Отдельные люди
Наверное, в любое время и в любой системе существуют такие люди: ценящие свою свободу превыше всего на свете и неспособные влиться в нормальный социум, жить, «как все».
Я – обычная, как все, но тоже считаю свободу высшей ценностью, поэтому люди свободные мне всегда были интересны, – и повезло с такими повстречаться. Происходило это в застойные годы в несвободной стране Россия, в условиях, когда свободным людям особенно трудно: они ищут нишу, в которой могут спрятаться от всеведущего ока государства и жить по-своему. Это удается не всем, а иногда за найденную нишу приходится платить высокую цену.
Встречам с такими людьми посвящены мои зарисовки с натуры, предлагаемые читателю.
Женя и Женечка
«Встретимся у фонтана», – это мы с подругой договорились сходить вместе в Эрмитаж. Подруга опаздывала, я торчала возле Эрмитажного фонтана – а это уже, согласитесь, располагает к романтике. Вот ко мне и подвалил лохмато-бородатого вида молодой человек (мне, 14-летней, он показался взрослым дядькой – но сейчас я думаю, что он был молод) и начал петь мне в уши, что он художник и хочет написать мой портрет. «Приходи в мастерскую, – сказал он, записывая адрес, и жарко зашептал, – любишь искусство? Тогда приходи!»
Я была в сомнениях: конечно, юной дуре хотелось быть запечатленной настоящим художником, но художник ли он на самом деле или проходимец – непонятно. Маму спрашивать бесполезно: она, конечно, скажет, что проходимец, нельзя к нему ходить. Но вечером пришла в гости мамина подруга Галя, которая разбиралась в теме – она дружила со многими художниками андеграунда, – и я решила спросить у нее.
Когда я дошла в рассказе до последней фразы, Галя чуть со стула не упала от хохота. «Что, так и сказал? Любишь искусство – тогда приходи?» Я подтвердила: «Так и сказал. Думаете, он не художник?» – «Конечно, художник! Только художник мог просвистеть вот это вот “любишь искуссство”. Уверена, что художник». «Так мне пойти?» «Ни в коем случае!!! Будет приставать!»
В порядке компенсации Галя предложила взять меня к своему другу – художнику Михнову-Войтенко. Я, конечно, с восторгом согласилась, фамилию эту я знала, хотя картин его никогда не видела – трудно было их увидеть, если не быть вхожей в артистические круги, а я не была. Галя рассказала, что он тяжелый алкоголик (участь многих художников андеграунда 70-х): запойно пил месяц-два – потом так же запойно работал, надо было ловить короткий промежуток между этими двумя состояниями, чтобы с ним повидаться. Как я поняла позже, визит не был просто данью дружбы: Галя везла к нему покупателей, меня прихватили заодно.
Сначала нас встретила мама художника. Мне показалось, что она не совсем в себе: она говорила безостановочно, бесконечно убеждая нас, что ее сын Женя гений, хотя мы не спорили, – сейчас я думаю, что у бедной женщины был тяжелый невроз, что неудивительно при ее жизни. Потом из соседней комнаты вышел сам художник: борода, изможденное лицо, глубоко запавшие глаза, он показался мне глубоким стариком (ему было сорок с небольшим). Первым делом поставив пластинку и включив негромкую музыку – кажется, это был Бах, – он начал показывать свои богатства. Я и сейчас не всегда понимаю абстрактное искусство, а тогда тем более ничего не понимала, поскольку мое образование ограничивалось классикой, – но в живопись Михнова влюбилась сразу и бесповоротно.
Это было какое-то доселе неведомое волшебство: видишь абсолютно абстрактную картину, начинаешь всматриваться, и постепенно много-много маленьких закорючек закручиваются в сюжет, полотно оживает на глазах, возникает передний и задний план, потом еще несколько завораживающих сюжетов в разных точках пространства картины… и вот вся она как будто начинает звучать, подстраиваясь под Баха – не знаю, работы ли Михнова такие особенно музыкальные, или любую абстрактную живопись лучше смотреть под музыку? Галя, специально для меня, спросила про технику письма, Михнов с удовольствием объяснял, как выписываются эти закорючки, какими сложнейшими приемами достигаются разные эффекты. («Теперь ты видишь, – сказала Галя, – что советская пропаганда врет, когда говорит, что абстрактные картины рисуют, помахав по холсту хвостом осла?» – впрочем, во вранье отечественной пропаганды я уже тогда не сомневалась.) Потом пошли папки с графикой (Михнов, конечно, отчаянно нуждался в деньгах и старался показать покупателям как можно больше), в каждой папке – десятки работ, все заботливо оформлены, подклеены, подписаны, разложены по темам… «Это все Женечка, – с восторгом сообщила мама, – она все разобрала, привела в порядок, каталогизировала, представляете, какая это была работа? А вот и она сама!»
В комнату вошло какое-то почти неземное существо: высокая худая девушка с тонкими руками, длинными белыми волосами и лицом почти таким же белым, как волосы – мне показалось, что она то ли сошла с полотен Борисова-Мусатова, то ли вышла из подземелья Синей Бороды. «Это наша Женечка! – провозгласила мама и опять начала безостановочно тараторить, теперь про Женечку: какая она чудесная, какую огромную работу она проделала всего за два года жизни с Женей, ведь раньше живопись валялась по всей квартире в жутком беспорядке, а Женя теряет интерес к картине сразу, как только заканчивает ее писать. Действительно, громадность ее трудов впечатляла.
