«Тридцать лет, а как будто вчера!»
«Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех ненавижу, гадов…»
(Василий Шукшин, разговор с начальником в аптекоуправлении)
Примерно с такими словами и настроением объявился у меня в московском офисе, как тут же выяснилось, писатель – поэт и переводчик – Асар Эппель.
С этой целью Асар обошел множество еврейских организаций (которые в начале 90-х расплодились в Москве), предлагая свой перевод прозы польского писателя и художника Бруно Шульца. Весь мир знал Шульца как одного из величайших авторов межвоенного периода, переведенного на все мыслимые языки. Кроме русского. Он был школьным учителем рисования, писал рассказы, в самый разгар антисемитского разгула в Польше середины 30-х годов получил высшую премию тамошнего Союза писателей и был застрелен гестаповцем в 1942 году на улице родного города Дрогобыч.
С рукописью перевода книги «Коричные лавки» (от «корицы») Асар обошел всех еврейских функционеров города, предлагая издать книгу Шульца как великого писателя и великого еврея. И везде натыкался на непонимание и отказ. Особенно возмутило, как он выразился, высокомерие и полное отсутствие художественного чувства у моего хорошего приятеля Ромы Спектора, который тогда числился главным ответственным за еврейскую светскую культуру.
И я оказался следующей инстанцией. Здание факультета журналистики МГУ, под самой крышей каморка, где некогда располагался комитет комсомола, а на тот момент «ректорат Еврейского университета в Москве». Тогда-то и высказано было все, что думает писатель про российские еврейские организации и их руководителей, которым уже тогда Асар присвоил кликуху «хаванагильщики еврейской культуры[1]».
Мы издали эту книгу. Это был 1993 год. В следующем году – первую книгу прозы самого Эппеля «Травяная улица», а в следующем году вторую – «Шампиньон моей жизни». И многие поняли, что есть автор замечательной прозы – русский писатель с еврейским стержнем и во многом с еврейской темой.
Когда в 1915 году евреев стали выселять из прифронтовой полосы, чем была сломана «черта оседлости», то многие из них поселились вокруг Москвы. Так появились еврейские местечки Малаховка, Салтыковка, Перловка. Следующие потоки были вызваны гражданской войной, советским походом против «частников» и предпринимателей и общим стремлением в столицу. Одно из таких мест – Алексеевское. Своеобразное еврейское местечко со своими порядками, настроениями и языком идиш. Откуда и явился Асар Эппель. И клеймил позором местечковость соплеменников, хотя сам был не просто выходцем, но и, в какой-то степени, носителем памяти еврейской общности на окраине Москвы. Только широко образованным, с чувством такта и безупречным вкусом.
Для меня эти качества проявились, когда он взялся быть ответственным редактором нашего нового проекта – сборника еврейского фольклора «Арфы на вербах» из собрания Моисея Береговского. Асар «заклеймил позором» и разругался с питерскими переводчиками, посчитав, что и выучив – или недоучив – еврейский язык, они не смогли передать смысл и дух маме лошн. Эппель ведь вырос в атмосфере идиша и культуры местечка.
От него у меня любимый театральный анекдот и воспоминания о том, что он приходил неизменно только с красивыми девушками и молодыми дамами-сотрудницами: верстальщицами, корректорами, художницами, но всегда красавицами. Чтобы поторопить женщин в переплетном цеху, рассказал, что он автор слов песни «Рыжик», кто помнит: «Руды руды руды руды рыц, а по-русски рыжик». И быстро получил искомое, пока тетки пели хит своей молодости. Кстати, грибы рыжики называют «еврейским грибом», и мы почитаем их за то, что в них не бывает червей.
Все три первые книги Эппеля оформлял его друг, художник Александр Коноплев, корректуру этих и всех других книг, очерков и эссе Асара держала Инна Аблина – неизменный «пробный камень» всех его произведений. И как своего самого дорогого друга и соратника он передал Инну в наше издательство, где она заведует редакцией вот уже 30-й год.
Вот краткий рассказ о том, как мы содействовали вхождению прозы Асара Эппеля в русскую литературу.
[1] Асар имел в виду общественных деятелей, для которых горизонты еврейской культуры определяли сохнутовские песни, «семь-сорок» и «Тевье-молочник».