41 (9) Катя Капович

НАС НЕ СПРОСИЛИ

Если не дорожить опытом жизни, то и не стоило рождаться в этот мир.

Встречаю в кафе Майкла Кремера, он говорит:

– Слушай, я все знаю – заходил к тебе в книжный магазин, мне сказали, что тебя уволили. Я как раз собирался тебе позвонить.

– Не уволили, а сократили, – отвечаю я.

– Неважно. У нас в писательском фонде открылась позиция – как раз для тебя!

– Поэта-лауреата?

– Немного пониже.

– Жаль. Что входит в обязанности?

– Приходишь к семи, расставляешь стулья, включаешь кофейную машину. В восемь начинают приходить писатели. Им всегда что-то нужно. Там ерунда всякая – разберешься на месте.

– Сколько платят?

– Двенадцать долларов в час.

– Я подумаю.

– Пока ты будешь думать, место уплывет! Лучше напиши заявление, я прямо сейчас занесу директору.

– У меня бумаги нет.

– Я понимаю. Напиши на чем-нибудь, я перепечатаю.

– А подпись?

– Воспроизведу.

Свой человек, думаю. Он и был своим человеком: Миша Кремер из Черновцов.

Я написала на куске оберточной бумаги: «Ввиду трудной экономической ситуации, я хотела бы работать в писательском фонде N в качестве…» И замялась.

– Как все-таки называется эта низкая должность?

– Работа хорошая, зря ты капризничаешь, – говорит Майкл обиженно.

– Ну, так как же?

– Хозяйка дома.

Я закрываю глаза: о, Боже! А ведь я могла бы приносить пользу!

Когда я однажды зашла к Майклу на работу, писатели слонялись по газону, поглядывали на дорогу. Пустые шезлонги на террасе образовывали замкнутый круг, в одном из них лежало недоеденное овсяное печенье. Секретарша меня остановила, попросила показать удостоверение. Когда она склонилась над столом, чтоб записать номер паспорта, я заметила, что у нее испачкан лоб. Сказала ей об этом. В ответ она сузила глаза и стянула рот в куриную гузку: «Это не грязь, а крест. Сегодня пепельная среда». Если меня примут на работу, эту секретаршу надо будет обходить стороной. От нее исходит какая-то вибрация, как от застрявшей между стеклами осы.

Майкл механически исправляет ошибку в названии фонда и тут же комкает бумагу и бросает ее в мусорное ведро:

– Как при чем? А зачем бы я стала работать?

С этим он не спорит.

– Ладно, я за тебя напишу. Дошлешь резюме.

– У меня нет.

Он уже собирался уходить, но тут снова сел.

– Что ты за человек такой? Тебе деньги нужны или нет?

– Ну, нужны.

– Тогда составь резюме, перечисли места работы, добавь публикации, или что там у тебя?

– У меня книжки, поэтические сборники. Семь штук, – говорю с раненой гордостью. Как всякому неизвестному поэту мне кажется, что все меня читали.

– Вот-вот, вставь сборники.

Я видела, как работает его мысль: пишет стихи, другой работы не найдет. Майкл похлопал меня по плечу и побежал. Майкл всегда куда-то бежит.

Через два дня встречаемся в том же кафе.

– Заявление я отдал. Где резюме?

– Сделаем.

– Слушай, а как насчет няни для моих детей? Никого на примете?

– Пока нет. Извини.

У Майкла трое детей, все девочки. Жена – не то геолог, не то географ, что-то связанное с неорганическим миром.

– Может, ты тогда попробуешь? – спрашивает он вкрадчиво. – Мне ведь нужно только изредка. Посидишь с девочками?

– Я не могу.

– Деньги хорошие… И не забывай, что я тебя  на работу устроил.

– Еще не устроил.

– Считай, что ты уже работаешь. Я там второй человек после директора. Так как?

– Мне с детьми работать нельзя.

– Что такое? Не понимаю.

– Я их теряю. Твоим сколько?

– Два, четыре и семь. А, может, попробуешь разок, у нас на вторник билеты в Симфонический зал.

– Ну, разве что разок.