Покупатели выбрали две графические работы, заплатили сто двадцать рублей, все остались довольны. После этого я некоторое время носилась с идеей продать нашу семейную реликвию – маленького Айвазовского – и на вырученные деньги купить картину Михнова. Я даже сходила в Русский музей (были сомнения, что это на самом деле Айвазовский) – там мне подтвердили подлинность и предложили купить за… сто двадцать рублей. Мама сказала, что за такую цену Айвазовского не отдаст, а других денег у нас на картины не было, поэтому идея осталась нереализованной; мне до сих пор жалко, тем более что я теперь в Израиле, Айвазовского за границу не вывезти, так что он лежит в шкафу питерской квартиры и ждет лучших времен.
Спустя много лет в руки попалась книжка с воспоминаниями друзей Михнова, из которой я узнала, что с Женечкой он в конце жизни расстался (а конец был, конечно, довольно скоро, алкоголизм не способствует долголетию), умер внезапно, завещания не оставил, все наследие досталось сводной сестре, с которой художник при жизни не общался, Женечке не осталось ничего – даже те картины, которые он ей подарил, забрала сестра.
Еще одна заочная «встреча» случилась спустя много лет: в разговоре о художниках друг рассказал, как, занимаясь покупкой жилья, он пришел смотреть какую-то квартиру – и обомлел: все стены оказались увешаны потрясающими абстрактными картинами! «Я сразу понял, что художник – гений, хотя понятия не имел, кто это, и вообще обычно не очень люблю абстрактную живопись». Что же оказалось? – конечно, это была квартира той самой сестры, которая распродает понемногу работы брата и на это живет. Впрочем, это тоже было уже сколько-то лет назад, так что жива ли сестра и где теперь те работы, не знаю.
Мой дядя-физкультурник
Были у меня три дяди, все классные: высокие, веселые, шумные, со звучными голосами. Когда они садились с дедом петь – ох, был хор! Запевал дед басом, за ним – старший брат роскошным бархатным баритоном, следом два младших тенорами, и все это – с большим чувством, благо темперамента у всех четверых было не занимать. Старший брат, дядя Волик, был моим любимцем: если всем братьям было много дано – неуемной энергии, обаяния, таланта, то ему всего – полной ложкой.
Мое любимое воспоминание детства: бабушка садится за пианино, дядя Волик встает рядом – и начинается праздник музыкальной страсти. «Я помню все. Но ты! Ты помнишь ли?!!» – вся сила страдания и осуждения вложена в этот вопрос, соседи по коммуналке на улице Рубинштейна на цыпочках стекались к нам в комнату и замирали в почтительном молчании, а соседи по дому открывали окна, чтобы лучше слышать. Ему бы не в коммуналке на Рубинштейна петь, а на сцене Кировского театра (нынешняя Мариинка, кто не помнит), и ведь была такая возможность! Всю войну дядя пропел в армейском хоре, а по возвращении пошел поступать в Консерваторию. Когда он спел, комиссия аж прослезилась, председатель пожал руку юному дарованию: «Берем без экзаменов!» Но оказалось, что дядя из-за войны не успел окончить школу. «Не беда, – сказали ему, – получишь аттестат, через год приходи», – что дядя и сделал, но через год без экзаменов уже не брали, а экзамены он завалил, а поступать еще через год уже не получилось…
Cherchez la femme – в случае дяди Волика не пустая фраза. Все три дяди были неравнодушны к женскому полу, но дядя Волик был женат только официально шесть раз, не считая жен промежуточных, неофициальных. При этом он однажды гордо сообщил маме, что в жизни ни разу никому не изменил! Влюбившись, всегда уходил от одной женщины и приходил к следующей. Причем каждый раз забирал с собой только чемодан личных вещей: кодекс чести гласил, что надо все оставить бывшей жене и начать жизнь с чистого листа (и не потому, что сам уходишь: так же поступил и средний дядя, которого выгнала жена).
Вообще все дяди были какие-то детски наивные и благородные, в духе рыцарских романов, включая поклонение «прекрасной даме», а дядя Волик, по иронии судьбы, еще фехтование преподавал студенткам Художественного училища, где и нашел свою последнюю жену, на тридцать пять лет моложе. А первую пассию он привел в отчий дом еще в школе, со словами: «Мама, папа, это Лена, ей негде жить». Мама с папой покряхтели, но куда деваться? Деда, преподававшего в университете марксизм-ленинизм, вызывали в партком и выясняли, что за аморалка творится в семье партработника. В результате их оставили в покое, но семейной идиллии тогда помешала война, а вскоре после войны появилась новая пассия, надо было зарабатывать – готовиться к экзаменам в Консерваторию было некогда…
В итоге дядя Волик сделался физкультурником – и своим роскошным баритоном командовал старушками в группах здоровья в Летнем саду: «Раз-два, сели, встали»; рубль в час – и никаких забот. Пока старушки приседали, дядя, в трениках, которые ничуть не принижали царственной осанки, прохаживался рядом, время от времени парой изящных жестов показывая, как выполнять упражнение; старушки были от него без ума. От дяди я узнала, что женщины не всегда преуменьшают свой возраст, после семидесяти начинают кокетливо преувеличивать: «Мне уже семьдесят четыре, а я вон как приседаю!» Впрочем, молодые студентки-художницы тоже дядю обожали, я была свидетельницей, поскольку сама, школьницей, ходила по блату в его фехтовальную секцию и работала невольным «осведомителем», слушая в раздевалке восторги девушек по поводу харизматичного тренера, – а потом рассказывала маме про высокую статную студентку, которая красивее всех фехтует, а уж когда они в паре с дядей, глаз не оторвать!
