы у той стены простились с тобою

Только нынче дошло что осиротели

***

Всю ночь шёл дождь, и чувство, что в аду,

Чуть стёрлось, притупилось, отлетело

И чайником на кухне просвистело:

«Прощай, моншер! Но я ещё приду».

И жжение в районе, где душа,

Сошло на нет, оставив только спазмы.

Мой мир, который был всегда прекрасным,

Мне показал лихие антраша…

А жизнь, хотя казалась неплохой,

Вдруг очутилась в долгосрочной коме,

Незрячей, как луна на переломе,

Как улица Зеленина – глухой.

Архангел где со ржавою трубой?

Ведь я всё жду. Уходит спирт из виски.

Когда вернут мне крылья из химчистки,

Надеюсь – воспарю я над судьбой.

Я вырвусь из оков библиотек,

И станет так, как вовсе не бывает —

«Старик, ты гений!» – и со мной шагает

Один Простой Хороший Человек.

***

Звёзд рассыпался горох,
Чтобы стала жизнь богаче.
Мирно рос чертополох
На задворках старой дачи.

Пылью ночь занесена,
Что пошлей, чем звук гитары,
И внизу блестит Луна
На осколках стеклотары.

Нет ни звука, ни окна
С лампой цвета изумруда,
Тишина царит одна
Словно божия причуда.

Разбежались кто куда
От кромешного бессилья.
Это было в день, когда
У меня забрали крылья.

Я не тот, и ты не та,
Посмотри же, сделай милость –
Тут когда-то пустота
Тишиною притворилась,

И приходится терпеть
Эту подлую подмену.
Опустилась в шахту клеть
Словно шприц в тугую вену.

Я забыл свои года.
Чтобы мне была ты рада,
И об этом тоже надо
Мне подумать иногда.

Мой дедушка

и 28 корзин

кошерного содержания

(из цикла «Доставая из памяти, или Были-небылинки». 

           История на Песах про «тюрьму народов»)

…Представляете, было время, когда даже про Первую мировую войну еще никто не знал – просто потому, что тогда ее еще не было. А когда говорили «идем на войну» или в газетах писали «театр военных действий» (ничего себе театр!), то имели в виду русско-японскую. Героический крейсер «Варяг», «наверх, вы, товарищи, все по местам!» и так далее. Впрочем, даже об этом, позже «прославленном в веках», подвиге еще тоже не слыхали в местечке над Днестром, откуда призывали в доблестную российскую армию моего, – тогда еще совсем молодого — дедушку, Айзика Абрамовича Горина.

То есть идеологической (впоследствии – политической) подготовки еще не было, отвечавших за нее политработников тоже, но в армию призывали исправно. Были, кажется, полковые священники. Но уж эти к дедушке совсем не касались, да и не нужны они друг другу были. Потому, что мой дедушка, как вы уже, наверное, догадались, был чистокровный еврей, как тогда говорили «лицо иудейского вероисповедания».

Вы, может, знаете, а может, и нет, но в «человеконенавистнической» царской России никто людей по национальностям не делил и «5-й графы» (в отличие от интернациональной, человеколюбивой и гуманистической советской власти) у них не было – не дал им этого счастья проклятый строй, обидел. Люди делились по тому, кто в какого Бога верит, то есть какого ты вероисповедания. От дедов и прадедов моего дедушки никого другого, кроме «лиц иудейского вероисповедания», на тот момент в нашем роду не было.