– Ты мне жизнь спасла! А что за история, кстати?

– Долго рассказывать, ты ж торопишься…

– Да, точно! Ладно, потом обязательно расскажешь. Я люблю твои истории.

Он уходит, а я остаюсь сидеть в кафе и смотреть в широкое окно.

Когда меня уволили из книжного магазина, я неделю переживала, а потом спохватилась: ведь у меня теперь уйма свободного времени и пособие, на которое можно будет сносно жить еще полгода, год. Собиралась много читать, думать, может, написать что-нибудь новое, серьезное. Если же нет, то хотя бы понять, наметить план. Год прошел, как ни бывало, пособие кончилось, а я так ничего и не сделала.

В полдень кафе начинает жить своей обычной каждодневной жизнью, общаются студенты, попискивают дети в ногах у двух мамаш. Почему лишь мне не живется? Я поменяла две страны и два языка, а что изменилось в моем мироощущении? Мне все так же неуютно в мире. Я смотрю на детей, заставляю себя улыбнуться – они не виноваты в моем мироощущении. А кстати, с няней у меня вышло следующее.

Я тогда только приехала в Израиль, и моя родственница порекомендовала меня своей подруге. В смысле детей у подруги был противоположный Майклу вариант: три мальчика: четыре, шесть и девять. Две недели работаю и, вроде, нормально, дети меня слушаются. Пусть я не Мэри Поппинс, думаю, но я тоже могу их чему-то научить. Но вот как-то приходим с детьми в городской парк. Хороший летний вечер, только что спала жара, под деревьями большая арабская семья расположилась для пикника. Проходим мимо, смотрю, на скамейке возле детской площадки пируют два знакомых поэта, пьют анисовую водку, закусывают питой с хумусом. Здороваемся. Поэт Танасов говорит:

– Главные имена кто? Айги, Мнацаканова и я.

Менделев качает головой:

– Ты – да, все остальные – фуфло. Русская поэзия в метрополии умерла. Пойми, Вова, их нет. Нету-у.

– Айги есть. Не спорь, Миша.

– Ты их видишь, Вова? Только честно.

– Допустим.

– А я не вижу!

Я хотела потихоньку уйти, неудобно, со мной дети… Танасов меня не хотел отпускать. «Детям тоже нальем», – говорит он. Я, кстати, не была уверена, что он шутил.

Потом у них разгорелся спор по поводу какого-то Дорфмана. Прозаик он или не прозаик. Танасов считал, что да, прозаик. Менделев не соглашался:

– Это – не литература, это – какашки. Тоже мне, Плиний младший.

Выпили еще. Стемнело. Короче, когда хватились, оказалось, что детей на детской площадке нет. Танасов сходу предположил, что детей украли арабы. Они ему с самого начала показались подозрительными. Менделев категорически отрицал: «На черта арабам чужие дети. У них своих кормить нечем». Мы обошли в темноте все закоулки парка, ворошили кусты, на всякий случай бегали узнавать в магазин на углу, не заходили ли дети туда. Часов в девять мы сдались. Танасов прямо из горлышка допил вторую бутылку «анисовки»:

– Скорей всего детей уже вывезли в Восточный Иерусалим! – сказал он, икая.

После этого они поехали допивать к Дорфману, а я отправилась к матери пропавших детей. Я решила не думать о том, что ей скажу. Я давно уже заметила, что когда я виновата, лучше всего срабатывает экспромт. В Израиле на полную катушку шла интифада. Пропадали не то что дети, пропадали взрослые вооруженные мужчины,  а за неделю до моих злоключений пропал целый дом, который палестинские рабочие разобрали и вывезли на грузовиках в сторону поселений. Короче, я пришла к матери детей и все ей выложила начистоту. Она кивнула и стала куда-то звонить. «В полицию звонит…» – подумала я.

– Все в порядке. Они у моей подруги. Сейчас она их приведет, – сказала Эйнат, повесив трубку. – Воды со льдом не хочешь?

Бывает такое состояние, когда вода застревает в горле. Короче, я ей перезвонила на следующее утро и попросила подыскать мне замену.