С этой-то студенткой дядя Волик вскоре у нас появился, скромно сообщив: «Знакомьтесь, это Оля». Он как раз незадолго до того ушел от очередной жены и скитался по чужим углам, а тут Оле выделили мастерскую на Моховой улице, в ней они и поселились. Большая комната в старом питерском доме, с ободранными стенами и старинным изразцовым камином, очень подходила под тот бесприютный, но всегда открытый для друзей и собутыльников образ жизни, который они вели.
Конечно, все три брата любили выпить в веселой компании под задушевный разговор, попеть, поплясать. Только дядя Волик ничего не делал вполсилы: если уж работал, то до изнеможения, если гулял – то уходил в загул на несколько суток, но не в чернушный запой, как многие тогда, а в безумную круговерть пьяного застолья. Выходил оттуда с опустевшими карманами и пошатнувшимся здоровьем, а как все это восполнять? Правильно, больше работать, как говаривал Конь из «Фермы животных». Еще одна группа здоровья, еще несколько – и здоровью хорошо, и деньги в кармане, «раз-два, сели, встали», рубль в час. Кто знает, если бы он стал оперным певцом – может, спился бы гораздо раньше в веселой артистической компании?
Мне кажется, что, не став артистом, дядя Волик компенсировал отсутствие сцены в своей жизни – самой жизнью, постоянно балансируя между фарсом, комедией и трагедией. Расскажу историю, один из последних ярких эпизодов его насыщенной биографии.
Советская власть хоть и гнобила чуждых по духу художников, зато, случалось, одаривала тех, кто, как Оля, мирно рисовал красивые пейзажи. Я уже упоминала мастерскую, которая решила их с дядей жилищный вопрос, так еще Оля получила однажды бесплатную путевку в Дом творчества художников в Старой Ладоге. Место как будто специально создано для творчества: красОты природы на берегу царь-реки Волхов сочетаются с атмосферой старины – курган вещего Олега, средневековые церкви, местные гиды клянутся, что именно оттуда есть пошла Русская земля. Месяц Оля провела в творческих исканиях в компании художников, а к ее возвращению дядя Волик получил две зарплаты на разных работах и не тратил, терпеливо ждал возвращения жены.
Радостное событие отмечали с размахом: друзья приходили и уходили, водку докупали и докупали. Однако на исходе третьих суток Оля внезапно начала рыдать: оказывается, посещение Дома творчества не прошло бесследно, в Старой Ладоге ее сердце пронзил художник Женя из Вологды, и теперь она поняла, что полюбила его всерьез и навсегда, и что ей дальше делать – не знает. Но благородный дядя Волик знал, что делать: «Ты любишь художника Женю – значит, ты должна быть с ним!» – провозгласил он, и, забыв про собственную боль от скорой потери любимой женщины, потребовал, чтобы Оля немедленно звонила Жене. Оля послушно позвонила в Вологду и прорыдала в трубку про свое пронзенное сердце и вечную любовь. Что сделал художник Женя? Сел на поезд и приехал в Ленинград!
Женя оказался крепким вологодским мужичком, тоже любителем выпить – так что пьянка продолжилась, но уже с участием Жени, за добавкой бегали по очереди. На вторые сутки Оля уснула прямо за столом, и тут дядя Волик понял, что настал момент поговорить с гостем по-мужски. «Женя, – начал он торжественно-печальным голосом, – скажи, что ты собираешься делать с этим ребенком?!» – и указал перстом на спящую пьяным сном Олю. Повисла пауза. Затем Женя хлопнул рюмку и лаконично ответил: «Домой поеду. У меня там жена и дочка».
Если бы молния ударила прямо в уставленный водкой стол, дядя Волик не был бы так сильно поражен. Минуту он не мог вымолвить ни слова, потом схватил со стола нож, направил его на Женю и мягко, но решительно произнес: «Я тебя зарежу». Но не забудьте, что и Женя был не просто запойный пьяница, но художник! Он тяжело поднялся из-за стола, встал напротив дяди Волика, рванул рубаху, обнажив широкую волосатую грудь, и сказал просто: «Режь!»
У этой сцены оказался зритель, друг Петр, зашедший «на огонек». Петр рассказывал, что очень пожалел в ту минуту, что сам не был художником, ибо сцена была необыкновенно живописна: на фоне изразцового камина стоял в позе фехтовальщика изящный дядя Волик, направив на Женю столовый нож, его ноздри раздувались от гнева и белки глаз налились кровью – а напротив, набычась, врастал в пол художник Женя с обнаженной грудью и спокойно ждал, когда его зарежут.
К сожалению, дядя Волик, несмотря на то, что был сильно нетрезв, понял, что столовым прибором он вряд ли проткнет мощную грудь Жени, и побежал на кухню за острым ножом. Тут уже Петр понял, что надо вмешаться, а то и правда дойдет до убийства: он растолкал Олю, вдвоем они отобрали нож у дяди Волика и выпихнули Женю за порог. (Впоследствии Петр с Олей дозвонились до Вологды и узнали, что Женя вернулся домой целым и невредимым, хотя по дороге в поезде упал с верхней полки.)