В общем, призвали из местечка 28 добрых молодцев «иудейского вероисповедания» и повезли «на сопки Маньчжурии». Невиданное для местечка дело: с самого крайнего запада империи на самый, что ни на есть, ее Дальний Восток. Ни фига себе! Это по нынешним временам, ежели по железнодорожной колее, больше недели, а уж тогда…

Как писал незабвенный очень талантливый антисемит Н. Гоголь: «Отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». Ну, конечно, «не три года», не надо зря наговаривать, но несколько месяцев – это точно. Тем более, чай, не пассажирский, не курьерский для начальства разного, а самый простецкий воинский эшелон; куда он денется? Что, без него война, что ли, закончится? А и закончится, так тоже не плохо…

Короче, едут они себе, едут, и тут начинают наши доблестно-добрые «иудейские» молодцы понимать, что весна уже за вагонными окнами, и дело потихоньку приближается к любимому еврейским народом празднику Песах! Ура! И все бы замечательно, но… Домашний припас, разумеется, давно кончился, а эти, конечно же, по-настоящему верующие (не то, что сейчас!) евреи за время дороги убедились, что контролеров кашрута в штате воинской команды нет, и то, чем их до этого потчевали, «кошер» мало напоминает. А если Песах, когда даже на обычный хлеб смотреть непристойно? Мясо, которым их со дня отбытия в эшелоне кормили, будем прямо говорить, в гойских документах не нуждалось. И так понятно.

Поначалу, – рассказывал дедушка, неловко чуть посмеиваясь воспоминаниям, – они как-то еще стеснялись, отворачивались, слово противное не упоминали, но… Хоть в миске и не «кошер», но есть-то хочется; что делать – стали привыкать потихоньку: молодой аппетит быстро расставил по местам необходимые параграфы воинского устава.

Но это – в дни обычные. А в Песах как? Песах – дело серьезное, это вам не шутка. Как быть? Голодать? Ну, знаете…  В любой армии (а в тогдашней царской с этим было особенно строго) отказ от пищи приравнивался к бунту. Знаменитый «Броненосец «Потемкин», кстати. примерно в те же дни с чего-то похожего и начался. Причем без всяких евреев, просто мясо было «с душком». А тут вообще…

В общем, эта дружная компания евреев-земляков подступила к моему дедушке и угрюмо спросила: «Айзик, что будем делать? Мы же на Песах ихнее есть не сможем…» Примерно так звучали в переводе с родного им идиша серьезные предостережения.

Почему они пришли именно к дедушке? Объясню: родители дедушки (мои прадеды, соответственно), владели магазином; вроде, самым большим или даже единственным в местечке, но за это я не ручаюсь. Потому дедушка ходил, как сказали бы сегодня, «в авторитете»: имеешь уважение – изволь соответствовать. К тому же он, в отличие от большинства участников памятной беседы, прилично знал русский.

В общем, куда было деваться? Народ требует! Да и дело важное! С Господом в прятки не играют. И дедушка пошел к командиру эшелона.

Командир эшелона (Встать! Смир-р-но!), полковник! Мама дорогая! Настоящий полковник! Полковник, сами понимаете, ехал в отдельном купе. А как бы вы думали? Дед объяснил дежурному офицеру, что у него дело государственной важности и, на его удивление, к полковнику пустили.

– Ну? – безразлично спросил немолодой усатый полковник, увидев неожиданно еврея в солдатской форме.

– Рядовой Горин, господин полковник, – представился дедушка по уставу. – Разрешите обратиться?

– Слушаю, – уже с некоторым вниманием сказал полковник.

– Виноват, господин полковник, но есть очень серьезный вопрос.

Полковник поднял глаза.

– Дело в том, – продолжал дед, – что приближается главный еврейский праздник Песах. И в эти дни нам нельзя кушать общую пищу, только свою. Не ругайте нас, мы ничего плохого не хотим. Но – права не имеем. Вера не разрешает. Евреи не могут нарушить запрет веры.

– Так уж и не могут? – ухмыльнулся полковник.

– Не могут, – подтвердил дедушка.

– Вот же жестоковыйное племя! – даже с некоторым оттенком уважения отметил полковник. – И что делать предлагаешь?

– Понимаете, господин полковник, у нас впереди Иркутск, там есть еврейские купцы. Таким ходом добираться туда недели две или около того. Как раз к празднику должны быть. Если вы разрешите и дадите мне дорожные документы, то я сяду в пассажирский поезд, доберусь до Иркутска раньше вас, достану, что полагается, и встречу наш эшелон со всем необходимым.

