ВРЕМЯ ТРЕТЬЕГО БРЕГЕТА
В США, в издательстве Литтера (Littera Publishing LLC), вышла, тиражом в 250 экземпляров, книга «Суп гаспачо» – сборник рассказов Кати Капович. Уже при первом, ещё беглом, просмотре становится ясно: рассказы талантливы, интересны, заслуживают медленного прочтения. Что ж, давайте и в самом деле прочтём не спеша; что тогда получится?
Девятнадцать рассказов, из них восемь взяты из предыдущего сборника – «Вдвоём веселее» – того же автора. Причём самые, на наш взгляд, лучшие рассказы первого сборника – такие, как «День битвы при Геттисберге» – во второй не вошли. По какому принципу отбирались восемь рассказов – не ясно.
Как бы то ни было, перед нами девятнадцать рассказов. Есть – от первого лица, и есть – от третьего. Есть – с явным присутствием автобиографического материала («Бегунья», «Доктор Ганцмахер»), и есть – без оного («Микки и другие звери»). Наполненные юмором и – без такового. В одних действие происходит ещё в советские времена и на советском пространстве, в других – в иных землях и странах (в «Докторе Ганцмахере» – Израиль, но в основном – в Америке, а в «Черешне» и в «Над Канадой небо сине» – во время перемещений из страны в страну).
Надо заметить, что в «советских» рассказах советское – лишь фон, внешняя атрибутика, по духу же они совсем не советские. Равным образом в «зарубежных» рассказах напрочь отсутствует ностальгия (а в «Фамилии» можно усмотреть апологетику американской жизни – в речах «дедушки Даниила»). В целом же апологетика «зарубежья» отсутствует, и Катя Капович смотрит на мир (и на себя) трезво: «Я поменяла две страны и два языка, а что изменилось в моем мироощущении? Мне все так же неуютно в мире» – рассказ «Нас не спросили».
Но судить обо всём сборнике по одной этой «идейной», «лобовой» цитате было бы неверно. Правильнее было бы присмотреться ко всей совокупности «зарубежных» рассказов – и попытаться найти в ней некую доминанту, пусть даже «доминанту в развитии». И такая доминанта найдётся! – степень укоренённости героев в новой жизни, степень готовности справляться с испытаниями.
Так, в первых двух рассказах героиня оказывается в совершенно экстремальных ситуациях. В «Кто спасет Бэтмена» её направляют в психиатрическую лечебницу, где она оказывается в компании таких же социальных (и психологических) аутсайдеров. В «Супе гаспачо» (этот рассказ дал имя всему сборнику) героиня, измученная бедностью, совершает кражу в магазине и попадает в тюрьму: «Мой отец просидел в тюрьме восемь лет (в Молдавии – И.К.) и, освободившись, сказал, что ни о чем не жалеет. Я провела в тюрьме восемь часов и могу сказать только одно – лучше свободы ничего нет».
Несмотря на экстремальность ситуаций, оба рассказа наполнены юмором – как бы для противовеса.
Но в следующих рассказах подобных экстремальных ситуаций уже нет, и страх тюрьмы (или там психлечебницы) исчезает: настолько герои (бывшие советские люди) уже укоренены в новой жизни. Правда, Мачо Джо в четвёртом рассказе собирается сесть в тюрьму, но он, кажется, не из бывших советских, и кроме того, он тюрьмы не боится, как не боится вообще ничего. И если в «Микки и другие звери» герой выглядит неудачником, и его действительно настигают крупные неприятности («это старший брат прошёл трудную адаптацию», а Микки – нет), то речь всё-таки не идёт о тюрьме, это во-первых, а во-вторых – к концу рассказа должен прозвучать спасительный телефонный звонок, после которого всё наладится. Да, о тюрьме больше речь не идёт. Речь может идти о потере работы и о долгих её поисках («Нас не спросили»; но работа в конце концов находится), о смерти близкого человека («Белые горы»), о любовных коллизиях – словом, о том, что происходит со всеми и везде.
Ну, а последний рассказ, «Девушка с татуировкой», вообще уже чисто американский. Итак, от резкой неустроенности и асоциальности героев в первых рассказах – к полному американизму последнего. (При таком «общем взгляде» предпоследний «Рассказ медсестры» выпадает из ряда. Написанный от «я», лишённый спасительного юмора и спасительных же «отступлений», в конце оказывающийся воспоминанием о давней любви, он при любом взгляде стоит наособицу).
