Чёлочка
Чёлочку? Давайте коротко,
а судьбу — наоборот.
Девочка ошиблась городом,
прозевала поворот.
Так ли было предназначено —
что загадывать всерьёз!
Жёлтой лентою подхвачены
лохмы тель-авивской набережной,
а над ней притворно набожный
неба медный купорос.
Утомительный, упадочный
город шумный и босой —
липнет к сердцу, каждой складочке,
липнет к телу, как песок.
Научи меня неробкая
вся курортная братва
уходить, не слыша окриков,
спешно натянув на мокрое
и одёжки, и слова,
на ходу стареть и маяться,
слать воздушный поцелуй
в зеркалах щербатых маленькой,
на два кресла парикмахерской,
у Роберто, на углу.
***
В молитвах жадного рассудка
и сердца, сжатого в горсти,
всего важнее промежутки –
дыхание перевести,
прервать несмело разговоров
стремительный круговорот
пробелами, небесным сором
прозрачных пауз и пустот
под кожей, в клетках, в хромосомах,
в синкопах сбивчивых шагов,
в чередованьях невесомых
бегущих по воде кругов…
Среди долины смертной тени
лишь там отыщется ответ,
где слов неплотное плетенье
невольно пропускает свет.
***
Создатель на исходе дня,
на время отложив работу,
бездумно смотрит сквозь меня,
сидящую вполоборота,
там, за автобусным окном,
одетую не по погоде —
случайным солнечным пятном
щекотно по щеке проводит.
Ну что ж, спасибо и лучу.
Так старики идут к врачу —
вот ваш рецепт, приветы детям.
Они молчат,
и я молчу,
ведь мы приходим не за этим.
***
Очёчки круглые надень,
чтоб разглядеть, как неприметно,
безоблачно, почти безнебно
неяркий наступает день.
Не потому, что дождь прошёл
и злые отсырели спички,
а просто следуя привычке,
всё в этом мире хорошо.
Всё впереди и всё не к спеху,
поверь колодезному эху,
не нужно голос повышать,
не нужно скорость превышать –
того гляди, проскочишь мимо
той встречи, что невосполнима,
она вдали от лишних глаз
уже задумана для нас.
***
Наживую день нанизан —
праздных бусин череда.
Пара горлиц над карнизом
суетятся у гнезда.
Черновик случайных линий,
незаконченный эскиз —
пара крестиков-былинок,
пара ноликов-яиц.
Это свойство птичьей крови,
или просто невдомёк,
что висит на честном слове
их затейливый мирок,
что даны над зыбкой бездной
нам и пища, и постель,
и стекляшек бесполезных
драгоценных канитель,
что права одна лишь птичка
с эбонитовым глазком —
эта горлица-привычка
цвета кофе с молоком.
***
тебя, меня не станет —
мы сплетены навек
тенями над висками,
морщинками у век
на самый крайний случай,
на жгучий этот миг —
скрипучею, зыбучей
постелью на двоих
я — как всегда, у стенки,
ты — за окном листва,
артритные коленки,
запретные слова
наш лепет легковесный,
эльфийское письмо
скрепит смолы древесной
целебное клеймо
***
«Во всём мне хочется дойти
До самой сути…»
Небрежно вечер пролистал
дневную смуту,
а дождь пошёл и перестал
сию минуту,
и запотевшего стекла
сложились льдинки
в ту, что утеряна была,
деталь картинки,
единственной, которой нет
второго шанса —
но ты замешкался в ответ,
но ты смешался,
ты даже пригубил вино,
но не ответил,
когда чердачное окно
захлопнул ветер,
разъединив — судьба слепа —
простые звенья
не в тот момент острей шипа,
не в то мгновенье,
и снова день заполнен той
родной и горькой
необходимой маятой
или уборкой,
тряпье на полках проредишь,
проветришь ветошь —
ничем себя не убедишь
и не утешишь.
***
Забудутся живые лица
и те, глядящие со стен —
всё впереди и всё простится,
но что-то отдаёшь взамен,
простую плату, не дороже
последних спичек в рюкзаке,
солёной патины на коже,
следа от гальки на щеке.
Пока на плёнке кропотливо
все фотографии честны —
ненаказуемо счастливой
и виноватой без вины
очнёшься тем далёким летом,
ослепшей от дневного сна,
пока, взойдя над парапетом,
ещё не рухнула волна,
и ты, разлучница, каналья —
ещё эскиз, ещё вчерне —
невозмутимо-машинально
несёшь ребёнка на спине…
Ева
не печальней прочих,
что ж тебе ещё?
мягким станет ночью
твёрдое плечо
из ребра и воска,
он такой один —
терпковато-жёсткий,
яблоко-кандиль
не твоя победа,
не твоя вина,
что до края света
ты ему дана
редкой и негордой
гостьей у двери,
маленьким и горьким
семечком внутри
***
Поздних строчек лён и хлопок,
рифмы стоптанный каблук…
старой быть не так уж плохо:
не бежать на каждый стук,
не частить, срывая голос
ломкий,
каждому в ответ —
нет, не гордость, просто годность,
там, где тонко — сносу нет.
Вот и стелется упрямо
небо, ноское вполне,
что всегда хранила мама
в нижнем ящике, на дне —
для кого-то повод веский,
для меня отрез льняной,
нет ни дочки, ни невестки,
чтоб донашивать за мной
те весенние задворки,
те забытые слова,
снега девичьи оборки,
мокрых веток кружева.