Дядя Волик не простил измены. Спев, полагаю, мысленно: «Я помню все. Но ты! Ты помнишь ли?!» – он в очередной раз собрал вещички в чемодан и ушел.
Новой любви в этот момент не нашлось, зато нашлась старая: семь лет назад он расстался с женщиной по имени Нина, которую, с легкой руки кого-то из друзей, заявившего, что она страшна, как мировая война, дяди Волины друзья называли между собой «Нина-мировая война». Вот к ней-то он и вернулся, был сразу прощен и принят в дом. Нина-мировая война, похоже, искренне любила дядю и очень старалась построить с ним семейную жизнь.
На какое-то время это удалось: дядина жизнь приобрела, наконец, упорядоченность, прекратились пьянки, впервые за много лет он ходил в отглаженных рубашках, утром ему вручалось 60 копеек на обед в общепите, а вечером дома всегда ждал нормальный ужин, не кусок колбасы с хлебом, как в Олиной мастерской, даже немножко водки позволялось перед сном – но немного, одна-две рюмки. Казалось бы, что еще нужно для счастья?
Однажды к нам зашел средний дядя, пил чай и рассказывал про брата. «Наконец-то, – объяснял он маме, – Вольке повезло! Ты не представляешь, как он доволен жизнью: он хорошо одет, нормально питается, не пьет, немножко потолстел. И представь, он опять стал работать над своей диссертацией!» Мама удивилась, диссертация была давно заброшена (интересная идея – фехтование в Древнем мире – требовала долгих часов работы в библиотеке, к чему дядя Волик был явно не готов). «Да-да, – подтвердил средний дядя, – он теперь каждый вечер ходит в Публичку и сидит там до одиннадцати вечера!» Мама, которая по долгу службы регулярно бывала в библиотеке, остановила этот поток восторгов: «Прости, Сталик, но Публичка работает до десяти вечера». «Этого не может быть!» – вскричал дядя, покраснев от волнения. Постепенно его лицо приобрело задумчивое выражение: кажется, он начал о чем-то догадываться…
Правда выяснилась довольно скоро. Нине-мировой войне позвонила Оля и сказала: «Ты ему носки стираешь, а он каждый вечер ходит ко мне». На этом дядина упорядоченная семейная жизнь кончилась: Нина его выгнала, и кто кому спел трагические слова романса – история умалчивает. А дядя Волик вернулся в мастерскую к Оле, с которой оставался уже до конца жизни.
Коля: неудачное начало знакомства
Это случилось в начале моего романа с будущим мужем: Саша сообщил заговорщицким тоном, что сегодня мы пойдем в «одно интересное место». Я сразу поняла, что наконец меня познакомят с художником Колей, о котором уже была наслышана.
Первое, с чем у меня тогда ассоциировался Коля Решетняк, – как же не повезло, что наш роман с Сашей не начался на два месяца раньше! Дело в том, что тогда в СССР приезжал Элтон Джон (1979-й год, мы еще таких светил рока живьем не видели), давал три концерта в Ленинграде, и Коля был человеком, нарисовавшим несколько десятков поддельных билетов, по которым все его друзья ходили на эти концерты. Саше было выдано по два билета на каждый концерт, правда, на последний он не попал, контролеры, наконец, заметили отличие (трудно было найти человека с настоящим билетом, поэтому Коля выяснял цвета по телефону, и полоски на его билетах имели другой оттенок), но два раза Саша ходил на великого Элтона, брал с собой черт знает кого, а ведь это могла быть я!
Концерту предшествовала встреча на Московском вокзале, куда Элтон Джон приехал из Москвы. Коля умудрился от кого-то узнать строго секретную информацию – на каком поезде приезжает знаменитость, и когда музыкант вышел из вагона, изумленно озираясь вокруг (он-то ожидал толпу поклонников, а вместо этого увидел оцепленный пустой перрон), два долговязых юноши, Коля и Саша, бросились к нему так быстро, что охрана не успела среагировать! Элтон был доволен – все же публика, хоть и немного, пожал им руки, подписал диск и исчез в толпе охранников и журналистов. Сколько дней после этого Саша не мыл руку – не знаю, поскольку мы тогда виделись только в университете, на занятиях в группе английского языка.
Коля жил на чердаке дома на улице Чайковского, причем этот чердак в качестве мастерской ему организовала Сашина бабушка, работавшая каким-то начальником в ЖЭКе. Удивительная, кстати, была женщина: сама прожила жизнь с сыном в однокомнатной квартире своей тетки, погибшей в блокаду, могла бы получить квартиру для себя – но считала это неэтичным (!) – зато всегда всем помогала как могла. Коля подрабатывал у нее в ЖЭКе, рисовал плакаты про всякие коммунальные дела, и они подружились. Видимо, бабушка почувствовала в Коле родственную душу: он тоже всегда решал исключительно чужие проблемы.