Возвращаюсь домой и сажусь к компьютеру. В конце концов, говорю я себе: ты же писатель. Что тебе стоит сочинить какое-то резюме?

Майкл звонит в полдень:

– Ну что, готово?

– Почти.

– Когда закончишь, пришли факсом.

– Что за срочность? Столько ждало, может подождать пару дней!

– Директор на месте. Удачный день, у нас праздничная пятница, гулянка перед Пасхой.

– А у меня уже шабес!

– Ха-ха. Пожалуйста, присылай и побыстрей!

Я села за стол и писала до полуночи, потом перечитала. Американская часть получилась короткой, но ясной, зато в русской проступала туманно-романтическая чертовщина. За номером первым шла запись: землекоп, село Данчены, Молдавия. Я работала в археологической экспедиции три сезона. Теперь там, думаю, все поросло кукурузой. Потом была контрабандисткой, возила с границы овечьи шкуры. Я написала, что работала в торговом кооперативе. В восемьдесят четвертом устроилась машинисткой в сельхозинститут. Об этом и вспоминать не хочется. За этим следовало: референт Президента Академии наук МССР.

Меж нами говоря, это была обычная секретарская работа: я носила чай и отвечала на телефонные звонки. Мне велено было говорить, что начальник занят. Это была неправда. Мой начальник не был занят. Он спал. Когда-то он был серьезным алгебраистом. В то время, когда я устроилась на работу, ему уже было восемьдесят лет. Выпив в полдень чаю с лимоном, он садился спать за большой конференц-стол. По мере  расслабления мышц тело его съезжало в кожаном президентском кресте под стол, так что, заходя отпроситься на обед, я заставала на столе только голову. Человек он был добродушный и рассеянный. Меня он называл не иначе как Маечкой. Потом я узнала, что Маечкой звали его первую секретаршу, когда он только получил «академика». С тех пор у него работали Танечка, Леночка, Людочка и Лилечка. Последняя, уходя в декрет и собирая вещи в коробку, шепнула мне: «президент – душка, но немного того». Я полюбила старика. Казалось бы, на пост Президента Академии наук не могли избрать кого-то порядочного. Он же был исключительно порядочным и даже смелым человеком. В мою бытность он дважды отказывался уволить сотрудников, подавших в ОВИР заявления на выезд. Когда я об этом узнала, я стала смотреть на него другими глазами. Может, он не уходил на пенсию, потому что боялся, что на его место посадят негодяя. Рыжий пушок светился на его круглой голове. На «Маечку» я не обижалась. Кем бы он меня ни считал, он не загружал меня работой и не ограничивал в общении. Ко мне, конечно же, забредали друзья. Как-то у одного ротозея в фойе из-под куртки выпала принесенная бутылка вина. Пол в фойе Академии наук был из светло-серого гранита. Достигнув последней ступеньки, бутылка не просто раскололась, а разорвалась, как противотанковый фугас. Стекла брызнули во все стороны. Может быть, дело удалось бы замять, но, к сожалению, в эту самую минуту в Академию входила делегация ученых из Вьетнама. Главный делегат лег на пол и прикрыл голову папкой для конференции. Он был ветераном войны.

С утра я позвонила Майклу. У меня возникли сомнения насчет последней записи.

– Кем-кем, не понял?

– Калибратором шестого разряда.

– А ассенизатором ты не работала, случайно?

– Калибратор это не ассенизатор, – говорю я с обидой. – Калибратор…

Он мне не дал досказать:

– Ты с ума сошла! Что ты там такое пишешь? Напиши, что преподавала литературу в школе. И все. И не надо никаких калибраторов.

– Но я не преподавала в школе. Меня даже няней в детский сад не брали.

– Не надо ничего объяснять, у меня жена на второй линии!

Я повесила трубку и снова уставилась в экран. Вот так всю жизнь. Всякое действие с моей стороны встречает противодействие со стороны вещей. То, что у всех нормальных людей занимает час времени, у меня занимает месяц. Заявление на получение гражданства я заполняла два года. В полдень я все еще сидела перед компьютером. В нем по кругу плавали цветные рыбы. Заплывали за правый край экрана и возвращались с другой стороны. Иногда экран гас, и я видела в нем свое парализованное задумчивостью лицо.