Скажем несколько слов о «спасительном юморе» – он тоже бывает разным. Он может исходить из текста от «я»: «Миша (писатель Федотов – И.К.) жил неподалеку. Ничем не примечательный снаружи каменный дом, в котором он жил, внутренним устройством напоминал конструкцию, описанную писателем Короленко в повести «Дети подземелья». Помет, как Миша называл свое потомство, состоял из какого-то количества детей от разных браков. Я говорю «какого-то», потому что точного количества детей никто точно не знал, даже сам Миша. У евреев вообще не принято считать детей – Бог дал, надо радоваться. Он и радовался, не пересчитывая, а дети все подтягивались из разных стран под отеческий кров, чтобы счастливо зажить в короленковском подвале». (Короленко в «Докторе Ганцмахере» присутствует явно, а Достоевский – неявно. Дело в том, что слово «помет», в смысле потомства – это скрытая цитата из «Братьев Карамазовых»: «Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои две дочери и мой сын – мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с?»).
А может – из «авторского» текста: «– Дедушка, как дела? – спрашивала Дженни, бросая сумку под стол.
Он старательно поднимал сумку, ставил в угол за плохое поведение». (Рассказ «Фамилия». В данном случае автором, возможно, не ставилась – сознательно – задача ввести в текст юмор/иронию. Юмор возникал как бы сам по себе, – или, вернее, как «тень удачно выбранного образа»).
Может скрываться в репликах другого персонажа – адвоката Мэтта, например («Суп гаспачо»). Они, его реплики, вызывают смех в зале – и даже слабую улыбку на лице женщины-судьи.
И, наконец, юмор может присутствовать в диалогах, сдобренных пояснениями от «я»: «– Скажи что-нибудь афористичное! – потребовал Миша, застыв надо мной с третьей чашкой чая в руке.
– «Панасоник» убивает либидо!
Миша сел за машинку и застучал.
– Можешь ведь, когда не умничаешь!».
* * *
«Брегет», может быть, один из лучших рассказов сборника. Присмотримся к нему повнимательнее, опираясь на статью в журнале «Часовой бизнес» (Timeseller), 2006, № 5: https://www.timeseller.ru/articles/vremya_mezhdu_strok.html
«»Пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед» – эту цитату из пушкинского Евгения Онегина всегда приводят в качестве доказательства популярности часов Breguet в России, а сама компания неизменно включает ее в свои рекламные буклеты.
Действительно, имя Breguet к концу XIX века в нашей стране уже стало практически нарицательным, его использовали для обозначения точных часов вообще, заменяя понятие «хронометр». Этим, например, умело воспользовался популярный стилизатор Борис Акунин: его герой Фандорин никогда не смотрит на часы, он смотрит на «брегет» (именно так, с маленькой буквы).
Пожалуй, Breguet действительно являются самыми часто встречающимися в литературе часами, и не только в русской, но и во всей европейской. Например, в «Графе Монте-Кристо» Александра Дюма Breguet с будильником носил злодей Данглар. Также Брегет упоминали Мериме в «Письмах из Испании» (1830 год), Стендаль в эссе «Рим, Неаполь и Флоренция» (1817), Бальзак в «Евгении Гранде» (1833), Виктор Гюго в «Песнях улиц и леса» (1865), а в «Ярмарке Тщеславия» Уильяма Теккерея (1848) главная героиня Бекки Шарп носила бижутерию марки Leroy и маленькие часы Breguet с крышкой, украшенной жемчужинами.
Но что касается России, самым оригинальным литературным воплощением Breguet стоит считать не единственное упоминание марки Пушкиным, а рассказ Александра Куприна «Брегет» (1897)».
Так пишет «Timeseller», а мы продолжим уже от себя: «Самым оригинальным» – и самым развёрнутым, самым полным воплощением – рассказ Куприна был на момент публикации, и оставался таковым лет этак шестьдесят, пока не появился рассказ Льва Шейнина «Брегет Эдуарда Эррио». И вот, стало быть, теперь, через сто с лишним лет после Куприна – Катя Капович создаёт ещё один русский рассказ о брегете. Делая, можно сказать, брегет – героем рассказа. Молчаливым, страдательным героем.
