Материалы "Артикля" зачастую неожиданны, неизменно концептуальны и устойчиво ламинарны. Но главное — это всегда хорошая литература!
Весна врывалась в дверь открытую,
Повисли соловьи над лесом,
И ветер весело насвистывал
Забытую за зиму песню.
И пахли, забываясь пламенно,
На тонких ножках, как впервые
У каждой придорожной впадины
Простые маки полевые.
И наливаясь, как озимые,
душа в стремленье лип коснуться
меняла сапоги резиновые
на крылья бабочек капустниц.
Писал апрель такими красками,
Такою первозданной силою,
Что чувствовал себя лишь пасынком
Поэт и плакал… от бессилья.
автор фотографии- Наталия Вересюк (г.Одесса).
Волокут Перуна, ох, волокут, слышен рокот вод.
Перуна бросают в Днипро головой вперёд.
Он плывёт, что твоё бревно, обратив к облакам
плоский раскосый лик, вызолоченный ус.
Он и есть бревно, но сумел сохранить народ,
который пришлые греки прибрали к рукам.
По головам греков, аки посуху, грядёт Иисус.
Огромный крест стоит на зеленом холме.
Перун плывёт, и вот что у него на уме,
вот что у него на поганом, на деревянном уме:
“Крест тоже дерево. Два бревна.
Дивиться нечему. Эта страна
привыкла кланяться дереву, камню. Грома раскат
людей повергает в дрожь.
Дрожь порождает ложь.
Ложь у них нарасхват.
Любую правду перетолкуют в ложь.
Я был елдак, торчащий из выпуклости земной.
Смотри, Преемник, что стало со мной.
Я хранил народ и Ты сохранишь народ.
Но настанет и Твой черёд, ох, настанет и Твой черед.”
Перун плывёт, и толпы неверных чад
глядят с холмов, и кричат, кричат,
галдят с холмов и кричат: «Давай,
выдыбай, Перуне, Боже, давай, выплывай!»
Запрокинув лик к темнеющим, закипающим небесам,
Перун выплывает, Днипро течёт по златым усам,
гремит на порогах, охватывает острова,
по которым волнами ходит высокая, высохшая трава.
ЭКСКУРСИЯ
Несбыточных в плену воспоминаний,
по стенам безысходных галерей
пейзажи и портреты… домик няни
и Пушкин в ссылке после лагерей.
Какой-то холм… должно быть, городище
Воронич, а вдали – Воронеж: там
бомжует со своей подругой нищей
воздухокрад отпетый Мандельштам.
От города Платонова – к Платону:
в поэтах государству нет нужды! –
поэтому их гонит, как Латону,
и жаждою пытает у воды.
Ведь знает, до чего договориться
они способны, дай лишь волю им!
И ни о чём нельзя договориться –
столь чужды отношеньям деловым!
Иные связи в языке и в жизни
установив, несбыточных в плену
воспоминаний о другой отчизне,
они времён срывают пелену.
Из глубины банального пейзажа
кусты навстречу выбегают к ним,
втемяшивая: собственность есть кража
и превращаясь в анархисток-нимф.
Вот и Овидий… Ведь любая ссылка
на прошлое о том же говорит,
мрак раздвигает зрением затылка,
для будущего ищет алгоритм.
От сотворенья до армагеддона
все чаянья стекаются туда,
где ловится из чистого прудона
рыбёшка золотая без труда.
А время что? Туман… Всё не об этом
стрекозы над поверхностью кружат.
И разве можно доверять поэтам?
Для них везде распахнут настежь ад.
Айдесскою прохладой манит пекло.
Обманываться рады – вскользь, несбы-
точных в плену воспоминаний, бегло
водя по строчкам собственной судьбы.
Никого с собою не беру,
Захожу в сентябрь дорожкой узкою,
Нити паутины на ветру,
На пеньке бутылочка с закускою.
Тут уж ни прибавить ни отнять,
Все слова — сплошная околесица.
Разлита в природе благодать –
Вся природа на девятом месяце.
Над рекой висит табачный дым,
Да какой там дым, туман недвижимый.
Серый воздух, вставши от воды,
Угрожает листопаду рыжему.
Рюмку запотевшую допью,
И налью восьмую, полон смелости.
Я себя совсем не узнаю
В этой желтизне и в этой серости.
Вот он мир. Возьми же и владей —
Где скрипит лесина хриплой ноткою,
Где вокруг, спасибо, нет людей,
Где лечу свои обиды водкою.
Всё, спокойно. Хватит умирать.
Кто от пустяков подобных бесится?
Посмотри, какая благодать –
Вся природа на девятом месяце.
фотография Евгении Черненьковой
ВОЛК
Кончил смену. Кинулся от заводской проходной к остановке. Поспеть бы до «Полежаевской»: одному в районе Магистральных и до полуночи-то не желательно ходить. Стою, автобус подгоняю сигаретой. Бесполезно. Едва покинул остановку, со стороны автостоянки налетела собачья стая. С вожаком спорил на самом древнем наречии. Выстрелил в него окурком. Не попал, но разлетевшиеся по асфальту искры остановили его. Мгновения оказалось достаточно, чтобы опрокинуть, погнать стаю. Переждал под фонарем и двинулся дальше. Горло с непривычки было подрано звериным рычанием. Возвращение к человеческой речи стоило мне девяти дней немоты. И все это время я был волком, без имени, без стаи, — но с душою победителя.
..А музыка — зелёненький цветок
На белом шёлке, парусное платье,
Не парусина, нет, но шепоток,
Но шелкопряд, но нежное объятье
Летучих нитей, прячущих крыла:
Чтоб в коконе душа созреть могла.
…Ах, камушки, ах, бисеринки, ах,
Игра с водой, текучий, струнный рокот,
Крылатый всплеск и мотыльковый взмах,
И горловой, кровавый, нежный клёкот —
Что в нас трепещет, чем взрастаем мы,
Какою песней слышимся из тьмы,
Какой мелодией взлетаем к свету?
Да будет скорбь, я нынче говорю —
И музыку печальную творю.
Да будет скорбь — для нас иного нету.
И расцветают чёрные цветы,
Гранат и мак растут из темноты.
Как Рембо – завязать навсегда
со стихами,- забыть и забыться,
чтобы только: корабль и вода
и матросов похмельные лица.
Озарение? Боже ты мой!
Озарение – грудь эфиопки,-
нечто среднее – между хурмой
и “Клико”, вышибающей пробки.
Небожитель и негоциант,-
путешественник на карусели,
умирать возвратившийся Дант,
в госпитальном кромешном Марселе.
Как Рембо, говоришь? Говори.
Поливай и окучивай грядки,
тиражируя скуки свои
на шестом и бесславном десятке.
Не печалься и не беспокойся,
это облако просто плывет,
это тянутся ивы с откоса
к дождевому ручью у ворот.
Это солнце упало на лица
и скользит по перилам моста,
и сидит на перилах синица
ярко-розовая до хвоста.
Это просто река втихомолку
перевозит сырые огни,
это жизнь пролетела и только,
прошептала свое «извини».
Ничего, что вымокла дорога,
Что друзья забыли обо мне,
Что луна задумчиво и строго
На меня глядит, застыв в окне.
Это правда. В рощах листья тают,
Сыплет дождь на поздние стога.
День уже заметно убывает.
Каждая минута дорога.
1957