 

7 апреля

Любимый мой поруганный язык –

везде объект опаски и укора,

а дома – применяй его азы

с оглядкой на товарища майора.

Не зарастёт инверсионный след,

как не вмещает VPN мобила.

Болит во мне страна, которой нет.

Уже вторая. Я её любила.

Но нам нельзя ни дома, ни любви –

за них мы и наказаны войною.

Моё перо умеет так немного,

ему не переплюнуть паранойю

сторонников пиара на крови.

Нас не впервые предаёт страна,

но – не язык, его к святым причисли.

Язык живой, он слушается нас,

он, как ребёнок, впитывает смыслы.

Мы не успеем выяснить, кто прав –

и станем поголовно виноваты –

и есть за что! – со всех сторон собрав

презрение, бойкоты и блокады.

Казалось бы – беги, покуда цел,

в чужие города, в чужие храмы…

…В тревожном чемоданчике пробел –

ещё б тире и запятых два грамма.

 

 

 

 

Кто еще не взял  билет?

 

Сам я с города Нюёрка

Если вдруг не знает кто,

Есть у нас там в центре горка

Высотою метров сто.

А у горки той вершина

Метра два на полтора,

И с неё упал мужчина

Аккурат позавчера.

А спросите вы мужчину,

Интересно нахера

Он залез на ту вершину –

Не ответит нихера.

                 ***

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ СОЗДАНО МНОЙ

В более или менее

 и относительно трезвом уме.

Сообщаю, что опять поругался с женой,

Что двор наш по-прежнему весь в собачьем дерьме,

Что денег как обычно нет ни хрена,

А долгов при этом наоборот,

Что не сегодня завтра начнется война,

Поскольку враг по обыкновению стоит у ворот,

А мне как раз послезавтра идти к зубному врачу,

Если, конечно, малость помедлит враг,

Что страной управляет, но здесь промолчу,

А что говорить, когда ясно и так.

               ***

Тут на днях коронавирус,

По-научному COVID,

В огороде нашем вырос –

Духовит и плодовит.

С виду типа сельдерея,

А на вкус – так просто во!

По всему видать, евреи

Нам подбросили его.

Знать, они им в Израиле,

Не иначе, с пьяных глаз,

Всех арабов накормили

И теперь решили нас.

 

Там, в Москве

 

В Ленинграде я впервые оказался с бабушкой – лет в пять. Мы приехали под Новый год, рано темнело, поэтому Ленинград на долгие годы остался для меня ночным городом, залитым праздничными огнями. Я никогда не думал, что у нас столько родственников. Все они откуда-то меня знали, а бабушку называли по имени, как девочку. У каждого из них был свой запах. Они удивлялись, какой я большой, дарили конфеты и цветные карандаши. Пили чай с вареньем и, вспоминая далекую жизнь, то и дело промакивали глаза платочками. Они часто переходили на незнакомый язык, который, похоже, знали не хуже русского. «Азохнвэй, вэйз мир, зай гезунд», – то и дело восклицали они и покачивали головами. Бабушка объяснила мне, что на этом языке они говорили в детстве, когда жили на Украине. «До революции?» – спросил я.

Уже лет с семи-восьми на зимние каникулы в Ленинград меня стали отправлять одного. С собой мне давали лыжи,  на всякий случай к ним еще подвязывали клюшку. Вечером папа отвозил меня на Ленинградский вокзал, а утром дедушка Гриша встречал меня в Ленинграде уже на Московском. В те времена мысль о том, что со мной может что-то случиться в дороге, просто не приходила никому в голову. Если поезд приходил до открытия метро, мы с дедушкой шли пешком. Желтый свет фонарей чуть отодвигал обступавшую ночь, дедушка нес чемодан, я – лыжи. Мы шли заснеженными переулками, одни в пустынном городе. Атланты и кариатиды смотрели нам вслед; из подворотен, подвывая,  мела поземка. Я знал, что к концу нашего пути из-за поворота со стуком и звоном выскочит первый трамвай, а чуть раньше выйдут  дворники с лопатами и скребками.

