Материалы "Артикля" зачастую неожиданны, неизменно концептуальны и устойчиво ламинарны. Но главное — это всегда хорошая литература!
Давно не молодая
Еврейская шпана
От хохота рыдая
Хмелеет без вина
Хотя и не безвинна
Зато себе верна
До вора и раввина
Дистанция равна
Пускай бедой пугают
Безумные врачи
Глумятся попугаи
И каркают грачи
Пусть борода седая
Да ночью не до сна…
Идёт немолодая
Еврейская шпана!
18 ноября 2016 г.
М-ва
Видеоклип песни «Я иду по листопаду»:
Выхожу из полузабытья:
чуть нытья колена на погоду,
чуть питья – и это не про воду,
чуть необъяснимого чутья…
Как-то ни туда и ни сюда –
да, невосполнимая пропажа…
Все же не хватает антуража,
чтоб была действительно беда.
Да какая, собственно, беда,
если то же море, то же солнце
и вполне приличная еда,
и сеанс незыблемый в оконце –
девка загорает без стыда.
«Говоришь, сама ушла? И нахер! –
изрекает Додя-парикмахер
во клубах пэлмэлоловой махры. –
Мы им это… не хухры-мухры».
2016
613
1.
Аз есмь не мета и не пост
и никакой не авангард,
но обязательный, как ГОСТ,
но обаятельный, как старт,
как после «А» сказавший «Б»
наследник вольтовой дуги,
хоть режьте вены на себе
или хоть горла на других
среди взрывающихся мин,
а я – за мир,
который волею Его
вокруг меня со всех сторон,
где я опять после всего,
как до всего, конечно, Он,
никем пока что не прощен –
конечно, Он – а кто еще?
2.
Как поразительно удобно:
все, что живое, то съедобно
и годно для пищеваренья
с чисто научной точки зренья
на первый и последний взгляд –
ну чем, казалось бы, не лад?
Но с точки зрения кашрута –
а это та еще скрижаль –
не все так радостно и круто,
как нам хотелось бы – а жаль.
3.
Ну Кто еще отнюдь не всуе,
пречистый, как на складе бязь,
мог, перед ближним не пасуя,
земных наук не убоясь,
не всю материю живую
включить в цепочку пищевую
и удержать при этом трон?
Конечно же, не фараон.
4.
На голове стоит пророчица
и пробует сосредоточиться,
а в том, что это не получится,
убеждена ее попутчица,
и ведь не даром: ход пророчества
предполагает одиночество.
5.
Где зуб за зуб, за око – око,
там никому не одиноко.
Весна врывалась в дверь открытую,
Повисли соловьи над лесом,
И ветер весело насвистывал
Забытую за зиму песню.
И пахли, забываясь пламенно,
На тонких ножках, как впервые
У каждой придорожной впадины
Простые маки полевые.
И наливаясь, как озимые,
душа в стремленье лип коснуться
меняла сапоги резиновые
на крылья бабочек капустниц.
Писал апрель такими красками,
Такою первозданной силою,
Что чувствовал себя лишь пасынком
Поэт и плакал… от бессилья.
автор фотографии- Наталия Вересюк (г.Одесса).
Волокут Перуна, ох, волокут, слышен рокот вод.
Перуна бросают в Днипро головой вперёд.
Он плывёт, что твоё бревно, обратив к облакам
плоский раскосый лик, вызолоченный ус.
Он и есть бревно, но сумел сохранить народ,
который пришлые греки прибрали к рукам.
По головам греков, аки посуху, грядёт Иисус.
Огромный крест стоит на зеленом холме.
Перун плывёт, и вот что у него на уме,
вот что у него на поганом, на деревянном уме:
«Крест тоже дерево. Два бревна.
Дивиться нечему. Эта страна
привыкла кланяться дереву, камню. Грома раскат
людей повергает в дрожь.
Дрожь порождает ложь.
Ложь у них нарасхват.
Любую правду перетолкуют в ложь.
Я был елдак, торчащий из выпуклости земной.
Смотри, Преемник, что стало со мной.
Я хранил народ и Ты сохранишь народ.
Но настанет и Твой черёд, ох, настанет и Твой черед.»
Перун плывёт, и толпы неверных чад
глядят с холмов, и кричат, кричат,
галдят с холмов и кричат: «Давай,
выдыбай, Перуне, Боже, давай, выплывай!»
Запрокинув лик к темнеющим, закипающим небесам,
Перун выплывает, Днипро течёт по златым усам,
гремит на порогах, охватывает острова,
по которым волнами ходит высокая, высохшая трава.
