ФЛОРЕНТИНСКАЯ ЗВЕЗДА

“Флорентин – это не город и не сказка. Это необструганная копия любой безумной жизни”.

                                                                                           Кто-то из местных литераторов

Ее балкон нависает над шумной пропастью вечно кипящей улицы. Фрукты из соседней лавки, обрывки жухлых газет, останки коробок, бесконечные горы огрызков, опилок, пластиковых стаканчиков, семечек, капроновых чулок устилают улицу, как цветной подгнивающий наст.

Кошки пьют из луж, раздерганные, изглоданные временем нищие тянут ко всем свои умоляющие руки. В пепельнице на балконе Нины всегда размокшие окурки: когда соседи сверху затевают стирку, ее балкон поливает тропический ливень.

Она вошла в эту комнату, осмотрела этот балкон семнадцать лет назад. Хозяин хихикал, передавая ей ключ: «Так уж, хи-хи, что имеем… Мебели, хи-хи, нет, но и цена, ты сама посуди…» Она хотела сказать, что нормальные люди, люди, похожие на людей, не сдают такие гнилые, разрушенные комнаты, но промолчала. Она почти всегда молчала. «Все равно никого не изменить». Молчала, потому что не верила в перемены к лучшему. В чудеса. В жизнь без неудобств. Когда в родном Николаеве, в белом крошечном домике, в котором она родилась, отец бил маму, она думала: что ж, так оно бывает… И тайком бегала на свидания к Федьке, пожилому милиционеру. Федька пил самогонку, играл на старой разбитой скрипке фальшивые вальсы, обещал жениться. Причем он обещал это всем. Женщинам, старухам, девчонкам. Всему женскому населению гордого города Николаева.

Папа бил маму всегда, без причины –но это продолжалось не очень долго. Мама упала, что-то в ней сломалось, нарушилось. Она стала гаснуть, как лучи вечереющего неба. Заболела, стонала по ночам. Была бледной и двигалась будто наугад. Отец стал еще злее, кричал, что убьет ее, уродину. Нина тогда случайно познакомилась в баре у вокзала с парнем из Тель-Авива. Нисимом. Он приехал посмотреть на дом, в котором жили когда-то его бабушка и дедушка. Погулять на Украине. Нисима чем-то задела, зацепила Нинина трогательная шея, длинные ноги и хрипловатый, словно подсевший на ледяном ветру голос. Про голос Нина знала, что он эротичный. Про ноги тоже понимала. А вот его отношение к ее шее оказалось для Нины загадкой и подарком. Прежде никто ее шею особо не замечал. Мама умерла. Нисим сделал полумертвой, осипшей от слез Нине предложение. Просто сказал: «поедешь со мной».

В чистеньком и пропахшем безжалостным кофе муниципалитете Нисиму объяснили, что считать его и Нину официально вступившими в брак никто не будет. Не сложится, не заладится. Она не еврейка. «Проблема». «Характер страны…» Нисим тупо твердил: «Плевать я хотел». Нина смущалась, ей казалось, что она виновата в том, что Нисим так нелепо отбивается от нападок тетки в туго натянутой блузке из-за нее, Нины. Что она как-то виновата в этой жаре, в том, что от агрессивного запаха кофе болит голова и давит в груди. В том, что тетка в узкой блузке хамовато пыхтит.

Они пожили немного у Нисимового брата. Пока жена брата не сказала, что стоны из гостевой комнаты мешают детям. И ей.

Потом Нисим нашел работу в Хайфе, снял комнату неподалеку от Бахайского храма. И они перевезли туда свой чемодан и кресло-качалку.

Нина мыла полы в огромном дворце, построенном на деньги от общенациональной лотереи. Там вечерами натужно вздыхали приехавшие подкосить «капусты» российские гастролеры, а днем лениво и некрасиво переругивались руководители кружков. Нисим водил по дорогам большие фуры. Иногда они с Ниной сидели на берегу и пили пиво. Было скучновато, но тепло. И по ночам Нине снилась мама. Ее тонкие руки и всегда плачущие глаза.