Рассказывается история брегета, с заходом в войну. «Мой слушатель обычно кивал головой: вещь с историей». Брегет показывают гостям. Кто-то из гостей его крадёт. Брегет обнаруживается в ломбарде. Его выкупают. Таков, в самом общем виде, сюжет. (Интересно, что во всех трёх рассказах с брегетом происходит одно и то же: он теряется и – находится. И ещё интересно, что все три рассказа – «исторические». Так, у Куприна основное действие происходит после возвращения гусарского полка из «венгерской кампании», то есть после участия русской армии в подавлении венгерской революции 1848-1849 годов. Рассказ Шейнина написан в 1958-м, но происшествие с французским политиком имело место в первой половине двадцатых. Об «историчности» третьего рассказа будет сказано ниже).
На примере «Брегета» Кати Капович можно проследить особенности её творческого письма. Дело в том, что её рассказы строятся не только на сюжете, но и на отступлениях от него (а также на отступлениях от отступлений – так сказать, на отступлениях второго порядка). Вот, например, продавец в ломбарде, возвращая брегет владелице, заворачивает его в газету. Тут же следует отступление о том, что героиня, оказывается, опубликовала в этой же газете, но несколько ранее, статью «Время и бытие в стихах молодых поэтов Молдавии», и приводятся такие-то и такие-то замечания журналиста, а также и самой героини, по поводу этой публикации.
Этот приём отступлений доведён, можно сказать, до автоматизма в «Бегунье». Место действия – Кишинёв. Шестнадцатилетняя Зоя участвует в спортивном забеге. «Начавшийся на стадионе бег вылился за ворота в переулок. Утренний ветер здесь дул, как в большой трубе, мостовая качалась влево-вправо. Дальше дорога брала вверх, и Зоя перестроилась в правый ряд. (И сразу же, без абзаца, без какого-либо графического сдвига – отступление. – И.К.) От мамы Зоя слышала, что до войны на месте стадиона было спортивное поле, обнесенное деревянным забором; трибун тогда не было, в правом конце стояло несколько длинных скамеек. В первые же дни войны, когда горели соседние дома и лавки, всё это тоже сгорело. Зоина бабушка, школьная учительница, весь июнь и начало июля вместе с другими женщинами тушила пожары. Но шестнадцатого июля стало днем эвакуации, потому что город сдали».
Тушили пожары «весь июнь»? Но ведь война началась, кажется, только 22-го?
А забег продолжается. «А вон вдали показалась деревянная эстрада. (И сразу – отступление на эстрадную тему – И.К.): Когда-то, когда Зое было шесть лет, ее взяли на выступление одного певца. Он пел под гитару, у него был хриплый голос. Песни она слышала дома, папа крутил их на магнитофоне – Зоя запомнила. Особенно песни про войну и тюрьму. Они с родителями сидели в первом ряду, и она тихонько подпевала … Певец заметил, что она поет, и вытащил ее на сцену. Не понимая до конца смысла песни, она пела с ним, сидя у него на руках».
Если этот эпизод не выдуман, то знают ли о нём высоцковеды?
(При чтении «Бегуньи» – а также и «Брегета» – вообще возникает немало вопросов, о чём мы поговорим ниже).
«Мама уже дома попросила никому не рассказывать про выступление. Зоя никому не рассказывала». И о фотографиях в семейном альбоме нельзя рассказывать…
«Они сидели в гостиной на диване, и мама называла имена Зоиных двоюродных дедушек и бабушек. Тогда в первый раз Зоя услышала про то, что многих убили. «Вот этот выжил и живет в Америке!» – с грустной улыбкой добавила мама, указав на портрет мужчины в шляпе. И она повторила просьбу никому не передавать их разговор».
Но как трудно хранить всё в себе! «Осталось совсем немного. Она же спринтер! Сейчас она выйдет на финишную прямую и разовьет скорость. Зоя не знала, что ей делать со всеми теми вещами, которые мама ей рассказывала. Пробегая мимо старой деревянной эстрады, Зоя подумала, что расскажет это Сереже, когда они снова разговорятся».
Сереже … да. Но и всем тем, кто прочтёт рассказ «Бегунья».