 За тяжелой дверью парадного белела наполовину разрушенная мраморная лестница. По ней мы поднимались на второй этаж. Первое время я боялся дедушкиной квартиры – огромной, с шестиметровыми потолками, изразцовой печью, голландскими тарелками на стенах и армией фарфоровых статуэток в сервантах красного дерева. Она мне казалась чем-то вроде замка с привидениями. Проснувшись утром, я замирал в темноте, прислушиваясь к каждому шороху, пока бабушка Вера не поднимет тяжелые гардины.

 Дни моего пребывания в Ленинграде были расписаны заранее и распределены между родственниками – новогодние елки, музеи, театры и обязательное застолье вечером.  К моему приходу доставали редкие продукты, готовили угощения, на столе непременно стоял мой любимый форшмак.  К чаю пекли булочки с корицей, изюмом и другие сладости. (Не съеденное за столом нередко давали с собой в баночках с крышками). К середине каникул я уже немного уставал от настолько плотной культурной жизни и изысканного питания. И тут появлялся дядя Боря, родной брат папы. Он имел на меня особые права и забирал меня на несколько последних дней перед отъездом. Конечно, и там меня ожидал форшмак, домашняя буженина и новогодние  мандарины. Отличие было в другом. Единственный из моих ленинградских родственников дядя Боря жил не в центре, а на далекой окраине. Долгое время там даже не было метро.  И не в старинном доме, мало отличимом от дворца или музея, а в малогабаритной квартире на первом этаже блочной хрущевки. Там не было ни каминов, ни гардин, ни фарфора, ни фаянса. Даже столового серебра там не было.  Примерно так же мы жили и в Москве. Поэтому там мне было, так сказать, психологически комфортней.

В тот год всё было как обычно; я обошел всех родственников, выслушал все рассказы о войне, блокаде и эвакуации (и только муж тети Мани дядя Фима вспоминал как о самом счастливом времени свою жизнь в германском плену в Первую империалистическую), посетил все обязательные музеи (включая мой любимый Суворовский), несколько непременных елок (там давали сладкие подарки в бумажных сундучках) и спектакль про Швейка кукольного театра, где заведовала литературной частью тетя Лиля. Я поиграл в хоккей в Таврическом саду с внуком тети Маши Мариком Бенцманом, съездил с дядей Изей покататься на лыжах в Комарово, перечитал книги Кукаркина и Авенариуса про Чарли Чаплина. А еще я каждый день с кем-нибудь играл в шахматы и рисовал – акварелью и (чудесным приобретением) фломастерами.

  Я уже мысленно прощался с Ленинградом, как  вдруг вечером дядя Боря сказал, что позвонил папа: на днях надо будет переезжать в новую квартиру (наш новый кооперативный дом наконец построили), да еще бабушка опять попала в больницу. В общем, в Москве сейчас как-то не до меня, поэтому я пока остаюсь в Ленинграде, а чтобы я не отстал, меня на время сдадут в какую-нибудь местную школу.

Во всех случаях это означало продолжение каникул. Я даже обрадовался. Я всегда любил события, происшествия и приключения.

Дядя Боря сходил в ближайшую школу и легко обо всём договорился. Тетя Валя погладила мне брюки, на меня надели синюю кофту с белыми полосками, дали старый дядькин портфель, – и уже через пару дней я стоял перед новым классом. Юная учительница, разительно отличающаяся от нашей заслуженной Веры Сигизмундовны, быстро представила меня классу, объяснив мое появление «семейными обстоятельствами».    Я сел за пустующую парту, достал новенькие тетрадь, пенал и коробку фломастеров.

На следующей перемене меня обступили одноклассники. Некоторое время меня рассматривали молча, как зверя в зоопарке. Наконец раздался первый вопрос:

– А у вас что там, в Москве, можно в школу без формы ходить?