По лестнице старого питерского дома мы поднялись на чердак. Чердак был огромный, так что Коля там поселил еще нескольких друзей-художников, места хватало всем. Я увидела довольно много людей, рассредоточенных по пространству чердака: они пили чай, беседовали, разглядывали какие-то книжки, пластинки. «Внук пришел!» – провозгласил кто-то, многие заулыбались, нам сразу налили чай. Хозяина, как оказалось, не было, но он должен был скоро прийти – впоследствии я поняла, что это ничего не значило, Коля всегда опаздывал, иногда на много часов. Впрочем, отсутствие хозяина никого не смущало, все занимались своими делами. Мы тоже стали пить чай, с кем-то болтали, скучали, Коли все не было, наконец, собрались уже уходить (а я так мечтала познакомиться с Колей! – ну, авось, в другой раз), и тут как раз он появился, шумно вошел, жал руки, кому-то махал, увидел Сашу – заулыбался: «О, внук, привет!» Саша представил меня, Коля вежливо кивнул, кажется, не очень меня заметив, его мысли явно были заняты другим. «Смотрите, что мне подарили! – радостно сказал он и вынул из сумки глиняную дощечку с барельефом. – Какая прелесть!» Что было изображено на барельефе, осталось тайной, потому что Коля вежливо подал дощечку сначала мне, я протянула руку – но от волнения сделала какое-то неловкое движение, дощечка грохнулась на пол и разлетелась на мелкие куски!
У меня в глазах потемнело. «Вот и познакомилась!» – подумалось злорадно, какой позор, все пропало. Между тем Коля, после секундной паузы, совершенно индифферентным тоном произнес: «Так ее!» – после чего пошел дальше с кем-то разговаривать. Саша, смущенно улыбаясь, собрал осколки, и инцидент был исчерпан.
Много лет спустя я спросила Колю, помнит ли он момент нашего знакомства и разбитую табличку – я-то помню это ощущение ужаса до сих пор. Коля пожал плечами, похоже, действительно не помнил. Возможно, он выкинул эту табличку из головы уже тогда: нет – и нет, пошел дальше. Хотела бы я научиться так реагировать на потери.
Гена и питерский рок
Недавно я обсуждала со старым другом неожиданное для всех падение Советской власти: «Как так получилось?» – задала я обычный риторический вопрос. Друг сказал: «У меня есть ответ». Я обалдела – вот это да! Какой же? «Это все из-за рок-музыки». Я ошарашенно посмотрела на собеседника, с трудом вспоминая, что до периода респектабельной жизни в Лондоне он был страстным любителем рока, его коллекция западных дисков исчислялась как минимум десятками. Впоследствии, размышляя над его ответом, я пришла к выводу, что в этом что-то есть.
Для нас, советских юнцов 70-х – 80-х, рок-музыка была глотком свежего воздуха, пространством свободы в удушливой атмосфере советского вранья. Она просачивалась с Запада в виде дисков и магнитофонных записей, постепенно, несмотря на все запреты, все популярнее становился отечественный рок. Мой муж Саша был музыкальным фанатом: он любил и классику, регулярно ходил в филармонию и неплохо играл Баха на пианино, – но кроме того, пел наизусть оперу «Jesus Christ Superstar» за всех персонажей, почти все песни «Битлз», несколько альбомов «Deep Purple», и мог точно сказать, в каком году на концерте, допустим, «Rolling Stones» стучал не их обычный ударник, а другой (с фамилиями, естественно, которые я не воспроизведу даже под страхом смерти).
Как раз, когда мы поженились, в Сашиной жизни случились два важных события: возник Ленинградский рок-клуб, и художник Коля уехал в Америку, женившись на американке. Дело в том, что Коля, разделяя Сашину страсть, стал посылать ему из Америки диски с роком: в России на черном рынке они стоили в среднем по тридцать-сорок рублей, это была недельная зарплата научного работника! Подозреваю, что и в Америке их не раздавали бесплатно, лишних денег у Коли отродясь не бывало. Тем не менее, посылки с пластинками шли и шли, так что образовалась целая внушительная коллекция, по тем временам огромное богатство, а Саша оброс связями среди дисковых «менял». Что до рок-клуба, то его открытие в 1981 году – на улице Рубинштейна, напротив нашей коммуналки – было, разумеется, знаковым событием не только для Саши, а для целого «поколения дворников и сторожей»: перед каждым концертом мы вливались в огромную толпу фанатов у входа, пытавшихся всеми правдами и неправдами проникнуть внутрь без билета (билеты не продавали, их распределяли среди причастных); мы, как правило, в итоге попадали – что называется, пролезали без мыла. В результате обросли знакомыми и в рокерской среде – что для Саши вышло немного боком, но об этом чуть позже.
Ближе всего мы подружились с одним из инициаторов создания рок-клуба – Геной Зайцевым, он к тому же жил в соседнем доме на Рубинштейна, с женой и пасынком, очаровательным трехлетним малышом, которого он обожал. Гена был настоящий хиппи, по убеждениям и по внешнему виду: в американских джинсах в обтяжку, с волосами до пояса – это при советской-то власти! (Когда он шел в какое-нибудь официальное место, делал хвостик – спереди это выглядело как очень короткая стрижка.) Скромные Генины джинсы компенсировала его жена Меланья, щеголявшая в размахаях немыслимых расцветок.
Гена не был музыкантом: он занимался администраторской деятельностью то в рок-клубе, то в разных группах, кажется, не очень успешно – но дружил буквально со всеми. В их комнате в коммуналке всегда толпился народ, примерно как на чердаке у Коли, только это были в основном не художники, а музыканты – включая нынешних знаменитостей. Но тогда это были просто молодые ребята, игравшие рок; пили иногда водку, чаще чай. Будущий «Юра-музыкант» приезжал из Уфы и советовался с Геной, как бы ему перебраться в Ленинград (его первый альбом «Не стреляй», записанный на магнитофонной бобине, не произвел на меня впечатления – а Саша разглядел талант за бедной аранжировкой и плохим качеством записи). Битломан Коля Васин хвастался диском с автографом самого Джона (он написал Леннону несколько десятков писем, и после его смерти продолжал писать Йоко Оно) – а Саша сказал, что у него тоже есть диск с автографом Джона, но то был Элтон Джон, а у Коли Васина сам Джон! Говорили, что у Леннона был специальный человек, который подписывал диски его подписью – но Коля все равно верил, что его-то диск подписал сам Леннон.