Но проблема «лишнего» знания, которое лучше держать при себе, а не высказывать всем вокруг – проблема эта существует и в свободной Америке. Например, читаем в «Мачо Джордж собирается в тюрьму» (кстати, в очередном отступлении): «Когда-то я работала продавцом в книжном магазине, и коммерческая выучка у меня осталась. Она, видимо навсегда оседает в организме, как радиация. Сначала я, кстати, была с покупателями честна. Если книга мне не нравилась, я отговаривала покупателя ее брать. Задвигала Коэльо поглубже, прятала «Код да Винчи».
Менеджер завел меня в кабинет.
– Ты кем работаешь?
Я растерялась. Выпил он, что ли, думаю. Я знала, что он держит в сейфе бутылку с коньяком.
– Ты здесь работаешь продавцом! – объяснил он и вдруг не на шутку разбушевался. – Цель продавца – продать книгу. Не обсудить, не дать свою никому не нужную оценку, не спрятать ее черт знает куда, чтоб потом никто не мог найти, а продать. Поняла?
– Поняла, – трусливо ответила я.
– А теперь иди и работай! И чтоб никакого литературоведения! – прокричал он мне в спину».
Задвигала Коэльо, прятала Дэна Брауна… Это с одной стороны. А с другой – читала своей одиннадцатилетней дочери Кафку («Суп гаспачо»).
Что ж, понятно: культурная планка в рассказах установлена весьма высоко.
(Строго говоря, мы только что провели логически ущербное рассуждение, молчаливо предположив, что две героини, говорящие о себе «я» – одна в «Супе гаспачо» и другая в «Мачо Джо собирается в тюрьму» – это по сути одна героиня, по крайней мере в культурно-психологическом отношении. А полагалось бы, вместо молчаливого предположения, дать доказательство. Но, предвидя его, доказательства, длинноту и здесь неуместность, мы уповаем на читателя, который «прочтёт рассказы и убедится в нашей правоте).
Интересно проследить, как герои, обстоятельства и события рассказов сборника соотносятся с «большой историей» – с действительностью, если угодно. Тут у автора «не всё гладко». Но сначала проясним, что значит «гладко».
Вот, в «Докторе Ганцмахере» есть персонажи: журналистка Эмма Сотникова и писатель Миша Федотов. Легко убедиться (обратившись, например, к Интернету), что и «в жизни», «в действительности» эти «персонажи» существуют; можно прочесть их писания. Их бытие в рассказе (т.е., художественное) ни в чём не противоречит «реальному». Это и значит: «гладко».
А с другой стороны, вот «Мачо Джо собирается в тюрьму»: «До него я знала только одного человека, который затягивался сигарой. Тот во время службы в советском флоте спрыгнул с корабля и плыл до Турции две недели. Я с ним познакомилась в Израиле. Он работал океанографом…» Нетрудно догадаться, что речь идёт о Славе Курилове. Можно найти в Интернете и прочесть, кто не читал, его вещь «Один в океане», где этот побег подробно описан. Но только почему «две недели», когда – три дня? Почему «до Турции», когда – до Филиппин? Вроде бы и мелочи, но – «царапают глаза». (И сюда же – искажение названия повести Солженицына в «Фамилии»). Не всё, стало быть, гладко.
А в «Брегете» – и того пуще: «За этим брегетом мой не лишенный сентиментальности дед однажды вернулся домой в очень неудачное время, а именно 22 июня 1941 года, когда все остальные родственники и знакомые, кто как мог и на чем мог, старались уйти из пограничного с Румынией городка. Румыны были коллаборационистами, в шесть часов она (так! – И.К.) так рьяно принялись истреблять евреев, что самому архитектору геноцида Адольфу Эйхману пришлось вылететь из Германии, чтобы обуздать их пыл».
«…в шесть часов» – откуда эта «шизофренически точная цифра» (выражение из «Доктора Ганцмахера»)? И про Эйхмана, мягко говоря, ну никак не верится, что он так забеспокоился.
И кто нам растолкует вот эту фразу из «Бегуньи»: «По параллельной дороге уже шли румынские солдаты и стреляли в бегущих людей – таких же, как они, евреев»? Надо ли понимать так, что румынские солдаты были евреями?
Короче говоря, интерфейс рассказов и «большой истории» – слабое место автора.
И ещё надо сказать, что на страницах сборника удручающе много опечаток, а он не защищён авторским правом, и при всяком несогласованном копировании опечатки будут воспроизводиться, и всё новые читатели будут ломать голову над словом «фингератор» и сожалеть о встреченных ошибках.