   Я сказал, что нет, без формы в Москве ходить нельзя, и что моя школьная форма как раз в Москве и осталась.

– Не покупать же вторую! – поддержал меня еще кто-то.

– А чего ты в Москву к себе не едешь, что это еще за обстоятельства такие? – поинтересовался какой-то хмурый мальчик.

Я объяснил: новая квартира, бабушка в больнице.

– Ловко! – неодобрительно отозвались в толпе.

– Хорошо, – никак не могли успокоиться мои новые товарищи. – А тут-то ты чего делал?

– Отдыхал, – сказал я и сразу почувствовал, что меня не поняли.

– Ишь ты! А отчего это ты так устал?

– А вы что, не отдыхаете на каникулах, никуда не ездите?

– Так это летом – в пионерский лагерь или к бабке в деревню.

– Ну, вот! – сказал я.

– Чего вот?! Это совсем другое дело – там речка, велик, пацаны знакомые…

– А здесь – музеи… – неловко начал я.

– Музеи? – не поняли меня.

Я почувствовал, что отношение ко мне меняется в худшую сторону…

– А какие у нас тут музеи? Вот у вас там, в Москве, Кремль, эта, как ее, Царь-пушка…

Похоже, мои новые одноклассники и мои ленинградские родственники проживали в разных городах. Ленинград всегда казался мне культурной столицей страны. Здесь же, похоже, этого не знали; меня окружали жители глухой провинции, если не вовсе дыры.

 – А у вас – Эрмитаж, Русский музей, музей Суворова… – попробовал я открыть глаза ленинградцам.

– Вообще-то, в Эрмитаже мы были – ходили в третьем классе, – вспомнил кто-то. – У нас тогда еще Васькин на обратной дороге чуть под трамвай не попал.

Всё равно на меня уже смотрели, как на больного.

И тут кто-то заметил фломастеры у меня на парте.

– Это чего такое, фломастеры, да?

– Фломастеры, – подтвердил я.

Столпившиеся вокруг меня жители города на Неве сокрушенно молчали, переживая увиденное.

В нашем классе фломастеры водились у двух девочек – Драновой и Петровой. У Драновой родители работали в торгпредстве в Японии, а у Петровой, похоже, были просто шпионами – они жили в Англии и их никто никогда не видел. А еще фломастеры появлялись у тех, кому они их подарили. Поэтому Дранову и Петрову часто приглашали на празднования дней рождения (Петрова, правда, вскоре перешла на полиэтиленовые пакеты с картинками и надписями по-английски).

В  этом классе, похоже, про фломастеры слышали, но ни у кого их, конечно, не было.

– Ух, ты, – сказала какая-то девочка, – вот бы попробовать…

– А у вас там, в Москве, чего – у всех фломастеры есть?

Я задумался, как ответить, но тут же получил еще один вопрос.

– Слышь, а у тебя, может, и джинсы есть?

– Есть, – неожиданно сказал я, не успев сам себе удивиться.

– Американские, да? – не унимался любопытный.

– А какие еще?! – ответили за меня.

– А откуда? Отец, наверное, привез?

Обратной дороги не было, я кивнул.

– А часто он у тебя в загранку ездит?..

Слава Богу, прозвенел звонок. Начался урок математики. Я удивился серьезности, с которой здесь относились к учебе. В нашем классе унижаться из-за оценки означало навсегда потерять лицо. А здесь… Не решивший у доски задачу громила всерьез просил учительницу не ставить ему двойку и обещал прийти после уроков. Более того, за него вступились одноклассники.

– Не ставьте ему два, а то его отец прибьет. Он и так со смены на рогах приходит и всех на уши ставит…

Удивляло и многое другое. Хулигана Вербицкого, разбившего на перемене нос отличнику Козлову, всерьез назвали зверем. («Ты, Вербицкий, не пионер, а зверь», – дословно сказал председатель совета отряда Витя Артемьев). Ко всему прочему мои новые товарищи отличались пугающим законопослушанием. В нашем (московском) классе сменную обувь, как правило, приносили (без этого не пускали в школу), но до последней возможности старались  не надевать. (Мы всегда и во всём стояли на страже своей privacy). Здесь же ученики безропотно переобувались в «сменку», причем  сменной обувью часто служили копеечные чешки или домашние шлепанцы.