Ребенок болтался тут же, причем с удовольствием общался со взрослыми – видимо, природная общительность спасала его психику, вот только не знаю, что спасало его пищеварительный тракт: Меланья не только не умела и не хотела готовить, еще и строго соблюдала все православные посты. Она рассказала мне, что ее родители живут в Москве и уговаривают отдать им внука на воспитание (я понимаю этих родителей) – но на ребенка плохо действует московский климат! Довольно странный аргумент, по-моему, хуже петербургского климата на свете ничего не бывает.
Между тем Советская власть еще никуда не делась, перестройку никто не ждал. Говорят, что и рок-клуб открыли решением КГБ, чтобы немного стравить пар у протестной молодежи; но уж совершенно точно, что работало заведение под неусыпным контролем органов, этого никто особенно не скрывал. Мы с Сашей трудились в обычном несекретном НИИ: первый отдел, конечно, существовал – но гадостей обычно не делал.
Однако Саша себя вел, по тем временам, вызывающе. Во-первых, хронически опаздывал на работу: ну не мог он прийти к девяти утра, хоть на пять минут, но должен был опоздать! Сейчас не могу вспомнить, как ему это удавалось, при том, что мы работали вместе, и я не опаздывала; а каждое опоздание, хоть на минуту, – это рапорт начальству. Чтобы иметь возможность поболтать по-английски, вступил в Клуб интернациональной дружбы, где изредка появлялись какие-то иностранцы из дружественных стран (я негодовала: «Что за радость сидеть за одним столом с КГБ-шниками!»). Главным результатом членства в Клубе стало не общение с иностранцами, а то, что заместительница парторга организации пожаловалась на Сашу на партсобрании (а ему кто-то пересказал) – что он «слишком хорошо знает английский» (!) и вдобавок «лазает через забор на Кушелевку за пивом». (Железнодорожная станция Кушелевка действительно находилась за забором, и в нем был проделан лаз, чтобы далеко не обходить.) Она же зарубила Сашину поездку во Вьетнам в составе комсомольской группы, несмотря на хорошую характеристику от парторга. («А я тебе говорила, не связывайся с КГБ-шниками!») Думаю, что и переписка «с заграницей», и дружба с рокерами и торговцами дисков не остались не замеченными бдительными органами.
В один непрекрасный день Сашу вызвали в Первый отдел, где его встретил всем нам знакомый особист, визировавший статьи к публикации, представил какому-то хмырю – а сам ушел; ничего хорошего это не предвещало. Естественно, хмырь оказался гэбистом, а выбранный для беседы день «совершенно случайно» совпал с Сашиным днем рождения. И понятно, что это была вербовка в стукачи, обычные их приемчики запугивания: «Вы общаетесь с зарубежными товарищами – а у вас мама работает в секретной организации, так ее же надо увольнять!» Полное вранье, конечно, даже в те годы мать за переписку сына с американцем не увольняли. «А где, кстати, отец вашей жены?» Мой отец, эмигрировавший в Израиль в 1973 году, жил в это время в Мюнхене и работал на Радио «Свобода», но Саша поклялся, что ничего не знает про тестя. «Ну как же так, надо узнать – мало ли что? Ведь ваша жена работает вместе с вами?» Ну и так далее. Понятно, что органам нужны были осведомители в среде рокеров и вольных художников, где Саша активно тусовался.
Под конец беседы Саша был строго предупрежден, что о разговоре – никому ни слова, а над предложением о сотрудничестве предлагалось подумать до следующей встречи. «И спросите, наконец, жену, где ее отец!» Придя домой и обсудив со мной все детали, Саша сел за телефон и собрал, кажется, пол-Ленинграда друзей: в нашей комнате образовался целый консилиум, говорили негромко – да соседи по коммуналке и не стали бы подслушивать, а телефон накрывать подушкой не пришлось, поскольку он стоял в коридоре.
Разговор с гэбистом обсудили во всех подробностях, народ креативил: придумывали разные формулировки того, что сказать в следующий раз, чтобы не нарваться на неприятности, но и не попасть в ловушку. Мне больше всего понравилась формулировка ответа на вопрос, где находится тесть. С невинным лицом Саша объяснил: «Ну вы же велели никому не говорить о нашем разговоре! Я жене ни слова не сказал, как же я мог ее спросить об отце?»
После этой истории было особенно обидно, когда Гена рассказал, что по рокерской тусовке ходит слух о Сашином сотрудничестве с органами. Это было тяжелое обвинение: самое противное, что его невозможно оспорить. Как бороться со слухом? Не будешь же кричать в толпе у входа в рок-клуб: «Я ваш! Я не стукач!»