Есть в этом какой-то парадокс: чем безнадежней было в жизни, тем приятней вспоминать.

Калибратор шестого разряда. Я сижу на резиновом коврике перед горлышком двадцатитонного подземного резервуара. В одной руке у меня шланг, в другой – ведро. Заливаю в резервуар по три ведра, опускаю вниз металлический шест с делениями. Потом вытягиваю шест и нахожу глазами ватерлинию. Когда мы закончим, воду из резервуара выкачают и зальют в него масло или бензин. Я пожаловалась начальнику нефтебазы: вода успевает просохнуть, точности нет. Он посмотрел на меня неприятно ясными от перепоя глазами и сказал опустить точность. Я опустила точность – стало легче работать. Но и одновременно труднее, потому что слегка абсурдная доселе работа утратила последний смысл. На соседнем резервуаре работал мой напарник Жора Рошка. Он был баптистом. Я спросила его, в чем отличие баптистов от православных, и он объяснил, что у баптистов нет посредника между Богом и человеком. После этого я тоже решила обходиться без посредника, которым являлось неустойчивое оцинкованное ведро, и стала просто заливать воду из шланга. На нашу беду, на нефтебазу заехал министр нефтегазовой промышленности Молдавии. Нас о его приезде не уведомили, как и его не уведомили о том, что мы у него работаем. Когда он вышел из машины, на одном резервуаре сидел обросший волосами баптист с молитвенником, на левом, под чахлой акацией, я с ардисовской книжкой Набокова в руках. Вода лилась из шланга прямо в резервуар. Нас с Жорой уволили через неделю. Через неделю, потому что командировочные выдавались авансом на месяц.

А вот где я действительно преподавала литературу, так это в Америке. Меня взяли на временную ставку, потому что в одном университете в середине семестра умер профессор-русист. Вот так мне повезло. Мои занятия по вторникам и четвергам шли последними в расписании. Студенты являлись уставшими и садились подальше, чтобы можно было спать. В общем, у меня оказалось двенадцать спящих учеников. Как у Христа в Гефсиманском саду. Особенно отсыпался один рыжий парень, он даже иногда похрапывал. Литература не была у него основным предметом, он учился в «бизнес-скул». Ходил он в потертой куртке, джинсах и разношенных кедах без шнурков. Его рюкзак вечно оказывался у меня под ногами. Я прочла его экзаменационное эссе о Ницше и Достоевском и поразилась. Это было дельное эссе, плагиат исключался. После экзамена мы с ним ждали трамвай на конечной остановке. Я поинтересовалась:

– Что ж ты на бизнесмена пошел? С такими мыслями тебе бы философией заниматься…

Он устало посмотрел на меня:

– Я с тринадцати лет жил в интернате. В Олбани есть одно такое заведение, страшное дело, теперь вот брат там.

– А как же свобода воли?

Он развел руками:

– Есть теоретически, но не всем  по карману. Нас не спросили, послали и – все. А тут я поучусь четыре года, смекну, что к чему, открою свой бизнес. Надо ж брата вызволять.

– Ты уже все смекнул, займись чем-то, что тебе по душе!

Он помялся.

– Не выйдет. Отец за меня платить не будет, если я еще раз чего натворю.

Я, естественно, его спросила, что он уже натворил.

Он проверил, не стоит ли рядом кто-нибудь из настоящих профессоров:

– Когда я учился в «бординг-скул», моя девушка спросила, нельзя ли привязать ее к кровати. Мне было четырнадцать, ей шестнадцать. У нас в Олбани было жесткое правило: в любой момент на полу должно быть четыре ноги. Нас застукал дежурный по общежитию.

Пришел трамвай, и мы сели. По дороге он опять заснул. Его рыжая голова кивала, склонялась и наконец легла мне на плечо.

Про работу в России я написала просто: с 1983-1990 гг. преподавала литературу в Кишиневской школе… Подумала и добавила: двести сорок девять. У нас и школы такой не было.

[gs-fb-comments]