Родители моих новых одноклассников часто работали в какую-то «ночную». Родителей здесь, кстати, называли не  мама и папа, а мать и батя (если не вообще – маманя с батяней). Меня сразу же назвали «москвич» (мне, честно говоря, казалось, что это слово, как, скажем, и «запорожец», больше подходит для обозначения автомобиля). «А вы москвича спросите… Пусть москвич скажет», – то и дело раздавалось в классе. Учительница пыталась с этим бороться и напоминала всем о моем имени, но и сама часто называла меня «москвичом», правда, неизменно добавляя «наш»: «А что скажет (думает) наш москвич?»

Мне действительно то и дело удавалось сказать последнее слово истины. На первом же уроке математики я смог решить задачу, показавшуюся сложной даже самой учительнице (о том, что точно такую же незадолго до моего отъезда мы разобрали дома с папой, я говорить не стал). Но лучше всего это получалось на уроках литературы. Ленинградцы невероятным образом  путали Пушкина не только с Лермонтовым, но и с Некрасовым, плохо и мало читали, затруднялись с пересказом и с истолкованием литературных сюжетов. Моим успехам никто не удивлялся: понятное, дело – москвич! Вскоре мне и самому стало казаться, что всё это не случайно, раз я учусь в Москве, да еще в специальной  (французской) школе.

Ко мне подсел отличник Козлов – перенимать опыт. Козлова, правда, скоро погнали: «Хорош борзеть, Козел, ты и так – отличник!». За право сидеть со мной выстроилась целая очередь. Не последнюю роль в этом играли и фломастеры. Особенно яростная борьба шла перед контрольными. Учительница почему-то не вмешивалась, может, и ей я казался кем-то вроде ее случайного помощника. По ее просьбе я стал заниматься после уроков с отстающими.

Я вдруг окунулся в совершенно новую жизнь. Я и в Москве был не последним человеком в классе, но стремительность моего восхождения в Ленинграде превосходила всякое представление о социальном успехе. Меня тут же выбрали в совет отряда (учительница, правда, напомнила, что я, к сожалению, в их классе не навсегда). Уже через пару недель я стал кем-то вроде «смотрящего» в тюремной камере или третейского судьи при синагоге. Моего внимания искали председатель совета отряда Артемьев, отличник Козлов и хулиган Вербицкий.

 

       За край объектива

  ***

что хочет человек и что он ждёт,

когда внутри него уже не жжёт,

а звякает негромко, равномерно,

как пряжка на моем ремне, наверно,

– что видит он, когда он видит дом

над лесом и рекой, окно, и в нём

себя, рукой дрожащей чашку чая

сжимавшего,  затем что жизнь такая,

что вот она – а завтра её нет,

потом он выключает в доме свет,

и дерево придвинулось вплотную –

затем что жизнь отверстие в иную,

где тот же снег висит на волоске

тобой ещё не тронутой тоске

***

как подлинно, как зримо всё живое

ранение природы ножевое

как этот алфавит похож на лес

и как болит во мне его надрез

— вот птица недалёкого полёта

как будто перетаскивает что-то

с той стороны на эту и обратно,

а время желторото и всеядно

гнездо себе где хочет, там и вьёт,

а птица в клюве жизнь свою несёт

***

                                                         А. Б.

вот и зима, и земля из-под ног

столбики света роняет на воздух

чёрный по небу скользит поводок

тянет состав электричка на отдых

— нет ничего и не надо жалеть,

кроме трамваев твоих перезвона,

царских орлов почерневшая медь

лишняя тяжесть на лодке харона —

снегом засыпан вокзальный казан,

мир замирает на ножке штатива

только один дребезжащий стакан

едет и едет за край объектива