Мы долго думали, откуда слух взялся – и поняли. Однажды перед концертом в рок-клубе из стоящей рядом КГБ-шной машины «кураторов» высунулся шофер, оказавшийся Сашиным одноклассником. Они поздоровались и три минуты поговорили – этого хватило для того, чтобы кто-то, не разобравшись, что там был шофер, пустил слух. А дальше произошло наложение подозрений: наверное, многим было непонятно про Сашу – человек явно из другой среды, научный сотрудник в НИИ, не музыкант и не сторож в котельной, что он делает в рокерской тусовке? Уж наверное, «засланный казачок».
Еще одним огорчением стала для нас личная трагедия Гены и Меланьи, которую я к тому времени тоже полюбила, со всеми ее закидонами. Однажды мы встретили Меланью в обнимку с каким-то парнем: Гена объяснил, что у них свободные отношения, и сам тоже стал появляться на концертах в обнимку с другой девицей. Ребенка отослали в Москву, климат не помешал – думаю, что мальчику повезло. Кому не повезло, это Гене: Меланья в конце концов от него ушла, в результате чего он в одночасье лишился не только жены, но и ребенка, которого любил как родного.
Витя Кривулин, легенда самиздата
Посылавший диски Коля через некоторое время стал появляться на родине и собственной персоной – что было в те времена невиданно, перестройкой еще не пахло. В первый раз это было настолько удивительно, что мы с Сашей побросали все дела (насколько это было возможно – Саша работал, у меня был грудной ребенок, его надо было еще сбагрить бабушке) и на короткое время погрузились в какое-то другое измерение, где с утра до вечера пьют коньяк, перемещаются по городу на такси и постоянно тусуются с разными симпатичными людьми. Однажды, приехав в нашу коммуналку на Рубинштейна, Коля с порога объявил, что сегодня ему обязательно нужно поехать к Вите Кривулину.
Кривулин, мэтр «второй культуры» (или «дитя полукультуры», как он сам иронично себя назвал), был, как тогда говорили, широко известен в узких кругах: его стихи ходили в самиздате, и читать их в тех самых узких кругах считалось хорошим тоном, примерно как цитировать наизусть начало главы про Понтия Пилата в «Мастере и Маргарите» («В белом плаще с кровавым подбоем…») – конечно, я мечтала бы познакомиться с легендой самиздата; до того я видела его только однажды издали на каком-то поэтическом вечере, он вышел на костылях на сцену и со своей неповторимой интонацией прочитал несколько стихотворений.
Коля, как обычно, стал звонить разным людям по телефону, планы несколько раз поменялись, наконец, они с Сашей собрались ехать в какое-то совсем другое место – но Кривулин в планах остался, и мне было обещано, что меня вызовут. Уже ближе к вечеру Саша позвонил и продиктовал адрес Кривулина, по которому они скоро приедут.
Я, конечно, поехала сразу, боясь опоздать, ведь они поедут на такси, а я буду тащиться на общественном транспорте. Витя жил в далеком Купчине – самый унылый район Петербурга, я долго ехала на трамвае, искала дом среди одинаковых типовых «коробок», добралась, позвонила в дверь, ожидая застать внутри развеселую компанию. Долго никто не открывал; наконец, за дверью послышался шум, стук, возня с ключами – дверь открылась: светило андеграундной поэзии стояло, точнее, висело на костылях прямо передо мной, взирая на меня холодно-вопросительно, – никакого Коли, тем более Саши, поблизости не маячило.
Я, запинаясь и путаясь, объяснила, что я жена Саши, который друг Коли, и они должны были приехать, поэтому мне позвонили, чтобы я тоже приехала, но я думала, что они уже сейчас приедут, поэтому я приехала немного раньше… Витя не пытался изобразить гостеприимство, видно было, что появление незнакомой девицы, жены незнакомого ему Саши, его не обрадовало, но все же в квартиру меня впустили. Внутренне сжавшись и пытаясь уменьшиться в размерах, я проскользнула в комнату, на которую мне указал хозяин, и забилась в угол, надеясь, что Коля с компанией скоро приедут. (Как бы не так! – я еще плохо знала Колю.) К счастью, Витя занялся своими делами, не обращая на меня внимания.
Вскоре раздался звонок в дверь – я подпрыгнула на стуле, но нет, это пришел Витин приятель с юной девицей. «Коля здесь?» – спросил приятель, войдя в комнату. «Еще нет, но уже прислал гонца», – ответил Витя, с явным раздражением указав на угол, в котором я пыталась спрятаться. Я натянуто улыбнулась, подавляя желание провалиться сквозь пол.
Про меня, к счастью, опять забыли. Друзья обсуждали какие-то стихи, потом девушка почитала свои – на мой вкус чересчур изысканно-романтические. Витя, однако, сказал: «Замечательные стихи!» – и приятель ужасно обрадовался, закивал: «Да, да, замечательные стихи», потом они оба начали разбирать недостатки, в результате чего от «замечательных стихов» остались, кажется, рожки да ножки. Потом приятель почитал свои стихи – другого уровня, но его никто не похвалил, Витя молча покивал головой. Опять разговоры – о стихах, о жизни.
Опять звонок в дверь – и опять не то, пришел еще кто-то, присоединился к разговору, про меня уже совсем не вспоминали, чему я тихо радовалась, стараясь слиться с фоном. Ближе к ночи в дверь зазвонили требовательно-настойчиво – и это, наконец, был Коля, с большой веселой компанией, бутылками, закусками, видимо, планировалось обосноваться надолго, несмотря на поздний час. Однако нам пора было домой – мне к ребенку, Саше рано вставать на работу, предъявлять претензии за странно проведенный вечер было некому, Саша только беспомощно развел руками.