Однажды Нина после работы зашла в маленькое кафе. Хотелось примерить расслабленную и притягательную жизнь женщин, которые, рассеянно глядя вокруг, пьют маленькими глотками кофе за стеклом своей жизни, своих непонятных дел и неиссякающих денег. К ней подсела девица с синими веками, в липнущем к телу змеином платье. «Новенькая? Я тебя никогда не видела здесь…Давай за встречу». Нина устала и была под большим впечатлением от тяжелой алой дерматиновой папки меню, от звяканья бокалов в баре, от кофе с этой легкой развратной пенкой, напоминающей кружевное белье. Девица сказала, что она Люсиль. И что ей тоже одиноко. Они выпили кофе. Потом поели мороженое с клубничным сиропом. Потом пошли к Нине. Вернее, в ту комнату, которую они с Нисимом снимали. Кресло-качалка покачивалось на ветру, душные сигареты вызывали кашель и мысли о достатке и запретных радостях.

Нина предложила гостье чаю. Та рассмеялась и вынула из сумочки бутылку вина. Нина принесла пыльные бокалы. Открыла коробку конфет, припасенную к Новому году.

Потом были тосты. Конечно – за любовь. И слова. И всплески откровенной женской тоски по объятиям. По свободе. Нина и не заметила, как очутилась в постели. Куда-то упала юбка. И крючки лифчика лопнули под напором проворных пальцев Люсиль. То, что было дальше, она тоже не помнила. Но зато хорошо запомнила, как над ними в какой-то момент взошли озверевшие, страшные глаза Нисима. И звон стекла. И какие-то крики на лестнице.

Потом она уехала в Тель-Авив.

На вопрос, есть ли у нее друг, отвечала: «Я по женщинам…»

Так и было. До какого-то момента. Его, человека с серо-зелеными глазами, она увидела в банке. Он держался просто и спокойно. Рубашка в полоску, джинсы, обычный парень, ничего особенного. Но Нина почему-то сразу представила, как обнимает эти плечи. Вроде и причин не было, и поводов. А ее глаза сразу позвали его. И он откликнулся.

Он ее рисовал. И фотографировал. Она странно-уютно чувствовала себя рядом с ним. Просила звонить( она не могла позвонить, сказать «приходи», позвать на обед – он был женат, и говорил, что любит жену). Их разговоры напоминали аналитические программы радио: говорил один человек. Он. Она как-то спросила: «Зачем я тебе?» Он улыбнулся: «Приятно тебя видеть. Приятно с тобой полежать». Она не стала больше спрашивать. К чему? Все и так было понятно. Когда она поняла, что беременна, она сказала ему: «Знаешь, ты мне надоел… То приходишь, то нет. Подарков – ноль. Вечно со своей женой носишься, как с фамильным сервизом «Мадонна». Уходи, все, хватит!»

…Он ушел. Легкой походкой мальчика-эгоиста. Так уходят злые сыновья. Сбежал по крошащимся ступеням темного подъезда, который зимой пахнет мокрой штукатуркой и мочой, а летом только мочой. И в котором всегда валяются сломанные зонтики, похожие на мертвых летучих мышей. Кот крякнул не по-котиному. Нина села в продавленное бордовое кресло и закурила. В ушах все еще стоял его голос: «Помрешь одна… ни дозы, ни водки не дадут… даже тряпки твои никому не сгодятся…ты нафиг не нужна…»

Телефонный шнур прилег у ног, как змейка. Она взяла трубку, но номер набирать не стала. Она смотрела в угол, в голую стену, чем-то напоминавшую зимний туман. Или застиранную наволочку.

Он ушел. Навсегда? До следующего года? Слезы начали щипать глаза. Она сползла на пол – и затряслась от рыданий. Семнадцать лет назад она держала его на руках. Крошку-сына с серо-зелеными глазами. Не знала, куда пойдет с ребенком после больницы. Кто ее утешит и согреет. Докторша тогда сказала: «Ребенок слабый… Муж работает?» – «Какой муж?» – рассеянно проговорила она. – «Обычный. Твой. Какие они бывают… Если не муж – значит, не твой… Жить на что будешь?» Она молча пошла к выходу. Туда, где из синего купола неба розовыми штрихами облаков падали на покалеченные временем дома Южного Тель-Авива, на квартал нищих и поэтов Флорентин горсти юных розоватых рубинов. И звезды уже стояли в очереди перед закрытым занавесом, чтобы выскользнуть на сцену – и начать свой искрящийся балет в пустом и ко всему безразличном небе.

А где-то в мире качались надувные шарики. И кто-то в темноте шептал кому-то: “Только не уходи… нет, любимый, побудь еще немного…”