ЭКСКУРСИЯ
Несбыточных в плену воспоминаний,
по стенам безысходных галерей
пейзажи и портреты… домик няни
и Пушкин в ссылке после лагерей.
Какой-то холм… должно быть, городище
Воронич, а вдали – Воронеж: там
бомжует со своей подругой нищей
воздухокрад отпетый Мандельштам.
От города Платонова – к Платону:
в поэтах государству нет нужды! –
поэтому их гонит, как Латону,
и жаждою пытает у воды.
Ведь знает, до чего договориться
они способны, дай лишь волю им!
И ни о чём нельзя договориться –
столь чужды отношеньям деловым!
Иные связи в языке и в жизни
установив, несбыточных в плену
воспоминаний о другой отчизне,
они времён срывают пелену.
Из глубины банального пейзажа
кусты навстречу выбегают к ним,
втемяшивая: собственность есть кража
и превращаясь в анархисток-нимф.
Вот и Овидий… Ведь любая ссылка
на прошлое о том же говорит,
мрак раздвигает зрением затылка,
для будущего ищет алгоритм.
От сотворенья до армагеддона
все чаянья стекаются туда,
где ловится из чистого прудона
рыбёшка золотая без труда.
А время что? Туман… Всё не об этом
стрекозы над поверхностью кружат.
И разве можно доверять поэтам?
Для них везде распахнут настежь ад.
Айдесскою прохладой манит пекло.
Обманываться рады – вскользь, несбы-
точных в плену воспоминаний, бегло
водя по строчкам собственной судьбы.
Никого с собою не беру,
Захожу в сентябрь дорожкой узкою,
Нити паутины на ветру,
На пеньке бутылочка с закускою.
Тут уж ни прибавить ни отнять,
Все слова — сплошная околесица.
Разлита в природе благодать –
Вся природа на девятом месяце.
Над рекой висит табачный дым,
Да какой там дым, туман недвижимый.
Серый воздух, вставши от воды,
Угрожает листопаду рыжему.
Рюмку запотевшую допью,
И налью восьмую, полон смелости.
Я себя совсем не узнаю
В этой желтизне и в этой серости.
Вот он мир. Возьми же и владей —
Где скрипит лесина хриплой ноткою,
Где вокруг, спасибо, нет людей,
Где лечу свои обиды водкою.
Всё, спокойно. Хватит умирать.
Кто от пустяков подобных бесится?
Посмотри, какая благодать –
Вся природа на девятом месяце.
фотография Евгении Черненьковой
ВОЛК
Кончил смену. Кинулся от заводской проходной к остановке. Поспеть бы до «Полежаевской»: одному в районе Магистральных и до полуночи-то не желательно ходить. Стою, автобус подгоняю сигаретой. Бесполезно. Едва покинул остановку, со стороны автостоянки налетела собачья стая. С вожаком спорил на самом древнем наречии. Выстрелил в него окурком. Не попал, но разлетевшиеся по асфальту искры остановили его. Мгновения оказалось достаточно, чтобы опрокинуть, погнать стаю. Переждал под фонарем и двинулся дальше. Горло с непривычки было подрано звериным рычанием. Возвращение к человеческой речи стоило мне девяти дней немоты. И все это время я был волком, без имени, без стаи, — но с душою победителя.
..А музыка — зелёненький цветок
На белом шёлке, парусное платье,
Не парусина, нет, но шепоток,
Но шелкопряд, но нежное объятье
Летучих нитей, прячущих крыла:
Чтоб в коконе душа созреть могла.
…Ах, камушки, ах, бисеринки, ах,
Игра с водой, текучий, струнный рокот,
Крылатый всплеск и мотыльковый взмах,
И горловой, кровавый, нежный клёкот —
Что в нас трепещет, чем взрастаем мы,
Какою песней слышимся из тьмы,
Какой мелодией взлетаем к свету?
Да будет скорбь, я нынче говорю —
И музыку печальную творю.
Да будет скорбь — для нас иного нету.
И расцветают чёрные цветы,
Гранат и мак растут из темноты.
Как Рембо — завязать навсегда
со стихами,- забыть и забыться,
чтобы только: корабль и вода
и матросов похмельные лица.
Озарение? Боже ты мой!
Озарение — грудь эфиопки,-
нечто среднее — между хурмой
и «Клико», вышибающей пробки.
Небожитель и негоциант,-
путешественник на карусели,
умирать возвратившийся Дант,
в госпитальном кромешном Марселе.
Как Рембо, говоришь? Говори.
Поливай и окучивай грядки,
тиражируя скуки свои
на шестом и бесславном десятке.