Впоследствии мы с Витей часто встречались на разных застольях и поэтических вечерах – не дружили, но испытывали взаимную симпатию, с моей стороны неудивительную, потому что не подпасть под его обаяние было попросту невозможно. Витя был непревзойденным рассказчиком: кажется, на любой случай жизни у него была увлекательная байка, а рассказывал он так же вдохновенно, как и читал свои стихи. Правда, задним числом трудно было понять, насколько к истории примешалась фантазия рассказчика, но в момент рассказа хотелось верить каждому слову. Неудивительно, что он был женат несколько раз, несмотря на свое физическое состояние. (На какой-то пьянке его друг меня уверял, что каждый раз, когда жена уезжает в командировку, Витя делает ребенка на стороне. Сидящий рядом Витя скромно потупился: «Ну хватит уже делать мне рекламу!»)
Конец застоя
Но пришли 90-е с их свободой, рок-клуб и обмен дисками стали неактуальны, Саша забросил свою недописанную диссертацию, ушел из науки и, взяв в качестве псевдонима свою фамилию по папе – Гуревич, стал поэтом и переводчиком, а его круг общения постепенно сменился на литературный.
С Геной я не виделась много лет, хотя знаю, что он жив, бережет свою фантастическую музыкальную коллекцию периода зарождения русского рока и пишет книжки про то время. Недавняя виртуальная «встреча» оказалась для меня тяжелой. Я наткнулась в Интернете на ролик из музея Новороссии, где постаревший Гена, с прежней мягкой улыбкой и волосами по пояс, стоит на фоне портретов донбасских бойцов и несет всю ту лабуду, которая льется из российского телевидения: на Донбассе убивают русских, в Украине нацисты, нам нужен русский мир… Это не тот случай, когда «Хиппи с цветными гитарами стали шутами старыми» (группа «Рабфак»), те рокеры сознательно пошли в холуи за деньги – Гена же был и остался бессребреником, и это даже еще обиднее. Как так случилось, что в закрытой со всех сторон стране он не дал себя одурачить советской пропаганде – а теперь, когда любая информация доступна, поверил новой бандитской власти, своим авторитетом поддержал авантюру на Донбассе? А как же лозунг хиппи «Make love not war», песня «Не стреляй»… Ролик в музее Новороссии снят в 2017 году, более поздней информации мне найти не удалось – так что у меня сохраняется надежда, что после варварского нападения России на Украину Гена что-то понял про этот «русский мир», бессмысленный и беспощадный.
Витя в нашу последнюю встречу в 90-х возмущался гремевшей повсюду антитабачной кампанией: говорил, что агрессивная пропаганда вызывает в нем только желание курить больше, – а он и так всегда много курил, как многие в годы застоя, даже я курила за компанию, хотя потребности не испытывала. Было принято смеяться над предупреждениями о вреде курения (школьный лозунг «Капля никотина убивает лошадь» мы переделали в «Пусть не курит лошадь»). Пару лет мы с Витей не виделись – и пришла новость о его смерти: от рака легких. Вот и не верь после этого про лошадь и каплю никотина.
Впрочем, его друг Коля всегда заботился о своем здоровье: в его компании постоянно пили чай, он считался ужасно полезным, особенно если заваривать по всем правилам церемонии (не знаю, откуда взялась эта церемония, на китайскую она не похожа). Кроме того, Коля проповедовал близость к природе: все должно быть натуральное – одежда, еда, – а выбирать нужно по принципу «самое дешевое – самое лучшее», потому что дешевое ближе к природе, без лишних добавок. Так же он жил и в Америке, но еще он там увлекся лженаукой под названием «макробиотика». Эта странная теория провозглашает (по крайней мере, в Колиной интерпретации), что сахар – яд хуже наркотиков, и все беды человечества произошли исключительно от потребления сахара. (А соль, наоборот, полезна: «Соль и сахар – белая смерть» – это другая теория, не перепутайте.) Покупая любой продукт, Коля внимательно читал на упаковке, не входит ли в состав сахар. От него я узнала, что в американских супермаркетах трудно купить колбасу без сахара.
Однажды во время полета в Россию с Колей случилось ужасное происшествие: проводница перепутала стаканчики с кофе, и Коля глотнул кофе из стаканчика соседа – с сахаром! Он, конечно, сразу отдал стаканчик назад, обругал проводницу, но было поздно: три дня по приезде он чувствовал себя ужасно. Я потом спросила свою знакомую, доктора, может ли такое быть, чтобы от глотка кофе с неразмешанным сахаром человеку было три дня плохо? Доктор, выслушав мой рассказ, сказала: ну, конечно, ему было плохо! Психосоматику никто не отменял!
Коля утверждал, что, питаясь по макробиотике, можно вылечить любую болезнь – но мой муж, которого он наставлял на путь истинный, все же умер от рака, хотя Коля, конечно, был уверен, что Саша сам виноват, плохо соблюдал макробиотические правила. К сожалению, Коля, соблюдавший все правила, умер тоже рано, в пятьдесят с небольшим, макробиотика не помогла.
Не хотелось бы закончить тем, что все умерли, да это и не так. Просто, когда в жизни изменилось примерно все, смотришь на прошлое, как будто из зрительного зала на сцену, где ты сам – один из персонажей пьесы. Сейчас у этой пьесы начался новый акт, израильский, и что он принесет – посмотрим.