А у нас…
***
А у нас война,
а у нас вина,
а у нас как на
острове полетов,
а у нас чуть свет,
то ракеты след,
то несется вслед стая вертолетов.
Здесь за тишиной
ты не за стеной,
и тебя она
не спасает,
разрывает вдруг
близость чьих-то рук,
впопыхах бедою пугает.
Соловьи поют,
словно на краю
у вселенной всей –
заливаясь.
На дворе зима,
на часах –
война,
а когда пройдет –
я не знаю.
Может, где-то есть
капли
или смесь,
чтобы эту спесь –
да на полку.
Чтобы тишина,
чтобы – не война,
чтобы
всех врагов
съели волки.
Сегодняшняя правда
Зима, и солнце беспредельно,
и дольками среда – суббота,
и будто мается бездельем
листва в замедленном полете,
и крик детей и попугаев,
и лай собачьего дуэта,
и синька неба заливает
все запятые улиц – это
ближневосточная уловка
почти безоблачного рая,
а между строк гуляют волки
и ждут добычу, замирая.
Поосторожней, три – на вздохе,
смотри внимательно, без паник, –
случайно может ложь подвохом,
а правду могут и забанить.
Сопроводить невинным взглядом
на эшафот негодованья.
А тех, кто с правдой станет рядом,
назвать последними словами.
А нами праведники правят,
а ложь святая – во все лета…
Да, все, что нас не убивает,
нас учит… как достало это.
Тетрадка жизни
Ничего не исправить, правда где и где ложь,
по придуманным правилам ты по жизни идешь.
Ждешь счастливой минуты –
через глупость и спесь,
чтоб себе, не кому-то,
доказать, что ты есть.
Что ты важен собою,
что слова не пусты,
что ты силой и болью заполняешь листы.
Не юлишь, не лукавишь
и садишься на мель,
только если считаешь это сушей своей.
Ты живешь без начала,
и неведом предел,
от причала к причалу – столько жизненных дел.
Сколько жизненной мочи,
сколько страсти, огня
нужно, чтоб между прочим
не сломали
тебя.
Ничего не исправить,
все идет по судьбе,
кто решает по правде, кто по праву – себе.
Если хочешь – вприглядку,
если можешь – любя…
Только в жизни тетрадку
запиши и себя.
Душа
Может слабой и робкою,
может сильной и смелою,
может новыми строками,
как ромашками белыми.
Может очень напуганной,
может страстно восторженной,
может смертною мукою
или речкою горною.
Может просто, не мудрствуя,
в облака без зазрения,
может медленной скукою
без минуты движения.
Может все, что захочется,
может все, что записано,
может падать в отрочество
и не париться числами.
Может в баню – без веника,
может к тигру – без робости,
без страховки по времени
пробежать, как над пропастью.
Может спать на горошинах,
может ягодкой спелою…
Если с ней
по-хорошему,
если лаской и верою.
Глубокий восток
Арабское небо, как наше,
и чайки вальяжно
гуляют по сонным,
роскошным дубаевским пляжам,
и женщины в черном
по брови, по праву рожденья.
в косынках и платьях –
мужчины укрывши колени.
Глубокий восток,
бриллианты и башни в полнеба,
Наискосок –
лианы гостиниц, и слепо
натружены ноги асфальтов до дыр,
до истерик,
и кажется то же, но что-то никак не поверить.
Обилие лиц и обилие вкусов на выбор,
но что-то на блиц –
не видать ни Марин и ни Лиров.
Далеко-далеко,
понять не дано, не примерить –
восточную сказку –
Европой ее не измерить.
На небе блестит,
но не плавит февральское солнце,
и лето кружит по «феррари»
и нищим котомкам,
по пряному городу
очень восточных мотивов,
по нашему страстному,
нашему странному миру.
И мы день за днем по нему
на скрипучей телеге,
по жаркому дню
и по спелому белому снегу,
дорога то плачет,
то смело бежит, догоняя,
куда и зачем, и за кем…
не узнаем.
Бежим по дубаям, нью-йоркам,
берлинам, парижам,
бежим по неделям, по фильмам,
по жизни не книжной,
по сплетням бежим, по друзьям, по знакомым,
бежим и бежим…
И не знаем, как жить по-другому.
Мы и Они
Никому не мешает культ личности,
даже пес знает всех наизусть –
их портреты философичные
не наводят на зависть и грусть.
И никто их не ищет по правилам,
и никто не стреляет в висок.
Все, конечно, здесь сделано правильно,
как положено – это восток.
Их дворцы – райский сад без сомнения,
и туда ни ногой – только глаз
отдыхает в недоумении –
неужели живут так сейчас.
Просто нефть –
и кругом благоденствие,
просто деньги рекою с небес –
и глаза очень черные,
дерзкие –
излучают лишь благость и лесть.
А у нас дождь из слез бесконечностью,
и глаза, уходящие в тьму,
не теплеют в случайном приветствии
и железом ведут на войну.
А у нас – без вины виноватые,
а для нас – оправдания нет,
эта точка на карте расплатою
тем, кто здесь появился на свет?
А у нас – в доме шумно и хлопотно,
а у нас не стихают бои
между теми, кто в скважину – опытно,
с теми, кто прокачать не смогли.
А для нас – никогда нет прощения,
а для нас – есть у мира цена…
Ни от времени,
ни от племени,
ни от точки на карте… одна.
Дирижер
Не дирижер, а музыка сама,
сквозняк души,
цветение тюльпана,
и руки сами по себе –
то плавно,
то высотою в метр волна.
И вверх летят скрипичные смычки,
и флейта замирает в удивленье,
и музыки божественное пенье
исходит от его руки.
И очищается восторгом зал,
и замирает время на мгновенье,
и на губах цветет благодаренье
тому, кто эту музыку создал.
И чистит белым светом трубочист
наросты нелюбви, наросты боли,
и лечит музыка и дирижер любовью…
настраивая клавиши души.
Без конца…
Опять, день за днем, незаметно задеты,
замучены новостью лет,
опять поезда остановки, поэты
зажаты в военный корсет.
Все тянутся строки, все сдвинулись сроки,
и уши болят и сердца
от наших пороков,
от наших пророков,
от нашей войны без конца.
И хочется в страны,
где тихо и странно,
где раны затянут к весне –
зеленые тропы
и липовый шепот,
и новости о тишине.
И там, где земля от восторга кружится,
и там, где чужая постель –
остаться, чтоб воздухом этим укрыться
от наших невзгод и потерь.
И все это точно –
сердечная точка
летит в синеву – без преград…
А дальше – не можешь
забыть, что ты тоже…
Что должен вернуться назад.